Второе царство

      Дэннис всё это время сидит неподвижно и смотрит перед собой немигающим взглядом, готовится сорваться со стула при малейшем проблеске угрозы, которая только может исходить от окружающего мира. Он совершенно не выдает своего нервного состояние, старается прикрыть его за обыкновенной холодностью и отстраненностью, закрытостью, что выражается в сложенных на груди руках. Вокруг люди. Те люди, которые могут навредить им всем, Кевину в частности, несмотря на то, что здесь стоит охрана. Увы, защищать его тут не будут, если вдруг здоровяк слева подорвется с места, разорвет свои оковы и метнется к нему, не такому сильному и достойному. Стоит этому незнакомцу лишь захотеть — и Дэннис едва ли сможет ему сопротивляться, как и всякий в этом помещении. Здравый смысл твердит, что никакой угрозы быть не может. Что этот стареющий герой не будет ставить чужие жизни под угрозу, а также напрашиваться в драку, когда его соперник более чем безобиден. Однако, по словам Патрисии, Дэннис склонен к паранойе и навязчивым идеям, поэтому план побега и защиты от нападения настойчиво бьется об черепную коробку. Опасно. Очень опасно.       Непонятно, что здесь делают эти старики, эта женщина. Патрисия как будто решила наказать его за все сомнения тем, что предоставила разговор с доктором ему, зная, как это им сейчас не с руки. Мужчина стоит у света и спиной своей ощущает, какой же хаос творится вокруг их маленького внутреннего мира. Очень давит на голову, звенит в ушах, и в общем довольно трудно сейчас удерживаться во внешнем мире, что только добавляет его виду холодности и сосредоточенности.       «Нам нужен Кевин, слышите! Мы должны его разбудить».       Это Барри кричит где-то. Заливается. Голос у него сейчас далек от былой расслабленности и небрежности. Напротив, теперь можно прощупать и прочувствовать каждую эмоцию в малейшем звуке, который раздается изнутри. Барри кричит ему в уши, в голову, Барри кричит в самую душу, что сворачивается и пульсирует от этого очень мерзко и неприятно, как будто хочет спрятаться подальше от этого человека. Холод от подобного пробегает по всему телу, задевая каждый нерв так остро и неприятно, что хочется повести плечом, чтобы избавиться от ощущения колющей пустоты. Однако Дэннис только дышит: глубоко, со всем чувством и смыслом, прижимая руки к напряженной груди сильнее с каждым вдохом, чтобы сдержать пульсирующее изнутри ощущение. От него хочется бежать, но выхода из своей же головы не существует.       — Расскажите о родителях Кевина, — он уже долго смотрит на доктора. Когда она говорит свою вступительную речь, и когда осматривает пациентов типичным снисходительным взглядом врача-специалиста, который уж точно лучше знает тебя, чем ты сам. Это ужасно. Похоже на грязное и липкое пятно, что пристает к коже и чернит всё на своем пути.       В былые дни подобное едва ли можно было найти у доктора Флэтчер. Она была другой, открытой и наивной, быть может, однако никогда не позволяла себе считать Кевина больным человеком, не собиралась исправлять его и возвращать всё «на свои места», как это могли рекомендовать некоторые специалисты. Дэннис раньше часто читал, в том числе и про то, что приписывали Кевину; в этих книгах, работах, статьях всегда было написано, что стоит снова соединить персоналию пациента воедино, как будто каждый из них был не самостоятельным человеком, а лишь жалкой пародией. Куском от одного большого целого, которому никогда не стать чем-то более значимым и полным, чем фрагментом чужой личности. Это было ужасно, на самом-то деле. И прекрасно было то, что та старушка совершенно не разделяла подобных методов, а считала их полноценными. Достойными.       Сейчас же она гниет в земле.       — Ну. Его мать — чудовище, — говорит, сглатывая от этой фразы со странной болью и напряжением. Как комок в горле, который ему никогда не одолеть. Голос у него едва хриплый, низкий, он смотрит на мир вокруг с примесью недоверия и опустошения, не надеясь найти среди этих людей хотя бы зачатков понимания. Здесь не было ни Кэйси, ни доктора Флэтчер, ни кого-то еще, кто был бы способен осознать. Лишь профессионально-сухой взгляд женщины перед ним и разъедающий голос Барри, что твердил: «Это вы чудовища, Дэннис. Что вы сделали…» — А отец Кевина хотел найти врача и образумить её и в итоге ушел.       Пауза в секунду. Две. У него от Барри все сводит внутри и ломит, словно желая самоуничтожиться. И ему прекрасно слышен его обличающий голос, несмотря на попытки Хэдвига заглушить весь этот посторонний и едва разборчивый шум, несмотря на ласковые и почти материнские слова Патрисии о том, что им не стоит слушать этого слепого глупца. «Разве же он понимает хоть что-то? Он живет в мире предубеждения, навязанных взглядов: ему никогда не стать свободным, понимаешь, Дэннис?»       Понимаешь, Дэннис, сколько крови на твоих руках?       — Я всего этого не хотел, — мужчина смотрит в никуда. Совсем не на того незнакомца, что посмел бросить вызов Зверю, и не в стену даже. В его ранее отстраненном взгляде сейчас проясняется едва заметный луч осознанности и понимания себя самого, как будто где-то слева стоит эта девочка с большими глазами и тревожным, переживающим за них взглядом. Дэннис извечно пытался сломать себя самого, чтобы поверить Патрисии беспрекословно, чтобы оправдать себя полно и заглушить этот ужасный и якобы лживый голос Барри, который в какой-то момент начал сливаться с его собственным голосом, однако… он ведь ничего этого не хотел. И в единственную и последнюю, возможно, встречу не сказал это той, которой должен был, которой хотел, жаждал буквально. Через все эти больничные стены и всеобщее равнодушие хочется донести до неё эту мысль, чтобы тихие и хриплые слова пробили толстые стенки.       — Чего?       — Убийств, — Дэннис поджимает губы. Прикусывает щеку изнутри, потому что у него уже мало сил и желания даже, чтобы находиться здесь и пробиваться через людское непонимание и холодность.       Они никогда не знали искренности и заботы людей, что научило каждого из них ожидать подвох и не привязываться к людям. Однако всегда было невероятно сложно не нарушать собственных же установок. Проблема Дэнниса была в надежде. Вечно. Он надеялся на людей, на себя, на понимание доктора Флэтчер и на то, что сможет по итогу пережить все деяния Зверя и смерти, что пришли в мир одновременно с Дэннисом, вышедшим на свет. Он надеялся и ошибался, совершенно не желая будто учиться на своих ошибках: ведь и сейчас он бросает на женщину перед собой взгляд, полный едва уловимого и чуть живого чувства, потому что ему хочется, чтобы их понял кто-то еще. Кто угодно.       В его наивной всё еще голове странная картина мира. Картина, в которой слова могут решить проблемы и заставить окружающих понять каждого из них на самом деле. В этом искаженном и откровенно нездоровом мирке все походят на Кэйси Кук, ведь её так не хочется называть исключением из правил. Признавать её особенной снова. Вспоминать тот блеск в её взгляде, когда она смотрела на него в их последнюю встречу, словно перед ней погибал и тонул какой-то дорогой и невероятно близкий человек. Патрисия всё твердила ему, что девочка так относится к Кевину, а вовсе не к ним, не к нему, однако Дэннис верит, знает, что всё это чувство в существе девушки принадлежало лишь ему. Ей было не плевать.       «Ты разочаровал нас, Дэннис».       Патрисия. Её слова обволакивают его наравне с облегчением от правды, которая слетела с его уст секундами ранее. Ему не хочется говорить ей что-нибудь еще, уточнять, объясняться, нет; ему хочется хотя бы несколько минут посидеть в тишине вместе с собственными чувствами внутри. Странная и чуждая легкость и воющая тоска постепенно заполняют его сейчас, когда мужчина вслух произнес собственную ошибку, начиная осознавать её полно. Начиная чувствовать каждую каплю крови девушек на собственном теле вновь, из-за чего хочется избавиться от этого зуда и содрать кожу.       Ему не дают и этого.       — Кевин Венделл Крамб.       Голову снова пробивает оглушающая резь. В глазах темнеет, а тот ком в горле, который стоял у него все эти дни, поднимается наверх, будто желает придушить, выскочить вон и обнажить всю его грязную и порочную душу. Закладывает уши, становится невероятно душно и тесно в этой черепной коробке, и на затылок давит изнутри с такой силой, что Дэннис просто отключается, не успевая услышать ничего или хотя бы осознать, что произошло.       Холод. Пустота.       Кевин. Венделл. Крамб.

***

      — Кевин Венделл Крамб, ты, мерзкое отродье, — Дэннис неожиданно приходит в себя, ощущая ледяные пальцы на собственной челюсти, сжимающие её так, что она вот-вот треснет или сломается.       Он смотрит наверх и вновь видит перед собой полубезумные глаза женщины, которые встречают его каждый раз, когда он только начинает ощущать себя. Она стала его ночным кошмаром и наваждением, вновь и вновь выуживая его из забытия своим истеричным и злым голосом, как будто произошло что-то ужасное. И в этом был виноват именно Дэннис. Всегда только Дэннис.       Он сжимает зубы до боли и скрипа, пытаясь не сопротивляться поначалу, чтобы женщина успокоилась и прекратила поднимать его буквально над землей свой жилистой и сильной рукой, которую ему никогда не одолеть. Никогда не стать достаточно мощным, чтобы дать ей отпор и скинуть с себя тяжесть чужих и мозолистых пальцев, что хотят в нем пробить дыру и извернуть вон. Он никогда не понимал, откуда в ней столько ненависти и жестокости. Откуда столько желания его уничтожить, когда последним воспоминанием было лишь то, как ложился спать. Откуда она вообще взяла, что его зовут Кевин?       — Немедленно уберись в своей комнате. Ты снова, снова! разбросал все вещи, — она цедит сквозь зубы, плюется ему в лицо своей безумной слюной, от которой хочется отмыться со спиртом и грубой щеткой, которая удалит даже призрак её следа с него вон. Дэннис чувствует себя грязным, виноватым, когда его чуть ли не бросают вниз, вынуждая упасть коленками на жесткий пол, покрытый трещинами и выпирающими досками. — И ты не выйдешь отсюда, пока всё не будет идеально чисто! Ясно?       Женщина оставляет его наедине с самим собой и грязным полом, который будто не трогали неделю, хотя Дэннис точно помнит, что мыл его вчера. В тот раз, который был вчерашним днем.       Он встает и осматривается, думая, кто же мог такой бардак устроить в этом помещении: шкаф был открыт, оттуда выкинута вся одежда на пол, кровать и даже стул, а на письменно столе лежат какие-то листы бумаги со странными цветными картинками. Дэннис пока не обращает на них внимания. Он про себя стонет, ужасается тому, что не может выйти, чтобы отмыться, когда его трясет от мокрой грязи на собственных щеках и губах, которая жжет неприязнью и ненавистью. На календаре шестое марта, хотя в прошлый раз определенно был февраль, и всё это похоже на какой-то сюр, если бы не происходило постоянно. Дэннис теряет время. Нередко дни, еще чаще недели, месяца даже, и каждый раз оказывается лицом к лицу с безумной женщиной, которая заставляет его что-то сделать и не выпускает из комнаты. Заставляет чувствовать себя виноватым.       Он никогда не видел улицы не из окна.       Здесь душно и сыро отчего-то. Он тяжело вздыхает, подбирая с пола разрезанную отчего-то рубашку и вертит её в руках, соображая, как бы её починить. Потому что та женщина определенно сойдет с ума, если узнает, что некто совершил такое с этими тряпками. Хотя рубашка была его любимой: тёмной и очень сдержанной, походившей на похоронную даже, потому что от неё извечно веяло могильной сыростью и спокойствием.       А на столе лежат рисунки. Разные. Необычные.       Дэннис смотрит на них с непониманием, касаясь пальцами плотной бумаги и проводя ими по грубым и неровным линиям, которые словно набросали в спешке или порыве вдохновения, которое боялись потерять. Фигуры, силуэты, облаченные в странные балахоны, сшитые словно из разных кусков ткани. Безликие манекены в человеческих и естественных позах с краской на лицах и руках. Это было очень странно. И особенно было странно услышать посреди этой гробовидной комнаты чей-то голос, говоривший ему как будто в самые уши:       «Правда, классно смотрится? Я это набросал для школьной пьесы. Ну так. Чисто поэкспериментировать».

***

      Барри всегда много говорит. Утомительно. Дэннису порой хочется убежать от этого быстрого и чеканящего слова голоса куда подальше, несмотря на то, что некуда и незачем. Странно признавать и хоть на секунду допускать, что на самом деле ему нравится это всё, даже если он демонстративно делает вид, будто это совершенно не так, закатывает глаза, хмурится и подолгу не отвечает на чужие фразы.       Их общение всегда было хаотичным и слишком непредсказуемым для Дэнниса, который любит последовательность и порядок даже в повседневных беседах. Барри никогда не вписывается в его картинку мира. Всегда врывается незаметно и очень по-хозяйски в сознание, принося с собой легкую суету и завороженность, словно вот-вот должно произойти нечто поразительное и прекрасное по своим свойствам. И это как-то всегда одновременно раздражает и притягивает, отчего они двое всегда играют в одну и ту же игру: Дэннис молчит и делает вид, что ему не интересно, а Барри с огромным энтузиазмом продолжает генерировать свои идеи, ближе к концу разговора чуть ли не хватая своего немого собеседника за плечи, чтобы направить его взгляд в абстрактное и стоящее будущее. Чтобы он увидел всё то прекрасное впереди.       — Я ей сказал, что это носили в прошлом квартале. И, боже мой, как она на меня посмотрела… Кевину точно не стоит встречаться с этой девушкой: она слишком мрачная какая-то.       — Мне кажется, что у Кевина никогда не будет девушки. Не из-за меня, — это он отвечает, перенимая свет себе, чтобы разложить на столе карандаши, которые Барри так беззаботно бросил хаотично валяться на темной поверхности, не удосужившись даже сложить их в стакан. Или хотя бы на один листок бумаги. Хотя бы на одну сторону стола.       Это было долгим и бессмысленным действом: Барри наводил вокруг хаос, а Дэннис сглаживал его следы, например, сейчас очень настойчиво раскладывая сточенные карандаши по цветовому спектру, чтобы потом можно было без труда найти нужный оттенок в нужной палитре. Конечно, его мало занимало рисование, сочетание тонов или что-то в том роде, однако хочется хоть чем-то занять руки, пока Барри добродушно посмеивается над прошлой фразой, тут же переключая их разговор на совершенно другую тему.       Так они и живут. Делят свет на двоих большую часть времени, периодически отдавая его другим, чтобы каждый мог расслабиться и заняться любимым делом.       Проблемы же и неприятности Дэннис с Барри всегда разрешали вместе. С самого первого дня их знакомства что-то необъяснимое и очень странное повисло в их отношениях, что должно было бы сделать их непримиримыми врагами и враждующими противоположностями, однако не сделало. Они на самом деле были неплохой командой, если можно так выразиться, даже если никогда не могли понять друг друга полностью и по-настоящему. В конце концов, у них была общая цель, которой они добивались и которую пытались достичь разными способами.       Например, найти Кевину девушку.       Идея была странная, глупая даже и наивная, одна из всех тех идей, которые приходили Барри в голову порыве своеобразного мозгового штурма. Ведь так выходило, что Кевин отказывается выходит на свет всё чаще и чаще. Ему не хочется этого настолько сильно, что порой нельзя было и найти его в бесконечных и темных лабиринтах сознания, где за каждым углом могло поджидать что-то неожиданное. Они еще не успели изучить его полно, изучить себя, пытаясь лишь свести концы с концами в старшей школе и найти возможность и повод Кевину снова поверить в себя. Тот в свою очередь отстранялся все больше с каждым разом, скидывал свои дела и свою жизнь на других, потому что у них получалось лучше. А у Кевина опускались руки. Когда люди говорили, что в прошлый раз парень блистал на уроках истории, а сейчас не может и вспомнить даты открытия Нового Света, что пару дней назад они классно потусили вместе в клубе, а теперь он ходит мрачнее тучи и даже не помнит, что они договорились сходить погулять завтра.       В этом была их общая вина: они всё пытались помочь ему приблизиться к их успехам, порой забывая, что Кевин это Кевин, и у него есть собственные способности и увлечения.       — Послушай, Барри, а Кевин что-то придумал насчет колледжа?       «Не-а, » — он пожимает плечами даже, хотя этого точно невозможно сказать. Можно предположить. За столько лет Дэннис, кажется, выучил мельчайшую особенность и манеру поведения товарища, чтобы сказать, что тот делает в тот или иной момент. Как смотрит, когда его голос звучит ниже обычного, или как поводит рукой, когда отмахивается от воображаемых проблем. «Я всё пытаюсь с ним поговорить, а он как будто и слушать не хочет. Пару дней назад мне и вовсе сказал, чтоб мы сами решали, о…»       «А почему бы и нет?» — этого всегда мало ожидаешь. Что кто-то прервет ваш разговор или ворвется в беседу своим мягким и таким доверительным голосом.       Дэннис даже перестает складывать карандаши, обращаясь вовнутрь и замечая где-то в отдалении Патрисию, которая стоит неуверенно и весьма внушительно одновременно. Она порою была такой странной и противоречивой. Как и его отношения к ней, в общем-то, которые балансировали на грани легкого интереса и вежливого игнорирования. Эта девушка редко подавала свой голос так, в пылу чужих бесед, обыкновенно делая это на общих обсуждениях или в менее приватной обстановке, когда рядом был кто-то еще. Сейчас же случай был немного выходящий за рамки общепринятого, из-за за чего приходится даже приуменьшить свою концентрацию на внешнем мире.       «Вы всё пытаетесь вывести его в люди, но каждый раз делаете только хуже, джентльмены. Мне кажется очевидным, что куда проще будет нам решить эту проблему, а не вытягивать из него это насильно. Ведь Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его».       Барри лишь смущенно молчит на эту фразу, поджимая губы в подобие вежливой улыбки, так как его мало трогают все эти религиозные темы и цитаты из Священного Писания. Дэннис же в этом вопросе всегда был менее деликатным, поэтому сейчас глубоко вздыхает и качает головой устало, ведь это нисколько им не поможет. Ни им, ни Кевину, ни хоть кому-то еще, потому что смысла в этом было еще меньше, чем в девичьей наивной вере.

***

      Дэннис устал. От извечных проблем, которые начались после окончания школы и едва ли намереваются хоть как-то прекращаться. Их не берут на работу, денег на колледж нет, а у Барри начались весьма тревожные перепады настроения от того, что его работы раскритиковали в каком-то заведении. Он-то, конечно, говорит, что это всё пустое, однако невозможно не ощущать на собственной душе чужой груз, когда вы так тесно и давно связаны друг с другом.       Свет сейчас у Джейд. Она уже довольно долгое время не давала им покоя с извечными заявлениями о том, как давно не колола себе инсулин и как дурно это скажется на состоянии Кевина на самом-то деле, хотя связи тут никакой не было. Кажется. И было неким облегчением даже на время избавиться от тяжб внешнего мира, чтобы погрузиться в приятно обволакивающую черноту и пустынность сознания, в которой всегда было приятно посидеть в одиночестве и подумать, что же им делать дальше. Нервы хоть сдавать не собираются, но довольно изнашиваются, чтобы об этом не переживать. Дэннис вообще верит, что сможет пережить и кризисы Барри, и срывы Кевина и каждую мерзость этого мира, ведь в этом была его цель. Защищать Кевина и остальных. От матери ли, от других людей — разницы никакой не было, поэтому он давно привык к перманентному напряжению и враждебности окружающего мира.       Он устало выдыхает, намереваясь отдохнуть от собственных мыслей, пока кто-то не обратится к нему в следующий раз. Закрывает глаза своего сознания, отдаваясь чувству, похожему на растворение в теплой и туманной пустоте, которая приятным таким дымом заполняет тебя изнутри. Однако ему не дают.       Неподалеку слышатся шаги, которые редко можно встретить в этих кулуарах.       — Итак укрепите опустившиеся руки и ослабевшие колени, Дэннис, — звучит здесь женский голос уже повзрослевшей Патрисии, которая входит плавно в его интимное пространство со сложенными у живота руками. Её было не видно достаточно давно. Или он успел перестать замечать девушку, отдавая себя делам и назревающим проблемам до последнего.       — Мне казалось, я давно рекомендовал тебе избавится от этого… — видеть её сейчас не хочется, потому что слова её наперед известны. Дэннис не хуже неё помнит Библию и божественные наставления для смертных, которые, увы, не приносили никакого мира и спокойствия в этот свет. Были лишь словами, которые в истинных реалиях не могут ни на что повлиять. И было больно, по-настоящему больно видеть огонь веры в её глазах, который не угасал даже тогда, когда люди намеревались выдавить их из глазниц. Фигурально. Но от того не менее жестоко и грязно.       — Блаженны уверовавшие. Каждый находит силы и поддержку в своем, поэтому я… я вижу, как вам всем сложно сейчас, Дэннис. И я каждый день молюсь Господу за Кевина и за вас.       Это очень трогательно, наверное. Однако он лишь скептически складывает руки на груди и смотрит на неё пристально, как будто в девичьем образе есть какой-то подвох или неточность. Дэннис редко думает о других, их персоналиях и интересах, но сейчас его буквально вынуждают обратить на себя внимание. А усталость вынуждает не отвечать снисходительно, как это обыкновенно происходило, а более эмоционально и честно.       — Как ты можешь верить в это всё после того, что делали с Кевином в Храме Господнем? Не это ли презреннейший грех из всех людских… нечестивых. Это тоже заслуживает прощения твоего? *       Патрисия молчит. Смотрит куда-то вниз, словно пристыженная или задетая чем-то столь сильно, что ей становится трудно даже взглянуть ему в глаза. Может, это было слишком резко с его стороны, зато справедливо и честно, поэтому он давит в себе легкий порыв сожаления и продолжает смотреть перед собой холодно и отстраненно.       — Я лишь хотела сказать тебе, что ты слишком строг и категоричен ко всему, Дэннис. Нам всем сейчас непросто, но ты ведешь себя так, словно… словно иной правды не существует. Однако я пришла сюда не осуждения ради, а чтобы помочь тебе. Мне кажется, тебе нужно…       — Ничего, спасибо, — он цедит сквозь зубы. Раздражается неизвестно на что, отворачиваясь от неё и желая сейчас оказаться в ином месте, более спокойном и одиноком. Без нравоучений монашек или кем она себя называет. Но она подходит к нему сзади и призрачной рукою своей касается его напряженного плеча так, словно они стояли сейчас у света, в реальном мире, и были совершенно отдельными и полноценными людьми во крови и плоти.       — Всем нужно во что-то верить.       — Но уж явно не в этих людей, которые никогда не имели ни капли доброго помысла по отношению к нам и даже к другим. Они все… все порочны. И ты думаешь, что этот мир спасёт твой Бог? Что он хоть что-то изменит? — Дэннис не разворачивается, говоря с пустотой, глядя в пустоту и ощущая её так же реально, как и эту теплеющую руку на собственном плече, которое как будто существует здесь.       — Дело совершенно не в нём. Люди нечестивы, ты сам так говоришь. И они слепы, беспечны, жестоки. Можно ждать Второго Пришествия сколь угодно, однако разве есть иной выход?

***

      Дэннис предает всех. Каждого в своей жизни. Сейчас ему только и остается, что стоять в холодной и одинокой темноте подсознания, до которого едва ли доносятся звуки и голоса внешнего мира. Его отбросило сюда практически сразу, в секунду, когда доктор начала выводить отравляющие звуки имени Кевина, которое раз за разом встречало Дэннис в детстве. Кевин Венделл Крамб. Он когда-то давно чуть не возненавидел эти слова до глубины своей души, не возненавидел того, кому они принадлежали и кто его постоянно так подставлял под удар вместо себя самого, отдавая на растерзание сумасшедшей женщине. Все они появились не просто так, не беспричинно. У каждого из них была цель и путь, по которому им стоило пройти, чтобы защитить того единственного и самого главного человека в их жизни, который был больше, чем брат или родитель. Он был ими, а они были им.       Дэннис был призван защищать, брать удар на себя и терпеть, переживая истерики чужой матери, пережидая и отсчитывая секунды в тесной комнате под пыльной кроватью, перетерпевая чужие грязные и больные прикосновения порой. И этот путь был праведным, святым практически, по словам Патрисии десятилетней давности, которая верила в чистоту людских душ и мировое спасение, что придет к каждому лично в конце времен. Она говорила, что это важно и что им воздастся по заслугам: каждому презренному насильнику или хулигану из школы, которых так забавлял зашуганный и забитый Кевин. И, возможно, в этом правда был смысл: терпеть. Выжидать. Пытаться собраться и продолжать идти по старой дороге, не сворачивая, а стараясь хотя бы не делать хуже.       И никто не знает, сделал ли Дэннис лучше вообще.       Теперь за Кевином тянется беспамятство, похоть, боль и кровавый путь, вымощенный трупами во славу сломленных и чистых, которые на самом деле хотели далеко не этого.       Если вспомнить, что было много лет назад, то желания отмщения было едва ли на первых местах. Хотя Патрисия потом весьма убедительно твердила, что они защитят каждую невинную душу от того, что нечестивые могли бы сделать, что хотели бы сделать, что когда-то сделали с ними со всеми. И хорошо было бы спросить тогда, как к этому всеобщему и грязному злу относятся молодые девушки и старая Флэтчер, что так хотела помочь Кевину.       Дэннис. Дэннис!       Ему какое-то время словно чудится странный голос, его зовущий, однако по прошествии нескольких минут это смутное ощущение перерастает в очевидную уверенность. И уж тем более невозможно списать это на помрачение разума, когда, развернувшись, мужчина чуть не сталкивается с Патрисией, которую никогда до этого так близко к себе не ощущал. Слишком близко. У неё странный взгляд, заплаканный будто, и полный ужасающего чувства страха и пустоты, от которого ему даже становится хуже в собственном мраке. И это странно, ведь их состояния словно на долю секунды перекликаются невидимой линией, которая очень лично и едва заметно прошибает его. И просто не дает прогнать женщину, минутами ранее уличающую и обвиняющую его во всех смертных грехах мира сего.       Ведь ей совершенно некуда идти.       — Ты не слышал, что она говорила? Что говорила о Нем? — кажется, еще немного и у неё начнет подрагивать нижняя губа от потерянности и запутанности, которая заставляет её нервно стоять на месте, перебирая шаль пальцами и выдыхая очень рвано, несмотря на то, что дыхание здесь было понятием очень условным.       Они найдут своё предназначение в лучах солнца. Разное предназначение. Враждебное. Ему теперь отчетливо видится, что они с ней более никогда не сойдутся во взглядах и что в будущем изгнании от света они определенно не будут искать общества друг друга. Ему ясно чувствуется, как презирает она его за неверный выбор и за слова и как он сам не может более обманывать себя на счет этой женщины. Однако. В эту секунду он как будто касается своими пальцами её предплечья без брезгливости или презрения к её натуре и говорит, наверное, так искренне, как только может в подобной ситуации.       — Мне жаль, Патрисия.