«Соль на моих ранах больше не жжёт как прежде. Не то чтобы я не чувствую боли, просто я её больше не боюсь».
Мисаки не бежит, но шаг у неё волнительный и поспешный. Она мысленно ругается на навязчивых клиентов, не дающих ей не то что проверить телефон — даже вздохнуть.— Ваша дочь подралась.
Ноздри опаляет тёплым воздухом, и духота тяжелит дыхание. Лёгкие — почти парилка. Мисаки сбрасывает балетки, небрежно толкает их к генкану и пару секунд подпирает виском холодное зеркало. Остывает. Сглатывает: — Кей? — Она спит, — доносится из кухни. Там же слабо брезжат тарелки и слышится хруст салатных листьев. Мисаки роняет голову на косяк, смотрит на спину Кенты, возящегося с едой, и выдыхает изнурённо. — Ужинать будешь? — он кладёт её и Кей палочки на стол — по привычке полный набор для трёх человек. Мисаки идёт босыми ногами по приятно-прохладной после изнуряющей жары плитке, отодвигает стул. Кента ставит на стол тарелки с салатом и мясом, а потом поднимает глаза на неё и тут же вздыхает. — Не смотри на меня так. — Как? — Мисаки слегка склоняет голову набок и дёргает плечами, будто не понимая, что он имеет в виду. — Осуждающе, — Кента садится рядом, опираясь локтем на край стола. Он прекрасно понимает, что им снова предстоит не самый приятный разговор. — Я ещё даже ничего не сказала, — она откидывается на спинку и складывает руки на груди. — Мне и без слов уже всё ясно. Ты всегда её покрываешь. Всегда. Но она уже не в младшей школе. — О, нет, началось… — Мисаки фыркает, закатывая глаза. — Кента, я верю Кей. Она никогда без причины не поднимет ни на кого руку. Ну подралась и подралась, чего бубнить-то? — она разводит руками на осуждающий взгляд мужа. — Нельзя быть такой инфантильной, Мисаки. Ладно, согласен — никто не идеален, ангелов нет. Даже девчонки могут подраться раз-другой. Но не больше десятка же, — хмурится он, раздражаясь от её безучастного вида. Будто не она взрастила в своём ребёнке этот дикий нрав. — И я уверен, Кей ещё до моего появления в вашей жизни не была пай-девочкой. Она даже на девочку похожа не была, — безнадёжно вздыхает Кента. — Ты наказал её? — Мисаки понимает, что ей не удастся переубедить его. Хотя, возможно, он даже прав в какой-то степени. Но всё же… она, как никто другой, может понять свою дочь. Ведь сама не лучше. — Домашний арест на две недели. И не возмущайся, — бурчит Кента, — всех детей наказывают. Она — не исключение. — Он возвращается к сервировке — даёт понять, что разговор окончен. — Иди мой руки и будем ужинать. — Кента… Кей не нужно это дурацкое наказание не потому, что я покрываю её или она какая-то особенная… а потому, что она и без всяких поучений от нас наказывает себя сама. Думаешь, она сейчас винит тебя или кого-то другого? Плачется, говорит, какие все вокруг несправедливые и жестокие? — Мисаки выгибает брови, поднимаясь из-за стола, и продолжает сверлить взглядом непробиваемого мужчину. — Ты прекрасно знаешь, что винит она только себя. — Но почему-то на ошибках никогда не учится, — глухо, уже ей в спину бросает он. Мисаки ничего не говорит в ответ. Сжимает кулак и неловко проводит им в воздухе, потирая большим пальцем побелевшие костяшки. А затем хватка слабеет и ладони расслабляются, опускаясь на деревянные перила лестницы. Ступеньки прогибаются под весом тела, негромко, но противно скрипят при каждом шаге. Мисаки по привычке оставляет на двери пару лёгких стуков, а потом поворачивает ручку, заглядывая в небольшую комнату. Она не обращает внимания на небольшой беспорядок на столе, за который постоянно её упрекает. Школьная сумка валяется под столом, там же, где и мешок со сменной одеждой. Кей, даже не удосужившись снять потрёпанную спортивную форму, спит спиной к двери под открытым настежь окном. Но даже с редким проникающим в комнату ветерком всё равно чувствуется застывшая в воздухе непереносимая духота. Мисаки садится на краешек кровати и только тогда замечает рядом с дочерью чёрный пушистый комок. Её лица касается лёгкая улыбка, вместе с которой она тянется к волосам Кей и убирает непослушные пряди с лица. Инферно чувствует тревожащее их покой движение, разлепляет свои щёлки и тихо шипит, злобно виляя хвостом. — Ты конечно молодец, защитник, но она вообще-то моя дочь, — усмехается Мисаки. Но получше рассмотрев облепленное пластырями лицо, в тот же момент хмурится. С её губ срывается печальный вздох, на который Инферно лишь благосклонно дёргает ухом и отворачивается, утыкаясь мордочкой в прохладную ладонь Кей. Мисаки в самом деле не хотела, чтобы её желание сделать из Кей человека, способного постоять за себя, закончилось… так. Синяками, царапинами, подбитым глазом и нескончаемым чувством вины за совершённое. И лучше бы Кей выросла в эгоистку, в бессовестного ребёнка, которому плевать на всех, кроме себя. Но всё совсем наоборот — у неё всегда есть кто-то важнее, чем она сама. Кей многогранная — добрая, ласковая, глуповатая, жестокая. Легко срывается и тяжело отходит. Мисаки видит в ней копию себя с одним отличием — у дочери есть совесть. Громкая и строгая, не позволяющая ей забить на все промахи и ошибки, на других людей. Она предполагает, кто взрастил в ней это. И ей жаль. Жаль так сильно, что она прощает ей всё и всё позволяет. В юности Мисаки до дрожи боялась подвести своего ребёнка, стать родительницей, которая не способна поддержать и понять. Она учила Кей быть сильной, продолжая жить со страхом, что маленькую робкую девочку кто-то не постесняется разбить. А в итоге вышло так, что единственным, кто способен её сломать… стала сама Кей. — Я так… облажалась, — вздыхает Мисаки и целует её в лохматую макушку. Любви недостаточно. Она осторожно встаёт с кровати и поднимает с пола небрежно брошенные сумки — раз уж завтра Кей в школу не пойдёт, было бы неплохим решением забросить форму в стиральную машину. Мисаки достаёт из мешка кое-как сложенные рубашку с юбкой и чёрные гольфы, а потом понимает, что чего-то не хватает. Заглядывает в карман школьной сумки, а затем и вовсе смотрит, не затерялась ли вещица меж учебников и тетрадок. «Повязки нет». Она оглядывается на спящую Кей и невольно сглатывает.— Мам, мам, смотри! Это повязка Дисциплинарного комитета, в котором я теперь состою вместе с Хибари-саном! Добыть её было реально тяжело, но я справилась! И видела бы ты его лицо!.. — звучит в воспоминаниях тёплый, звенящий смех.
Мисаки хочется верить, что Кей просто невообразимая растяпа.***
Пять чувств от природы людям дано…
Мягкий, но крепкий хрипловатый голос ведёт за собой тонкий и совсем ещё незрелый, подстраивая под себя. Она явно фальшивит, но мужчина не обращает на это внимания, продолжая сжимать в тёплых руках маленькие ладони. Ресницы сверкают, всё ещё влажные от слёз, но из горла уже пропал колючий ком горечи, позволяя мелодичным словам спокойно срываться с губ. Кей старается вслушиваться в голос дедушки и забыть про приглушённую ругань, что продолжает сочиться из щелей.Ах, а шестое зовётся ещё…
Вакатоши поёт так, чтобы его голос был способен перекрыть домашнюю брань, но всё равно с трепетом вслушивается в нескладное пение внучки. Кей поджимает под себя ноги и всё ещё чувствует, как потяжелевшее сердце бьётся о грудную клетку. Ей становится страшно, когда мама и бабушка начинают ругаться.Чувством особым, даром от богов…
Но когда рядом дедушка, на душе сразу легче. Всё ещё тяжело, но куда лучше, чем в одиночестве, прячась от криков за дверью.В нём сила сокрыта морей и лесов…
Кей любит Вакатоши. Любит очень сильно, прощает ему припрятанный где-то в закромах шкафчиков алкоголь и рассеянный взгляд по вечерам пятницы. Она забавно кривится от запаха спирта, когда он наклоняется к ней, чтобы потрепать по лохматой русой макушке. — Фу, деда… иди почисти зубы, — бурчит Кей, и Вакатоши смеётся, послушно плетясь в ванную. — Опять наклюкался, — слышится недовольный голос с кухни, поддерживаемый бульканьем кипящей в кастрюле воды. Постукивания ножа вторят невнятному раздражённому бурчанию, но Кей игнорирует причитания бабушки и ступает босыми ногами по полу вслед за Вакатоши. Она опирается на стенку и ждёт, притопывая в такт размеренному тиканью часов в гостиной. Тик-так. Тик-так. Мужчина вытирает лицо полотенцем и хлопает по щекам, пытаясь хоть немного отрезвиться. Он выходит из ванной, и за ним хвостиком тут же пристраивается Кей. Они заходят в маленькую, облепленную полками и шкафами комнату, садятся за рабочий стол Мисаки, аккуратно разгребая её учебные пособия и множественные распечатки. Пока внучка достаёт заранее подготовленную книжку, Вакатоши кладёт ей на стул пару подушек и шмыгает носом, потирая глаза. Кей открывает сборник детских сказок на странице с самодельной закладкой и забирается на стул, усаживаясь поудобнее. Она раскидывает руки на столешнице и чуть хмурится, начиная читать. — Бабушка, почему у вас такие бо-большие руки… — время от времени запинаясь, произносит Кей. Она ведёт пальцем по строке, с усердием чётко выговаривая каждое слово. — … Услышали они шум, вбежали в домик и убили волка… Не нравится мне эта сказка, деда, — бурчит она и теперь уже сводит брови на переносице не сосредоточенно, а от недовольства. Вакатоши хмыкает, чуть посмеиваясь. — Ну, так ведь волк почти съел бабулю и Шапку. Он злодей — вот и получил по заслугам. — И всё равно убивать волка — жестоко, — Кей упрямо настаивает на своём и закрывает книжку, — разве чтобы победить злодея, нужно обязательно его убить? Вакатоши молчит, потирая щетинистый подбородок. — Ну и вопросы у тебя, малёк… — тянет он и пытается собраться с мыслями. Кто бы мог подумать, что детская сказка заставит его войти в ступор. — Иногда у героев просто нет выбора. Либо долго и счастливо живут они, либо злодеи. Такие вот дела… Кей поворачивается к окну, чуть выдвигая нижнюю губу, и смотрит, как в сумерках вспыхивают фонари — хандрит. Вакатоши треплет её по голове, отвлекая от грустных мыслей: — Ты читаешь уже гораздо лучше, — улыбается он и легонько тянет за маленький нос. — Сказок с нас, видимо, на сегодня хватит. Может, чем-ни… — Деда, научи меня петь! — перебивая вопрос, тут же восклицает Кей, будто только что она и не взгрустнула вовсе. — Ты ж умеешь, малёк. Она мотает головой и ёрзает на стуле. — Как ты хочу — красиво! — сверкают энтузиазмом карие глаза — такие же, с вкраплениями желтоватой зелени, как и у самого Вакатоши. Такие же, как и у его единственной дочери, на которую так похожа внучка. — Глупая, — фыркает он, — тоже мне, нашла певца. Кей дуется и стучит кулачками по крупным ладоням. Вакатоши тепло улыбается и добродушно щурится, смотря на неё. — Люди сердцем поют, а не голосом, — всё-таки говорит он, указывая на грудную клетку, за которой усердно бьётся её собственное маленькое сердце. Кей чуть кривится — сердце то, сердце сё — а на самом деле оно только и делает, что болезненно сжимается и тяжелеет, вызывая безостановочные рыдания. Вакатоши лишь по её взгляду понимает, что творится в юной неразумной черепушке и легонько щёлкает внучку по лбу. — Без чувств песня ничего не стоит, малёк. — Кей смотрит в прикрытые глаза, излучающие возможно ещё не совсем мудрость, сколько более опыт. — И боль — тоже чувство, — добавляет он, вновь опуская руку на нечёсаные волосы, но уже куда нежней и трепетней, чем обычно. Кей не понимает, что он имеет в виду. Хочет понять, но не может, а потому лишь смущённо ёжится под его крупной рукой. Она и вправду любит, когда её гладят по голове — всё равно что щенок. — Хочешь, сегодня выучим балладу? — предлагает Вакатоши. — «Шестое чувство» ты уже наизусть знаешь. Кей больше всего любит эту песню, но всё-таки согласно кивает — любопытство берёт своё. Вакатоши хмыкает и закрывает глаза, погружаясь в свои мысли в поисках старых строк. Кей же, будто в ожидании чуда, замирает, прижимая колени к груди. Она верит, что если и есть магия в этом мире, то непременно песни — заклинания. Иначе просто не может объяснить, по какой причине в ненавистном ей собственном сердце разливается эфемерное тепло, и тяжесть, будто разрушенные оковы, спадает. В такие моменты Кей думает, что пение, подобно лекарству, спасает её от печали. Кей в это верит.***
Веки, как свинцом налитые, едва разводят ресницы, в которых путается свет уличных фонарей. Кей хмурится, пытаясь сбросить с глаз сонную пелену. До неё не сразу доходит по какой причине на лице что-то раздражает кожу. Воспоминания секундой позже вспыхивают в ещё не до конца прояснившимся сознании, и уставший вздох превращается в протяжный зевок, который с ней напополам делит проснувшийся Инферно. — А ты что тут делаешь? — хрипловатым голосом произносит она, смотря в светящиеся в вечерней мгле жёлтые глаза. — Хибари-сан и Аме-сан будут волноваться. Инферно лениво взмахивает хвостом, будто его совсем не волнует то, что он уже как несколько часов назад должен был вернуться домой. Кей вновь вздыхает и проводит ладонью по его макушке, касаясь дёргающихся мягких ушей. Инферно недовольно царапает её запястья, но на неё это не производит никакого эффекта. После того, как он в кровь разодрал кожу на её руках до самых локтей, подобные царапины для обоих — лишь ребячество. — Ну, надеюсь, они не сильно расстроятся, если я украду тебя на денёк? — Кей зарывается холодными пальцами в чёрную шерсть, гладит его по шее и спине, а Инферно тихо мурчит, щуря глаза от приятных прикосновений. — Всего на денёк… — вздыхает она, поднимая глаза на крыши соседних домов, по черепице которых бегает ветер, любопытным мальчишкой заскакивающий в открытые окна. Во рту чувствуется затхлость и неприятный привкус после сна. Едва ли хочется вставать, но тело неприятно ломит от бездействия. Кей хмурится, потирая глаза и не глядя сдирает с лица громоздкий пластырь. Ступая по ковру, она чуть покачивается из стороны в сторону — никак не может запомнить, что резко вставать нельзя. Не обращая внимания на стрелки часов, Кей толкает дверь и выходит в залитый тьмой коридор. Из комнаты родителей льётся мягкий свет — значит, ещё не достаточно поздно. Нащупав на стене выключатель, она недовольно цокает языком от резкого щелчка и света, тут же врезающегося в глазницы. Из крана сначала тихо клокочет, а потом единым потоком вырывается холодная вода. Смывая присосавшуюся дрёму, Кей трёт лицо и шипит от саднящей боли, но руки не убирает. Чуть смачивая лохматую щётку, она с усердием сдавливает тюбик, пытаясь вытрясти остатки пасты. В ящике стоит новая, но ей принципиально нужно до максимума использовать то, что осталось. На самом деле… плохая привычка. Кей вяло копается во рту щёткой и словно зачарованная пялится на падающие с закрытого крана капли. Зазря тратить воду по её жизненному уставу тоже не принято. Кей сплёвывает кашицу из слюны и мятной зубной пасты, чувствуя, как на языке неприятно горчит. Но ей уже как-то стыдно просить Мисаки купить ей сладкую детскую, плюсом — она уже привыкла к этому жгущему губы вкусу. И только спустя пару мгновений её взгляд цепляется за кровавый след, медленно тянущийся по раковине, и поднимается к зеркалу. — Опять дёсны кровоточат… блин. — бормочет Кей, слизывая кровь с зубов, и щурится, смотря на бледное лицо с заплывшим синевой глазом в отражении. Её пробирает отвращением, когда она понимает, что такой её видели столько людей. Столько значимых людей, которым эту свою сторону ей так не хотелось показывать. — А как всё хорошо начиналось… — грустно усмехается Кей и тянет щёки, подражая действиям Химе. — Ду-у-ура, — кривляется она, — глу-у-упая, — и продолжает тихо тянуть слова, — тупое травоя-я-ядное… — Уверена, из уст Хи-куна это звучит куда лучше, — слышится позади. — Мам… — Кей неловко оборачивается и опускает руки, тут же сжимая в пальцах ткань штанов. — Я снова подралась, — незамедлительно сознаётся. Мисаки роняет вздох и кладёт ладонь на русую макушку, взъерошивая и без того лохматые волосы. — Я знаю. — Она ободряюще поднимает уголки губ, заправляя пряди за уши и легонько касается синяка: — Это победный или проигрышный трофей? Кей молчит, поджимая губы, смотрит в пол. — Не знаю… — всё-таки говорит, стыдливо хмурясь. — Тогда не важно, — Мисаки продолжает держать мягкую улыбку на лице, но её брови всё же невольно печально выгибаются. — Хей, ты же знаешь, что я не ругаю за драки. Она обхватывает её лицо ладонями и поднимает — Кей больше не пялится в пол и смотрит ей в глаза, но продолжает виновато молчать. — Иногда некоторым нужно устроить хорошую взбучку, верно? — смеётся Мисаки и опускает руки на слишком маленькие для девочки её возраста плечи. — И всё-таки постоянно чешущиеся кулаки — наследственность Эризав! Как и непробиваемая черепушка. Убрав со лба дочери кривую чёлку, Мисаки оставляет поцелуй на небольшом шраме у корней волос. Она всё так же улыбается и продолжает успокаивающе гладить её по голове. — То-то из неё все даты выпали… — бурчит Кей, смущённо потирая лоб. — Мам… — неловко начинает она, хватая Мисаки за рукав домашнего халата, — У Кенты ведь завтра смена, да? — Ну да, а что? — Хоть я и на домашнем аресте… Могу я сходить к дедушке? — Кей смотрит на неё с такой мольбой в глазах, словно отказа просто не переживёт. — Пожалуйста… — Хорошо, — Мисаки в последний раз проводит по коротким волосам и отстраняется. Сама она уже давно не навещала отца, а вот Кей бегала к нему едва ли не каждый месяц до поступления в среднюю школу. — Только передай ему от меня привет и не сильно задерживайся. А то Кента будет бурчать до конца наших дней! — прикладывая палец к губам, тихонечко смеётся она. — Угу, — кивает Кей и стягивает потрёпанную футболку. — Я тогда помоюсь сейчас. — Ладно, — бросает Мисаки, подавляя зевок. — А я покормлю Инферно, пожалуй… — А? — Он ведь не ел? — Оу… нет, голодный, наверное… — отвечает она, бросая в корзину грязную одежду. — А Кента не будет ругаться, если мы оставим его на ночь? — А мы ему не скажем. — Кей тянет уголки губ вверх на заговорщическое выражение лица матери. Когда Мисаки выходит, она начинает сдирать несвежие пластыри, складывая их на раковине. Короткий вздох растворяется в потоке горячей воды. Кей осматривает своё тело, проводит по синяку на животе, поднимает руки над головой, считая ссадины на бледной коже. Потеряв к этому интерес на десятой отметине, ей уже хочется побыстрее набрать ванну, чтобы размякнуть в воде и просто слушать тишину, изредка разбавляемую падающими с крана одинокими каплями. Разбитые губы неприятно жжёт и Кей кривится, пряча лицо в ладонях. — Утоплюсь.***
— Инф-кун до сих пор не вернулся… — Аме взволнованно потирает руки, наматывая круги по его комнате. Кёя продолжает преспокойно листать книгу, размеренно шагая взглядом по строчкам. — Он там, где сейчас нужен больше. — Что-то случилось? — Она чувствует — точно да. — Ничего, что стоило бы внимания, — сухо отвечает он и чуть хмурится, цепляясь взглядом за красную повязку, бесхозно лежащую на столе. Аме хочет возразить — очевидно же, что его что-то беспокоит, — но поджимает губы, обречённо вздыхая. Кёя всё равно ничего ей не скажет. — Хорошо, — кивает она, и некоторое время молчит, наблюдая за тем, как в узких серых глазах отражается свет лампочек. — Надеюсь… с Кей-чан всё в порядке, — Аме не сводит пристального взгляда с лица сына. Кёя застывает буквально на пару мгновений и усиленно пялится на последнее прочтённое слово, чтобы не потеряться в строчках. Сморгнув внезапное оцепенение, он бурчит что-то неразборчивое, отдалённо напоминающее «мне всё равно», и небрежно перелистывает страницу. Аме не настолько глупа, чтобы не понять очевидного, но достаточно проницательна для того, чтобы знать, что Кёя будет молчать в любом случае. Уж кого-кого, а его редко можно развести на разговор по душам. — Спокойной ночи, — говорит она напоследок и всё же уходит, оставляя сына наедине с самим собой. — Спокойной ночи, — бросает он в ответ и, когда Аме прикрывает за собой сёдзи, откладывает книгу в сторону. Кёя чуть взлохмачивает чёлку, по какой-то недавно возникшей странной привычке, и потягивается, бесстыдно зевая во весь рот. Видимо, не только Инферно перенял его повадки. «Какая глупость», — думает он, вновь окидывая взглядом красную повязку.***
Свежий утренний воздух проникает в лёгкие и слегка холодит нос. Кей поправляет любимую кепку, запрявляя выбившиеся прядки под козырёк. Эйко Кей наказана. Ей нельзя выходить на улицу без разрешения Кенты, и именно поэтому вместо неё это сделает Эризава Кей, которому отчим — не указ. Спускаясь вниз по улице, она впервые чувствует себя так свободно, словно вновь живёт во времени, когда незнакомцы окликали её, как «эй, мальчишка!». И всё-таки Кей всегда любила эту игру в другого человека, постепенно ставшую образом жизни. Только вот… не заигралась ли она? — Извини, мы ещё закрыты, — произносит милая флористка, на что Кей лишь смущённо кивает. — Я подожду, — бормочет она и почти уходит блуждать поблизости, но девушка, чуть подумав, всё же говорит: — Думаю, десять минут роли не сыграют. — Её тихий смех звенит вместе с колокольчиками на двери, пропускающей их во внутрь. — Помочь тебе с выбором? — Ну… у вас есть фиалки? — Кей обводит взглядом ряды вазонов с цветами за стеклом холодильника, вдыхает влажный воздух, наполненный запахом растений. — Конечно! — девушка кивает и через пару мгновений приносит на стол связку цветов. — Сколько тебе? — Шесть, — отвечает она, продолжая изучать красочные лепестки. — Хорошо. Флористка откладывает в сторону несколько аккуратных бутонов, возвращает остальные цветы в холодильник и берётся заворачивать букет. Движения у неё плавные, намётанные, и руки выглядят изящно матёрыми. Наблюдение за её работой завораживает. — Готово! — Спасибо вам, — Кей принимает цветы и расплачивается, складывая сдачу в карман. Она скромно и благодарно улыбается девушке, прежде чем толкнуть дверь и уйти, оставив после себя ласкающий слух звон колокольчиков. — Пока-пока, милый мальчик, — улыбается она в ответ, провожая её взмахом ладони. — Может быть, мне тоже стоит навестить их на недельке… Кей сжимает в руках небольшой букет и по привычке мычит себе под нос очередную мелодию, на ходу возникшую в голове. Редкие прохожие идут мимо, занятые своими делами, но всё же косятся на обклеенное свежими пластырями лицо и цветы оттенка вечернего неба. И лишь отводят глаза — тут же забывают черты, вырванные мимолётным взглядом. Чем дальше она идёт, тем меньше людей встречает на пути, и в какой-то момент остаётся совсем одна на вымощенной плиткой дороге. Кей поднимается по каменным заросшим ступенькам, слушая, как шелестит листва и где-то чуть выше ветер играет на деревянных дощечках, колыхая их из стороны в сторону. «Двадцать семь», — досчитывает она и сворачивает на вытоптанную тропинку. Лучи солнца полупрозрачным ситцем лежат на монументах и паутинкой путаются в ресницах. — Давно не виделись, деда, — произносит Кей с тёплой улыбкой и кладёт фиалки на гранитный монумент. — Прости, замоталась в школе и даже не пришла рассказать, как поступила. Я даже и не заметила, как уже прошли два месяца… А за них ещё и столько всего случилось! Представляешь, у меня появилось так много классных знакомых и друзей! В первый день, вот, мы с Химе познакомились с Тору-чаном. Он очень милый и забавный, а ещё постоянно угощает нас мятными леденцами — он их просто обожает. Кстати, он этого стесняется, но ему нравятся мальчики! Хотя я думаю, что в этом нет ничего страшного. Только вот ты бы точно долго ворчал, узнав об этом! — задорно бурчит она на немного замолкая, а потом, прикрыв глаза, снова продолжает: — Но Тору-чан действительно замечательный, я уже его люблю. Хоть они с Химе часто пререкаются… я же вижу, что эти дураки тоже подружились. Кей продолжает с упоением рассказывать о самых запоминающихся событиях. Упоминает о одноклассниках, учителях, о Ямамото с Рёхеем и их утренних приключениях, о странном, но милом Тсунаёши, их щепетильном знакомстве и о Хаято, который на удивление очень дорожит своим «Десятым». Об очаровательной Киоко, с которой они обмениваются наклейками, о Сакурае, который стал её негласным напарником и о Кусакабе — абсолюно невероятном и надёжном семпае. — Они все такие замечательные, что мне даже не верится, — беззлобно усмехается Кей. — А ещё я смогла вступить в комитет Хибари-сана. Деда, ты бы знал, как я тогда устала… Но мне было так приятно! Никогда ещё не чувствовала себя такой гордой за проделанную работу. И Хибари-сан… он! Ты бы видел все его лица! Ветерок подхватывает лёгкий смешок, проносит его вдоль соседних могил и смешивает с шёпотом листьев. — Он не изменился. Всё такой же вредный и заносчивый. И хороший, — вздыхает она и, пряча лицо, оседает на корточки. — А я подвела его. И маму подвела. И всех своих друзей. Я… не заслуживаю их. Прости, снова я сорвалась… Как же это тупо. Вот растишь-растишь человека, а из него я вырастаю. — Кей щурится и смотрит на свои сандалии, утыкаясь носом в побитые коленки. — Даже плакать перестала, и всё равно… не пойми что какое-то. Я знаю, что мама в моём возрасте была ещё более неуправляемой, всё-таки глава сукебан, — с частичкой гордости выдыхает она, — но разница в том, что мама крутая, а я… я жалкая. Даже не могу сказать ей, что выиграла. У меня ни гордости, ни силы, вообще ничего… даже голоса — и того нет. Деда, ну что я за разочарование? Почему я не могу быть дочерью, которой можно гордиться? Почему я такая?! — с горечью выдаёт Кей и много-много раз бьётся лбом об колени. Синяя кепка сползает с головы и падает на землю, а русые волосы, тут же подхватывая солнечные лучи, сыплются на шею. Она молчит минут пять точно, а потом вновь начинает свой монолог: — Инферно вырос. Он стал так похож на Хибари-сана… Если бы я могла вновь прожить этот год, то хотела бы быть с ними рядом и наблюдать за тем, как он становится таким большим и вредным. — Кей трёт залепленную пластырями щеку и щурится, наблюдая за тем, как свет отражается в выгравированном на граните имени. — И даже так… Инферно заботится обо мне. Я его оставила, а он всё равно меня любит и вместо того, чтобы злиться, приходит ко мне каждый день. Кей поднимается с корточек, прихватывает упавшую кепку и оттряхивает её, после сжимая в руках. Ей совсем не хочется уходить, да и перед этим… — Деда, послушаешь, как я пою? — произносит она, вслушиваясь в свист ветра. Кей кивает, будто услышав безмолвное согласие, глубоко вдыхает и закрывает глаза.Пять чувств от природы людям дано
Чуть хрипловатый тихий голос дрожит поначалу с непривычки. Она уже давно не пела во всю силу, довольствуясь лишь мелодичным бормотанием себе под нос.Ах, а шестое зовётся ещё
Ей плохо даются высокие ноты, потому Кей осознанно поёт чуть тише, жертвуя насыщенностью момента, чтобы не сфальшивить.Чувством особым, даром от богов
И пускай даже прикушенный язык чуть побаливает, а запёкшаяся кровь не позволяет раскрыть рот пошире, с губ уже куда свободнее слетают слова.В нём сила сокрыта морей и лесов
Она чуть покачивается на носочках и заправляет спутанные ветром волосы за уши, заодно прислушиваясь к собственному голосу.В сердце трусливом храбрость рождает
Любимые строки Кей, сама того не замечая, пропевает едва ярче и звонче, а вместе с тем, уголки её губ чуть приподнимаются в лёгкой полуулыбке.Слабый дух огнём закаляет
Горло приятно вибрирует при каждом вытесненном из него звуке, потому Кей кладёт руки на ключицы, чтобы чувствовать, как тело отзывается на мелодию.И солнце и звёзды воспевают его
Возможно, благодаря этому щекочущему чувству она и продолжает петь вопреки тому, что не имеет голоса.Ах, чувство шестое… зовётся…
— Любовь, — резко выдыхает Кей, услышав тихое шарканье неподалёку. Смутно знакомая долговязая фигура с тростью, морщинистое сухое лицо, усталые чёрные глаза. Кей дёргано кланяется перед тем, как слышит: — Фальшивишь бесстыдно, ребёнок, но поёшь уже лучше, чем в прошлый раз. Кей смущённо потупляет взгляд, сжимая козырёк кепки в руках. — Извините, я не знала, что тут кто-то есть… Я вам помешала? — мужчина небрежно трясёт рукой — мол, не нуди — подходит к ней и становится рядом. — Много ходишь сюда, — произносит он, хмурясь. — Чаще, чем должны дети твоего возраста. — Возможно… — кивает она, вяло жмёт плечами и возвращает взгляд к могиле. — До сих пор оплакиваешь? Кей мотает головой. — Да нет… Давно всё выплакала. — А бабуля-то, вон, живая ещё, — указывает на второе выгравированное имя, всё ещё заполненное красной краской. — Чего тогда мотаешься сюда постоянно? Кей недолго молчит, коротко перебирает пальцами, будто впервые задумывается. — Деду люблю, а бабушке я не нужна, — говорит она без тоски и без грусти. Просто, будто рассказывает о том, что подрабатывает курьером. — И есть вещи, о которых я могу поговорить только с ним. Мужчина поджимает сухие губы и щурится, смотрит сверху вниз как-то странно. — А вы… тоже кого-то навещаете? — неловко спрашивает Кей. — Тоже часто? Ну, раз уже не впервые слышите, как я пою… — Умело переводишь темы, ребёнок, — фыркает он, поднимает взгляд в небо и всё-таки отвечает: — Неподалёку спит вечным сном моя жена. — Скучаете по ней? — Кей с неким пониманием заглядывает в покрытое морщинами спокойное лицо и потом тоже смотрит на плывущие по синеве облака. — Она была не от мира сего, — мужчина хмурится, в незамысловатом жесте постукивая тростью по земле. — Но скучаете же ведь? — а она чуть приподнимает уголки губ и мягко щурится. — Кто знает, — бросает почти безучастно. — А вообще — привыкаю. Скоро и мне сюда последняя дорога. — Да ладно вам, у вас же, наверное, ещё есть те, кому вы нужны, — подбадривающе улыбается Кей. — Да кому я, старый, сдался? — бурчит он на наивную детскую улыбку. — Только ей и нужен был. Вот, теперь хожу, чтобы не скучала тут одна. А ты, — указывает на неё скрюченным пальцем, — поменьше сюда захаживай. И голос свой для живых береги. — Но я… — Не пререкайся со старшими, — тут же её перебивает ворчание. — Сегодня музыканты только о деньгах думают. Всюду попса бессмысленная, едва разыщешь в ней что-то стоящее. Раньше не так было… — вздыхает он, и Кей узнаёт в этих словах знакомый ворчливый мотив. — Ты, может, и фальшивишь, но поёшь с душой. Я слышу в твоей песне чувства. И они тоже слышат, — указывая на могилы, произносит мужчина и с неким покровительством смотрит в раскосые глаза. Кей молчит и внимательно слушает его, не совсем понимая смысл всего сказанного. — Полюбят же ведь тебя и отпускать не захотят. Когда живые привязываются — это естественно, но когда мёртвые тоскуют по живым… — мотает головой. — Ничем хорошим это не заканчивается. Так что пой лучше для тех, кто пока на этой стороне. Им ты куда нужнее, чем горстке пепла, — бросает он напоследок. — И только посмей раньше меня откинуться, дитё… — уже вдали слышится приглушённое бухчание. Кей безмолвно провожает его взглядом, а когда он и вовсе скрывается за гранитными рядами, вновь поворачивается к семейному склепу. Листва всё так же беспорядочно шумит, всё так же колышутся цветки на ветру. Холодные пальцы сжимают козырёк кепки и тут же накидывают её на лохматые русые волосы. Солнце над головой совсем скоро войдёт в зенит. — Это значит, мне уже пора возвращаться?