Contra vim mortis nоn est medicamen in hortis // Против силы смерти в садах нет лекарств
Намимори — равнодушный город. Намимори — золотая середина, где закон и преступность сосуществуют весьма… мирно. Забитый до краёв хулиганами и мелкими преступниками, в одной четверти своей основы он держится на Минами. Южный столп Намимори — клан якудза. Намимори — равнодушный город с равнодушными жителями. Он, как болотная топь, заглатывает даже взрывы и глушит их в своей пучине. Милейшая южная глубинка, где трупы сметают в подворотнях, якудза спонсируют одноимённую школу и хулиганы становятся местной живой легендой. Широ блуждает по сентябрьским улицам, щурит раскосые винные глаза и смотрит в темнеющее небо. «Что значит жадность?» Мацу-Ми, рассуждает она, не была жадной. Она была сучкой, зазнайкой и мажоркой с гордой, крашенной в цитрус ухмылкой. Мацу-Ми была её подопечной, дарила своим подружкам лаки для ногтей и покупала на всех апельсиновую газировку. Это не жадность, думает Широ, это гордыня, немного распутства и чревоугодия. Но на ладони девушки пестрило красным именно greed. Широ мысленно перебирает семерку смертных грехов и водит наконечником синая по заборам. Воздух тянет духотой в предшествии ливня, и она поглядывает на горизонт, откуда стремятся к ней тучи. Взгляд падает на чернь обугленных крыш поместья Минами, что возвышается в противоположном конце города. Широ стоит почти на диагонали южного и северного столпов. Хмыкает. Город винил в пожаре именно Четвёртую. Но ни сами якудза, ни полиция ничего ей не предъявили. «Умные взрослые», — думает она и замечает надпись. Знакомые округлые буковки, выведенные красной краской на заборе. Увесистое pride прямо на невидимой линии, соединяющей две границы. Прямо под подпаленной частью поместья Минами. — Пураидо… — кривится Широ. У неё нет с собой ни клочка бумаги, ни карандаша, поэтому она повторяет слово по буковке, клеймом впечатывая в память. Широ уверена: это связано с greed на руке Мацу-Ми. Нутром чует — эти слова написаны одним человеком. — Четвёртый Демон! — восклицают у неё над ухом, обрывая заевшую в голове цепочку p-r-i-d-e. Широ оборачивается на мальчишку и враждебно бурчит: — Мне не до тебя, Рю. — Сколько раз мне повторять, — хмурится он, вскидывая синай, — моё имя — Ямамото Тсуёши! — Ага, — безразлично отзывается она. — Что с тобой? — сразу замечает Тсуёши, теряя твёрдость и запал в осанке. Обычно стоит ему вызвать её на бой, и Широ сразу расцветает в хищном оскале. Но сейчас та лишь смирно стоит. А смирно и Четвёртая — это антонимы. — Я занята, Рю. — Я не Рю. Чем? — Убийством, — выдаёт Широ, смеряя его острым взглядом. — Когда разберусь, может, поиграем. А сейчас я не собираюсь слушать твои нотации о пути меча. — Строишь из себя благородную разбойницу? — Тсуёши недоверчиво щурится. — Тебе всегда было плевать на то, что творится в городе. Ты Демон, но сейчас хочешь сказать, что вдруг захотела помочь? — А я не говорила, что собираюсь помогать, милый. — Широ надменно щурится. В уголках губ играет усмешка. — Я сказала, что занята убийством. Ты сам приплёл мне какие-то благие побуждения. — Демон, а не убийца. — Он не сводит внимательного взгляда с её глаз, но и синай не спешит опускать. — Ты даже не используешь катану. — Мне не нужна ваша жалкая катана, чтобы забить кого-то до смерти, — фыркает Широ и пожимает плечами. — Слишком скучно. Тсуёши морщится. Не то от её типичного упрямства и невежества, не то от поднявшейся к лицу дорожной шелухи. — Ладно, — лениво машет ладонью она, закидывая синай на плечо, и в развалочку шагает дальше по улице. — Бывай, Рю. — Я не Рю. — Ага. — Широ бросает последний взгляд на забор.p-r-i-d-e
Небо стремительно темнеет, по лицу бьёт слабенький ветер, и в воздухе застывает запах пыльноватой травы. Где-то неподалёку детвора палит не то бутылки, не то какую-то другую дрянь из мусорки, и гарь щекочет в носу, вызывая звучный чих. У северной окраины тихо. Даже позвякивание колокольчиков на деревьях и голоса людей приглушённо играют в ушах какой-то на удивление складный мотив. Широ бросает взгляд на потемневшие и такие же вечно открытые ворота Андо и немного ёжится от ветра, всколыхнувшего матроску. Шагает дальше. — Дурацкий путь меча. Целый клан. Целый грёбаный клан скосило по щелчку пальцев императора. Широ цыкает. Гордые самураи не выдержали такого унижения. Она плюётся на Бусидо и лучше возьмёт в руки палку, чем будет с задранным носом размахивать катаной, практикуя ката. А синай — и есть палка. Более сподручная, но палка. И с этой имитацией гордого оружия предков, которую она стащила из клуба кендо, Широ стала Четвёртой. — Ба, я вернулась! Она смахивает с чуть влажных волос капли дождя, отряхивает синай и ставит в угол у входной двери. С кухни веет выпечкой, и Широ чувствует, как тянет в животе резко подступивший голод. — Не промокла? — спрашивает бабуля, не отвлекаясь от готовки, и чуть глушит радио. Очередная концертная нарезка стихает, и становится слышно, как побулькивает вода в кастрюле. Широ отмахивается с громким «не!» и наспех моет руки с лицом, затирая их до красноты старым полотенцем в полосочку. Она склабится в скосившееся зеркало — с краснющими щеками, носом, костяшками пальцев и выкрашенными в алый волосами её отражение походит демоническую морду. — Ы. Широ плетётся в свою комнату, выуживая из жестяной банки маркер, и морщит нос от спиртового смрада.p-r-i-d-e
<Выводит чёрным европейские буквы на клочке газеты и повторяет вслух ещё раз. Английское слово коряво перекатывается на кончике языка, заставляя Широ скривиться. Она прокашливается, откидывает маркер куда-то к углу стола и выуживает из библиотечного англо-японского словарика фотографию. Фотографию из папки о деле Мацуоки Мивы. Широ стащила её из участка вчера, сразу после похорон, потому что скорбь скорбью, а гнев чешет глотку. Мести хочется. Но под каким бы углом она на неё ни смотрела, там всё та же красная надпись, два ножевых и ничего, за что можно зацепиться. Бесполезно. Она переворачивает фотографию вниз картинкой и начинает листать словарь в поиске столбца p. — Гордость, гордыня… Тц. Широ была права. Слова — преступления — связаны. — Семь смертных грехов — семь пороков, что приводят к смерти, — бубнит себе под нос она и откидывает книжку. — Блуд. Жена случайно убила неверного мужа, застав на свидании в парке. Свидетель: любовница. Причина смерти — повреждение височной доли. Lust на целом виске. Дело раскрыто. — Зависть. Драка за девушку в подворотне. Свидетели: ученики Минами. Причина смерти — внутреннее кровотечение. Envy на рубашке. Дело раскрыто. — Жадность. Мотив неизвестен. Свидетелей нет. Причина смерти — два ножевых ранения. Greed на тыльной стороне ладони. Дело нераскрыто. — И гордыня. Пожар в поместье Минами. Никаких данных. Широ щурится. Преступления ничем не связаны, кроме этих чёртовых красных надписей на английском. Но последняя — та, что на заборе — была даже не в округе южного района. Pride красовалась прямо в противоположной стороне. Но ровно на диагонали. — Убийцы не связаны с надписями. Они их не делали, — хмурится она и резко застывает. — Стоп. Не «не связаны». Связаны, но не делали… Блуд — озлобленная на измену жена, не совсем то, правда, но всё-таки, — качает головой, потирая подбородок. — А зависть — влюблённый школьник… Широ вновь впивается взглядом в фотографию. «Они-нэ, Они-нэ! Смотри какое колечко мне папка подарил! И серёженьки! Скажи, красивые, а?» «Тебе бы только похвастаться, Мацу-Ми». — И жадность — просто вор… Широ глотает гневный рык и сминает фото в руках. Кольца и серёг нет — заметила только сейчас. Широ вылетает из комнаты и несётся на улицу, хватая синай. — Я ушла! — А как же… — роняет бабуля и обеспокоенно ищет глазами зонт. Она хлопает дверью, игнорируя тяжёлый шквал пресной воды, стучащей по голове и плечам. — Шестое сентября. Серьги с… красными мелкими камнями и кольцо обычное. Широ гаркает на напыщенного седока в каморке замшелого ломбарда и тянет его за галстук. Он что-то там мямлит про полицию, сглатывает слишком громко и шарится ладонями по столу — готовится обороняться, что ли? — Да насрать мне на ваши сокровища! Имя мне этого ублюдка, что сдал эти побрякушки сюда, и я свалю. Они краденые, так что если не хочешь проблем… <Широ гулко смеётся в ливень — она лучший сраный детектив. Быстро и «чисто» — хрюкает на шутку в голове — сработано. Синай звучно брякает в её руке, когда она видит знакомые лица следственников в пакетных дождевиках. Почему-то от их вида становится ещё смешнее. Холодная ладонь тянется к лицу, в бесполезном жесте смахивает с него капли и накрывает улыбку. — Ты что здесь делаешь, четвёрка? — Вашу работу, Тоцука. — Над Широ поднимают зонт. Каждая собака в участке её знает. И она знает каждую собаку. Это тоже смешно — главная хулиганка города водит недодружбу с представителями закона. Широ шмыгает носом. — Моризоно Теппей. А теперь идите, конфискуйте у них цацки Мацу-Ми и верните её семейке. Нечего таким разбрасываться… — и отводит протянутую руку, вновь подставляя макушку дробящему дождю. — И куда ты собралась? Четвёрка!.. Широ машет ладонью, закидывая синай на плечо, и в развалочку шагает по лужам. В руке бумажка с адресом — «а этим лопухам ещё пробивать его». Широ довольно улюлюкает, но мгновением позже смолкает. Ливень бьёт по ушам.***
«Забирайте эту *****». Бабуля выливает на неё ковш горячей воды и причитает: заболеешь же, недотёпа. Широ почти с носом сидит в бочонке и расслабленно ёжится. Пар греет уши со лбом, кожа наливается краснотой. Тепло пробирает до костей и пьянит, как бабулина «настойка». На улице воет чья-то цепная псина, гремит миской, прыгает на забор — чужак шастает. Едва обсохшая Широ выглядывает в окно, вдыхает полной грудью и орёт: — Пошёл нахрен отсюда! Собачина по имени Боси гавкает в последний раз, смолкает, трусит к будке и валится на бок. Чужак уплёл быстро. Широ перебирается на лавку под окном и сидит там на корточках, внюхиваясь во влажный ночной воздух. Кожу стягивает полотенце на волосах, а лицо чуть холодит ветерок. Не самое лучшее решение — вылезти во двор после ванны — Широ оправдывает тем, что ей насрать. И чихает. — Капитан уже пересчитал ущерб, — гыкает она, потирая нос, и растирает ляжки. — Мразота ненасытная, да пусть его там уронят с каталки. Широ вполне могла бы убить его — око за око, месть, вендетта, все дела, и рука бы не дрогнула — но есть такая штука… моральные устои зовётся. Ну, а закон? Быть может, он волнует её самую малость, и то только потому, что капитан ей все уши протрещит на допросе, а бабулю заклеймят позором опекуна малолетней убицы. Оно ей надо? Да и трупы уже поперек глотки стоят. Надоело. Осточертело. Задолбало. Она хлёстко, до крапивной жгучки хлопает в ладоши и, сложенные в псевдомолитве, держит их у лица. — Мацу-Ми, Они-нэ выполнила долг. Не в полной мере, правда, — посмеивается Широ, раздражаясь от зуда в носу и ушах. — По побрякушкам не ной, Тоцука и команда своё дело сделают, эт я гарантирую. По жизни тоже не ной, отсидишься там пару годков и выпустят тебя на волю. Кому ты там нужна? Выпрут скоро, и, может, снова не повезёт те да пересечёмся. Так что не реви, Мацу-Ми, — Широ втягивает сопли со вдохом. Жмурится, морщится и скрипит: — Не реви. На улице до сих пор стоит глухой балаган: дети швыряют камни в банки, дерутся кошки, уже на что-то другое гавкает Боси, позвякивая цепью. Бабуля похрапывает, сопит, сопит и по новой «хр-р-р». Трещит фонарный столб, пыль тянется светлячками и где-то дребезжит заведённый байк. Всё стабильно. Четвёртая притягивает смерть. А может, это смерть притягивает Четвёртую. Широ не верит в эти байки, да и вообще особо ни во что не верит. Но вот баламутина с реинкарнациями вроде неплохо звучит. Широ хрюкает и утирает плечом сопли. — Ай, чё за чушь… Она переваливается через раму, дёргает за нитку — и стихает жужжание лампочек; дом заглатывает тьма. Широ плетётся по половицам в свою комнату, стягивает полотенце с волос и в него же добротно так сморкается. Темнота помехами и смазанными живыми пятнами стелется перед глазами; она включает лампу на столе и тянется за карандашом.***
— Это четвёрка, — выдыхает она в трубку, сжимая виток провода в кулаке. — Тут самостоятельный. Широ чешет горло. Прошло две недели с тех пор, как Мацу-Ми похоронили, и тринадцать дней с момента ареста бессознательного Моризоно Теппея с шестью переломами и парой выбитых зубов. Свидетель с красным маркером больше не оставлял на трупах надписей и все, все трупы с того дня находила только Широ. Она рыскала по городу, словно шавка, вынюхивала трупную вонь, напевала под нос какую-то песенку с вызывающим куплетом и использовала на всю свой талант. А потом блевала после ужина в раковину. «Хах», неужто родное синто отдаёт скверной в желудке? — Иди проспись… — командует Комацу, указывая на тёмные залежи у неё под глазами. Широ склабится и привычно машет ладонью. — Обязательно, — приторно тянет она. И не врёт. — Как только найду его. Четвёртая уверена: этот чёртов писака тоже находит трупы. Просто обгоняет её, просто застаёт момент убийства. Иначе как ещё объяснить то, что те слова идеально связаны с мотивом? Они будто вшиты красной нитью в тело жертвы и стянутым клубком тянутся за палачом. Это игра в догонялки, где, к сожалению, нет места морали и геройству. Цель — не предотвратить, цель — застать. Широ пробирает волной истеричных смешков. — Грёбаное дерьмо. И она вляпалась в него по щиколотки. Утренний воздух охлаждает ум и разгорячённые руки. Монотонный щебет пичужек едва успокаивает, но Широ становится легче дышать. Намимори — равнодушный, скупой на эмоции город, поглощающий даже взрывы. И его, как бы иронично не звучало, она за это любит. Любить Намимори — всё равно, что любить океан: там пропадают корабли, там волны играют с жизнями, там на дне покоятся утопленники. Океан — это кладбище, но людей всё равно к нему тянет. Солёная вода исцеляет душу. Солёная вода разъедает душу. Это баланс. И на таком же балансе живёт Намимори. Всё в нём — обыденность. Всё в нём переваривается в желудочном соке чрева повседневности, распадается на питательные вещества и даёт ему энергию продолжать спокойно существовать на карте Японии маленькой точкой. — Четвёртый Демон, что ты здесь делаешь? Широ отмирает, осознавая, что потуплено пялится на поток учеников, шагающих в школу. Сейчас же утро, точно, — она потеряла счёт времени. — Стою. Чё, мне и постоять нельзя? Она трясёт головой и фыркает на юношу из Минами. Он похож на персонификацию города с этим равнодушным взглядом и бледной полоской губ. — Тебе всё можно, не сомневаюсь, — отзывается юноша и поднимает камеру, висящую на шее, к лицу. — Волосы, — чуть мотает пальцем у макушки, что-то настраивает, дёргает рычажок и щёлкает. — Цвет хороший. Запрещённый, но хороший. — Чудик ты какой-то, — усмехается Широ, по привычке закидывая синай на плечо, и с любопытством наблюдает за махинациями фотолюбителя. — Не чудик. Сузуки, — неиронично поправляет он. Она тянет уголки рта в стороны и устало щурится — до чего занудные типы ей встречаются. И всех же по имени звать надо, ишь. Тот снова что-то крутит, щёлкает ещё раз и только после спрашивает: — Можно? — Да щёлкай, мне всё равно. Но раз спросил, то будешь должен проявленную. — Идёт, — кивает Сузуки и указывает пальцем себе за спину. — Тебя, кстати, тут не любят. — Я в курсе. — Тогда зачем ты здесь? — А тебе есть дело? — Нет дела, — пожимает плечами он. — Просто удачный случай вышел встретить тебя в южном районе. Давно хотел запечатлеть лже-Шинигами. — Веришь в эту бурду? — Широ дёргает плечом и хмыкает на очередной щелчок. — Ты красивая легенда. Люди любят придумывать красочные байки, чтобы хоть как-то разбавить свои дни. Это ни хорошо, ни плохо. — Сузуки поправляет ремешок своей старенькой Nikon и как-то так смотрит на неё: вроде дружелюбно, а вроде всё с тем же чудаковатым безразличием. — Это интересно. Юноша коротко кивает вместо прощания и шагает к воротам Минами. Широ брякает синаем, провожает его спину насмешливо-недоуменным взглядом и зевает. — Может, тоже по приколу в школу сходить? (В школу она, кстати, не пошла.) Через неделю Сузуки отдаёт ей фотографию. Она цветная, лощёная, и Широ с детскими искорками в глазах рассматривает саму себя, а после грузно шлёпает его по плечу — в знак благодарности. — Неплохо орудуешь своей жестянкой! Сузуки прокашливается, инстинктивно хватаясь за камеру, что вечным грузом висит на шее. Он сипло благодарит её, и это «спасибо» плавно перетекает в рассказ о ракурсах, свете и цветах. Широ смотрит на него, вроде слушает, а всё равно ничерта в его бубнеже не понимает. Но Сузуки забавный малый, думает она, наивный такой и прямой, как рельса. В нём, кажется, напрочь отсутствуют инстинкт самосохранения и понятие такта. Она хмыкает и привычно машет рукой с фотокарточкой между пальцев. Проходит, наверное, неделя, может, две — Широ не считает, продолжая играть со свидетелем в игру «Кто первый». Первая всегда она, и это уже начинает надоедать. Но по крайней мере в южном районе ошивается Сузуки — что-то там крутит, посматривая в глазок камеры, и снова щёлкает. — Фотопчола, — откровенно угарает над ним Широ. — Пчела, — а он всё так же неиронично поправляет её и настраивает объектив. Щёлк.***
— Что ты здесь делаешь… У неё в животе, кажется, вскипает желчь и подступает к глотке кисло-блевотным комком. Синай в руке обыкновенно звучно брякает, и сама Широ тоже хочет брякнуться к чертям собачьим, залаять и пуститься в бега, вспарывая землю когтями. — …Четвёртый Демон? Сузуки фотографирует труп. А у него из кармана торчит красный маркер. Широ прежде не спрашивала, что ему нравится снимать и какими ещё фотокарточками он может похвастаться; не интересовалась, слушая успевший заесть «трыц» с последующим щелчком. Это так смешно. До коликов, до рези в животе — и она смеётся, рассекая воздух дребезжащим голосом. Сузуки смотрит на неё пару мгновений и вновь принимается настраивать объектив. Пичужий щебет перекликается с рёвом мотора где-то в соседнем квартале, там же лает собака на кошку, и курьер на велосипеде закидывает газету в почтовые ящики. У Минами, на удивление, мирно, беспечно, солнечно. И равнодушно. Широ почему-то не осознавала, что «грешки» копошились в южном районе — Сузуки далеко не шлындался. Сузуки просто проходил мимо, просто видел, как люди умирают, просто брал маркер, просто писал слова, просто фотографировал трупы и просто уходил. Ни дать ни взять — развлечение во внешкольное время. В глотке уже стоит колючка, но Широ продолжает смеяться: — Что ты такое? — Homo sapiens, человек разумный, японец. — Он дёргает за рычажок, щёлкает опять.— Сузуки Широ. Хохот стихает, перетекая в дробящую кости дрожь, челюсти клацают. Тёзки, значит. С четвёркой в имени и трупами под ногами. Как забавно. — Широ-чан, — тянет она, перехватывая синай. — Ты знаешь, что такое грех молчания? — Насколько я знаю, главных грехов только семь. Восемь, если берём восьмеричную схему, но греха молчания в этом списке тоже нет. Или ты… — Ты знал, — в кадык упирается кончик синая, равно как впивается её острие взгляда в чернильные глаза. — Знал и молчал. Сузуки не дёргается, не сглатывает, только лишь снова поднимает камеру к лицу и щёлкает. Она клацает зубами, припирая наконечник вплотную. — Глаза, — будто нанизывая пряжу, монотонно мотает пальцем у объектива. — Хороший взгляд. — И чем же он хорош? — цедит Широ, чувствуя, как потеют ладони. — Он живой, резкий, — Сузуки мягко щурится — у него отсутствуют инстинкт самосохранения и понятие такта. — Неравнодушный и гордый. Это красиво. — Ты, хренов эстет, какого чёрта? — Рука подрагивает, норовит соскользнуть и проткнуть ему глотку — это почти инстинкт. — Объяснись. — Это приказ или угроза? — Это отсрочка. Сузуки Широ молчит недолго. — Тот мужчина в парке был моим соседом. И к тому же — очень распутным человеком. Его жена была от него зависима — ничего не видела, ничего не слышала. Почти. До поры до времени. Куними-сан водил любовниц в дом, наслаждался жизнью и был не то чтобы плохим… но и хорошим тоже не был, — юноша чуть хмыкает, продолжая пялиться в острие зрачков напротив. — Он мог бы быть счастливым, но его погубил блуд. — Я не просила поведать мне несчастную историю жизни жертвы. Я спросила: что в твоей голове замкнуло? — Ничего. Я здоров, — всё так же неиронично поправляет её. — Но если ты про фотографии — то это просто порыв. — Порыв чего? Он не знает. Искусства, вероятно. И помощи. В ответ на это Широ рычит: — Какой помощи, пришибленный? — Это, — указывает на anger, вычерченное на шее, — для полиции. — Ты думаешь, у них есть время разгадывать твои шарады? — Но у них же есть время возиться с тобой? В ней что-то замыкает, как в проводке искрит со скрежетом голос, и Широ дёргает рукой — синай проходится по бледному лицу, играет на рёбрах, как на старом ксилофоне. В горле стоит плотная связка гнили, и рвоты, и злобы, и всего-всего, что она терпеть не может. Сузуки Широ ей не друг. И ей всё равно на хрип, с которым он откашливается, всё равно на синеву кожи, всё равно на безучастные глаза, всё равно, всё равно. — Ещё раз увижу эту мазню, — указывает на дебильную надпись, — у тебя на лбу расползётся трещина, и из неё вытекут твои безмозглые мозги. Подбирай кости и вали отсюда, фоточувырла. Сузуки шмыгает кровью, подтирается рукавом, осматривает камеру и только потом поднимает свой неизменный рыбий взгляд: — Безмозглые мозги — тавтология, — он, наверное, впервые на её памяти корчит что-то сродни улыбке. Мураками Широ нравится Сузуки Широ, потому что она не похожа на Намимори. Потому что в ней нет присущего ему безразличия — она ярко полыхает гневом и цветёт в неоспоримой гордыне. — Намимори принадлежит мне. И, вероятно, он будет расстроен, когда даже такую красивую легенду поглотит этот город. Ведь Намимори переваривает даже взрывы.