«Красные розы, розы красные, Подарю я их тебе… Будет ярким мой букет, Словно Солнце-Батюшки вечный свет».
— Брат не странный! В голосе скрипит надрыв. Лохматые волосы встают дыбом, как у бешеного зверёныша, чернь глаз темнеет от гнева. Мальчишки глумятся, закатывая глаза и прикрывая веки, рисуют грифельной пылью синяки над щеками: — Шинигами с рыбьими зенками! Четвёртнутый! Хиро поджимает бледную дугу губ и злобно щурится. — Раз так, то вам лучше не издеваться над Широ-нии. — Не поднимая взгляда, девочка с улыбкой вырисовывает абстрактную неоднородную фигуру. Весь спектр цветов смешивается безумную кашицу и становится отвратно грязным. Но у неё, видимо, всё так и задумано. — А то так и проклятье отхватить можно. Те как-то сразу теряют запал и сдавленно бурчат: — Всё равно это всё выдумки… Но это не отменяет того, что он странный тип! — Оправдывайтесь дальше. — В глазах смешинками пляшут черти. — Надеюсь, с вами всё будет хорошо. «В-ведьма…» Хиро за их взмокшими спинами поднимает большие пальцы вверх и довольно жмурится: — Томоко, ты крутая! — Я — да. Я такая. Длинная прямая чёлка делает её похожей на призрака, и белёсые щёки со светлым взглядом объединяют разрозненные черты лица под мистическим флёром. Томоко дружит с братьями Сузуки, потому что они тоже странные. Точнее, потому что они тоже обычные в её понимании. Дети шастают в парке, дожидаясь конца учебного дня в средней Минами, и коротают время, поскрипывая цепями качелей. Томоко любит пугать людей напускной жуткой таинственностью — это весело. Она, как живой фантом из плоти и крови, дурачится, навлекая на прохожих невольную дрожь. А Хиро… Хиро — он обычный. И всё тоже воспринимает таким же обычным, повседневным, нормальным. У него трезвый взгляд, подобный рентгену, потому его не берут даже самые откровенные её страшилки. Томоко не верит, что он ничего не боится. Томоко хочет узнать о страхах лучшего друга и написать самую худшую животрепещущую страшилку лично для него. — А у тебя есть какой-нибудь страх, Широ-нии? Юноша потупленно косится в серые глаза и думает с минуту. Он только-только встретил их, снующих у ворот и пристающих к какому-то хулигану, — возможно, даже знакомому хулигану? «Дети удивительны», — думает Широ. — Наверное? — пожимает плечами он и поднимает камеру к лицу, дёргая за рычажок. — Просто… я его ещё не нашёл. — А когда найдёшь, то расскажешь мне? Широ ладонью просит её застыть и щёлкает. Томоко похожа на мраморное изваяние — с тяжёлой неподвижной аурой и лёгкостью в изгибах пальцев. Идеальная модель. — Конечно. Хиро лишь гордо хмыкает, будто заранее зная, что Томоко ни за что не узнает о страхах брата. Ведь у него их просто-напросто нет. А Широ принюхивается — чует гарь. Несёт огнём. — Брат, это… — Мальчик мечется взглядом по сторонам и застывает, разглядев вдалеке тучи смога. — Пожар. Широ любопытен, и любопытство его ненасытнее детского. Потому он быстрым деревянным шагом направляется по следу чёрного дыма, слезящего глаза, вслушивается в человеческую суету и вдыхает ветер, разносящий квинтэссенцию паники. — Широ-нии! — Вам не нужно идти. Но если хотите — держитесь за мной. — Сузуки не оборачивается, но слышит топот ног позади. Они всё же идут следом. Лёгкие чуть обжигает, когда в грудь проникает раскалённый воздух, пронизанный едким дымом, криками и руганью. Широ стоит ни далеко, ни близко — горит дом якудза. В чернильнице глаз отражаются оранжевые языки пламени и тёплая синь осеннего неба. Он не сразу тянется к объективу, впитывая больше ощущений в собственную сетчатку. И только потом выполняет в автоматической последовательности ряд махинаций. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Сердце стучит в грудной клетке, эхом звенит его трель в ушах и где-то под коробкой черепа. «Это не тревога, — смаргивает Широ, — это цвет». Он слышит цвет пламени, треск обугленного дерева и бесполезные всплески воды. И эта трель камертоном проходится по рёбрам, разгоняя вечноровный пульс. — Брат, может, пойдём? А то нас приплетут или зашугают ещё… — Хиро тянет его за край рубашки и нервно посматривает на пожар. У них в крови странная тяга к созерцанию подобного, но в Широ она засела гораздо плотнее и разрослась почти помешанностью. — Саrре diem, — произносит он, не сдвинувшись с места. — Широ-нии, ты опять… Переведи на японский, — вздыхает Томоко и чихает. Он любит все эти непонятные словечки из древних потрёпанных словарей, собирает их, как коллекционер, и совершенно забывает, что говорит на чужеземном. Что попадает ему на язык, то становится частью его личной, не ограниченной рамками этноса, речи. — Лови мгновенье. Широ опускает прежде напряжённые плечи, отнимает руки от камеры и роняет скупой вдохновлённый вздох. Он привычно мягко щурится, не сменяя положения бровей и уголков рта, но всё та же гранитная мина обретает оттенок. — И как? Ты поймал? — Да. Но… ещё. Хочу ещё. Хиро тянет брата за запястье и пытается остудить его не вовремя вспыхнувший энтузиазм. И, как по щучьему велению, начинает накрапывать дождь, тяжёлыми каплями вбивая головы в плечи. Хиро гнёт туловище Широ пополам, хватает руку Томоко, и бежит вниз по улице. Ей богу, кто из них старший? Дом семейства Сузуки встречает их привычным скрипом калитки, режущим уши даже сквозь стихийный шквал. Хиро топочет по половицам, на ходу стягивая мокрые носки, а после скидывает их в раковину и бежит обратно с небольшой охапкой. Спустя минут пятнадцать все трое сидят, укутанные в одеяла, с полотенцами на голове, и пьют пустой чай, грея руки о тёплую керамику. На весь дом шумит вода, своим клёкотом перекрывая даже назойливый трёп дождя. Ванная потихоньку наполняется кипятком. — Ты первая, Томоко. Иди-иди, — подгоняет Хиро подругу. Она нехотя скидывает плед и сонно семенит в коридор, стягивая влажное полотенце с волос. Хиро и сам клюёт головой от усталости, что вдолбило в плечи ливнем, но усиленно держится. Он посматривает на Широ, думает, что тот вообще давно спит, застыв с полупустой тёплой чашкой в руках. Но мальчик дёргается на неожиданно прозвучавшее: — Я понял. Я люблю красный. Это мой любимый цвет. — Это из-за огня? — зевает Хиро, прислушиваясь к жужжанию электричества и гулу за окном. — Ну, закат тоже красивый. И рассвет. — Начало и конец, — булькает Широ в стремительно остывающий чай и разбивает в нём отражение света лампочек. — Да, красиво. Я думаю, мне нужно что-то такое… — Брат, ты о чём? Хочешь сфотографировать небо? — Небо банально — оно вечное. А я хочу «мгновенье», — вновь воодушевлённо чуть приподнимает брови. — Что отложится в памяти на долгие годы. Незабвенное, непоглотимое… Хиро сопит. Меж потёртых ладоней остывает кружка, пальцы чуть подрагивают — мальчик на границе дрёмы. Широ смолкает и пялится на часы: шесть вечера, ровно. Красивое число, но слишком раннее для сна. Он опускает голые холодные пятки на пол и с неживой осторожностью тихо ступает по половицам. Выуживает из рук брата кружку, забирает оставленную Томоко и шагает на кухню. На холодильнике галерея из его и деда фотокарточек, потому что рамки — это слишком скучно, и их всё равно не накупишься. Зато альбомов в доме Сузуки куча. С запечатлёнными несколькими поколениями семейства, их друзьями, с природой, со зданиями, с мостами, с детскими площадками и даже чужими лицами. «Красота в глазах смотрящего», — всегда говорил ему дед, обучая маленькие пальцы механизму фотоаппарата. Широ заучил эту последовательность до малейших деталей, вбил в память тела так, что даже во сне был бы способен повторить в идеале. Старое радио вновь поскрипывает — кто-то, видимо, не выключил, когда оно смолкло в прошлый раз. Широ выпрямляет антенну, крутит колёсико, переключая станции — всё одно. Из-за дождя даже отголосков мелодии в помехах не разобрать. Он выдёргивает провод из розетки, складывает его на подоконнике и смотрит, как в сером мареве бьются кроны деревьев и молнии освещают округу на долгий миг. Стихийная истерика отражается в дегтярных глазах и тут же поглощается, будто абсолютной чёрной дырой. «Этому ребёнку всё равно! Ему ни до кого нет дела! Только посмотри на его лицо — оно ни улыбки, ни слёз выдавить не может…» Широ изучает свои глаза в медной, покрывшейся жирным налётом, кастрюле и не понимает, что не так. Ему ведь не всё равно. Ему правда не безразлично. Он не понимает, почему отец их бросил и почему мама говорит, что он пустой, совершенно полый изнутри. Ведь у него есть весь набор органов — от сердца до селезёнки, он полностью здоров, а иначе давно бы умер. Да и дед говорит ему, что всё в порядке. Хиро говорит ему, что всё в порядке. Томоко говорит ему, что всё в порядке. И Широ говорит себе: «всё в порядке». Не может же его семья врать? Нет. Не может.***
Широ не очень хорош в разговорах, но чуткий слух его никогда не подводит. После пожара среднюю Минами тут же заполоняют слухи — родители и родственники многих учеников, всё-таки, члены клана. Но он белая ворона, сидящая на дальней ветке и внимательными щёлками наблюдающая за окружением. Ему даже не нужно окунаться в этот омут, чтобы знать, что в нём водится. И потому Широ уже к концу дня известна причина недавней трагедии.pride
— гордыня ослепляет, сглаживая тени предателей. Он смотрит на своё творение на заборе заброшки и дерёт липкую плёнку, ошмётками въевшуюся в белые ладони. Широ закрывает банку с краской, скидывает всё в пакет и идёт выше по улице. Идеальный ракурс для идеального снимка. Ровно на диагонали. Широ вслушивается в утреннюю тишину северной окраины и чуть передёргивает плечами — в четыре утра весьма зябко. Он, на самом деле, законопослушный мальчик. Просто любопытный, и просто любит искусство. «Красота в глазах смотрящего», — всегда говорил ему дед. «Но это не красота, — думает Широ, — это эстетика». Синонимичные, но всё-таки две разные истины. Он хотел запечатлеть мгновение. И кажется, смог найти то, что ему нужно. — Роковое мгновение… — Широ вдыхает прохладный, до сих пор влажный воздух, покалывающий в носу и гортани. — Что оставит многолетний, вечный отпечаток. Он, на самом деле, часто находил трупы. Точнее, заставал последние мгновения, приводящие к летальному исходу. Широ не было всё равно. Широ никогда не было всё равно. Он не мог выразить, но он чувствовал. Чувствовал, как сдавливало лёгкие, когда кошку сбила машина. Чувствовал, как комок вставал в горле, когда дети забили собаку камнями. Чувствовал, как живот скручивало, когда одноклассник шагнул с крыши. Чувствовал, как в голове зашуршало, когда Куними-сан перестал дышать. Возможно, Широ просто хочет наделить то, о чём все всё равно забудут через время, смыслом. Возможно. Он не знает. Это просто порыв. Порыв чего? Искусства, вероятно. И помощи. Широ не знает и не хочет, чтобы об этом узнали. Потому что даже родной Хиро не поймёт такого порыва. Потому что он больше не хочет слышать, как тот оправдывается: «брат не странный!». И разве слова — не своего рода подсказки? Хорошим следователям они точно помогут. Широ тянет уголки губ едва выше — ох, он даже оказался полезен. Не всё так плохо. А мама говорила, что он ни рыба ни мясо. На что Широ всегда непонимающе отвечал: — Да. Я же человек? Он сглатывает свежий-свежий воздух и шагает с чувством окончательного удовлетворения. Плёнка постепенно заполняется — совсем скоро нужно будет готовиться к рутине проявления. Широ это любит. А ещё Широ любит, как Хиро и Томоко рассматривают готовые фотографии. И он обязательно покажет им всю плёнку. Всю, исключая четыре кадра.***
— Чудик ты какой-то, — смеётся Четвёртый Демон. Широ не понимает, воспринимать ли это как комплимент — «чудо» ведь означает нечто невероятное, верно? — или как издёвку — ему никогда не давался сарказм. И решает всё же поправить: — Не чудик. Сузуки. У неё волосы выкрашены в его любимый цвет, и это не оставляет ему выбора. Мураками Широ контрастирует на фоне зелёных гор, поддетых сизой дымкой расстояния, и отлично смотрится на первом плане. Щёлк. — Можно? — Ох, точно, он забыл про согласие. Люди не всегда любят быть объектом под вспышкой. Но Мураками соглашается, и Широ правда этому рад. Он даже предупреждает её о неприязни учеников его школы — разве она не должна знать? Это важно. Но та лишь передёргивает плечом — давно в курсе, — и её подобное не волнует. Широ слегка взволнован наконец предоставленной возможностью запечатлеть кого-то похожего. Кого-то с такой же приставкой к имени, но более громкого в своей ипостаси. — Веришь в эту бурду? Широ не верит, но все любят сказки. А Томоко — особенно, и она обожает живые легенды. Эта маленькая девочка — сама по себе невинный жуткий слушок, собирающий в свою тетрадку всё, что сочтёт достойным стать её «рассказом». А ещё Томоко любит Четвёртую и будет рада узнать, что — а точнее, кого — он встретил сегодня. И на деле, Мураками оказывается куда более неравнодушной, чем могло казаться ранее. Широ наблюдает за ней сквозь призму объектива, а она отнимает его руки от камеры и с усмешкой велит не носиться так со своим «очком». Четвёртая действительно «классная», как и говорила ему Томоко. Поэтому ему очень хочется сделать с ней побольше фотокарточек. Всё-таки, даже если однажды Намимори забудет, он будет помнить. И будет помнить его семья, в фотоальбомах которой останутся подписанные снимки. Всё сохранится, ничто не уйдёт в забытье. — В этом и есть смысл фотографий. Щёлк.***
Широ, вообще, хорош в том, чтобы переживать. Не важно, людей или проблемы, он стойко держит лицо, которое всё равно никогда сильно не меняется в своём выражении. Хотя, разукрашенное Мураками, оно играет совершенно новыми красками. Больноватыми, но очень яркими. Хиро копошится с ваточками и баночками с растворами, а Томоко всё не утихает, расспрашивая о том, кто его так отделал. Широ честно сознаётся: — Хулиган. За дело. Она очень любит Четвёртую, а он любит энтузиазм в её глазах, и это чувство сгибает его отсутствие такта пополам, сворачивает в узел язык и вбивает в лоб: «молчи». И вместо оправданий бледная ладонь монотонно гладит чёрную макушку, призывая к спокойствию. Томоко ведь умная девочка, она всё поймёт. Хиро — хороший брат, и он тоже без слов всё понимает. И улыбается, протягивая чашку с чаем: — Может, завтра прогуляем школу? На эту идею они соглашаются, потому что Хиро — голос разума. Он точно не скажет глупости, так что Широ и Томоко ему безоговорочно верят. Доверяют больше, чем самим себе. Как самый старший, Широ обзванивает классных руководителей, плетёт чушь, что ему в два уха шепчут Хиро с Томоко, а потом ведёт их через все районы Намимори и фотографирует на новёхонькую плёнку. Иногда ему кажется, что такая трата его разорит, но «всё ради искусства», — повторяет он себе и неизвестно какой уже десяток раз ловит в объектив две детские фигурки. Широ готов поспорить, что под грузом пластырей не видно, как едва приподнимаются уголки губ. Ну и ладно — потому что эти двое, кажется, были бы способны чувствовать его эмоции даже сквозь фарфоровую маску. А следующий день они проспали, очнувшись на полу в районе полудня. Это плохо, конечно, но дед загулял с соседями, а родители Томоко едва о ней вспоминают — и три беспризорника маются свободой посреди рабочей недели. Всё равно ли им? Всё равно. Яблоко от яблони, как говорится. И не то что бы он непослушный подросток в бунташном периоде, но следовать за Хиро и Томоко — действительно весело. Весело гулять не в форме, весело дышать лесным воздухом, весело расчерчивать асфальт мелками и мыть руки в каналах с карпами. И Широ, кажется, всё больше начинает нравиться вкус свободы и то, какой свежестью он пропитывает новые снимки. Юноша спускает деньги на новые плёнки, потому что ему всё мало. Ему не хватит и сотни улыбок брата с подругой, он не насытится ни закатами, ни рассветами, ни светлыми, ни тёмными улочками. Широ чувствует голод, бушующий не в животе, а где-то под ключицами, и пьёт пустой чай, высматривая кривые отражения света, плескающиеся в тёплой воде. И мёртвых он больше не находит. Неужели началась та самая белая полоса, а Широ даже не заметил, как ступил на неё? Так же, как не заметил тревожный щебет птиц у заброшенного квартала. Его уже лет пять как обещают снести и начать застройку. В домах пахнет затхлостью, и пыль тянется шлейфом, танцуя в прохладных лучах восходящего солнца. Широ любит раннее утро, наверное, даже больше, чем глубокую ночь. Когда небо выцветает, и воздух, что в полуденный час тёплый, в такую рань морозит лёгкие. Жертва в потерянном сне себя оправдывает. Чувствовать кожей застывшее время в каждом скрипе, в каждом шорохе слышать болезненный шёпот уходящей эпохи и разрезать ситец тишины вспышками камеры — всё того стоит. И стоило бы дальше, не испорти всё юношеский голос: — Стащил его у отца, смотри, как стреляет! Верещит стекло, верещат мальчишки, думая, что в домах бродит призрак. Всё это до одури нелепо. И с одной поправкой: Широ — Шинигами с рыбьими глазами. Он не боится смерти, но умирать — вполне. Потому что не верит ни в реинкарнации, ни в загробный мир. Потому тьма в его глазах теперь абсолютна — потому что он снова забыл выключить радио и не успел проявить снимки. Потому что Широ так и не рассказал Томоко, что боится быть забытым.***
— Двое могут хранить секрет, только если один из них мёртв, верно? Вопрос не встречается молчанием в три секунды обдумывания и не находит неироничного ответа. Широ не смеётся, не плачет, но и безразличию в глазах нет места. Она устала быть ищейкой против воли, устала поддеваться усмешкой судьбы и подобное, подобное, подобное. Сузуки ей не друг, но смотреть в его пустые глаза невозможно. Неизменная камера на груди накрыта остывшей ладонью — никогда не изменяет себе, даже мёртвый. Широ выуживает из школьной сумки красный маркер, — да, она решила впервые за месяц сходить в школу — поднимает сивую ладонь и вычерчивает округлыми буковками, что усиленно впечатывала в память: gluttony. — Дошастался, фотопчо… — Мураками осекается, — пчела. Фотопчела. Так по-дурацки оправлять её больше некому. Широ закрывает безвольные веки чуть подрагивающей ладонью и на всякий случай снимает с его шеи камеру. В горле стоит что-то сродни «прости», потому что свою жестянку Сузуки любил больше жизни. Она сипло хрюкает на шутку в голове — разве не иронично? — Это четвёрка. — Её бесит то, что в носу щиплет, и это мешает сосредоточиться на собственном голосе. — Заброшенный квартал. Сузуки Широ, в Минами учится… учился. Когда звонок обрывается, Широ стоит пару мгновений с трубкой у уха и слушает, как в пластиковой коробке гуляет мерное дыхание. На шее висит камера, и она тяжелее, чем всегда думалось. Потом Широ идёт на место под солнцем — всегда тихое, с заросшим колодцем и развешенными по веткам разноцветными нитями пряжи. Она никогда прежде не разбирала фотоаппараты, но спустя пять минут наконец достаёт искомое. Широ раскатывает плёнку, подставляя её под лучи солнца, и внимательно перебирает взглядом каждую ячейку. Но, наверное… не стоило. Потому что это не та, на которой мёртвые тела. Это новая, с кучей одинаковых кадров и двумя постоянными героями. — Слишком очевидно, Широ-чан, — с беззлобной усмешкой проскрипывает она. Это даже мило, как слишком и как очевидно он их любил. Широ глотает свежий утренний воздух, что-то щёлкает, вспоминая, как это проворачивали руки Сузуки, крутит и делает свой первый и последний снимок на старенькую nikon. Ей предстоит вернуть камеру тем двум детишкам и раздобыть ведро красной краски для акта вандализма. Цепь нужно замкнуть, даже если начала её не она.sloth
— как крышка гроба на табличке с названием города.***
Его будит приглушённый напев, льющийся со двора. Женский голос тих и глубок, как озёрный котёл, немного влажен, словно листья растений, расставленных в каждом уголке дома. Он зевает, потягивается, потирая затёкшую шею, и слушает звон колокольчика, что колышет предвечерний бриз. Непонятный слог песни напоминает мантру, пугающую, жуткую, словно из другого мира. — Мам, все и так думают, что ты ведьма. Может, споёшь что-нибудь пожизнерадостнее? Томоко оборачивается на сына, сдувая прилипшую ко лбу длинную чёлку и ласково улыбается. — Хорошо поспал, Широ? Юноша привычно чуть кривит губы и закатывает глаза. Ему совершенно не нравится имя, данное родителями. Он понимает, что они очень любили дядю, но всякой привязанности есть предел. Всё это раздражает вдвойне, особенно, когда отражение — две капли воды с лицом со старых фотографий. — Кстати… — Женщина перекрывает воду и бросает шланг на землю. Балетки летят туда же, а она забирается в тенёк к сыну и, складывая голову на руки, говорит: — Тебе звонил Хикару-кун. Он сказал, ты «надоел дрыхнуть двадцать четыре на семь» и просил передать, что забежит в районе семи. Сузу апатично выгибает бровь, попутно роняя сонный вздох, и заваливается обратно на пол. Каштановые волосы тормошит поток воздуха от вентилятора, и становится так хорошо, когда мелкие мурашки начинают бегать по плечам. В доме Сузуки, не изменяя традициям, сотни фотографий, десятки альбомов и завалы рамок. Иногда у него возникает ощущение, что вся история Намимори запечатлена поколениями его семьи и хранится у них, как в архиве. В детстве он часто перебирал альбомы, рассматривая снимки с особой любознательностью и слушал истории прадеда с родителями о людях, о местах, о событиях. Ему рассказывали о многом, будто вкачивая свои воспоминания, как гарант того, что после них они продолжат жить в нём. — Брат говорил, что фотографии хранят в себе память. — О дяде отец всегда рассказывал с теплотой и глухой печалью. За столько лет скорбь не смогла выветриться до конца, и Сузу всегда это чувствовал. — Он много всякого знал, собирал газеты, книги, делал заметки и даже вёл дневник. У него возникали неоднозначные чувства, когда он читал этот самый дневник и видел следы разводов от слёз. Записи там были аптекарьские, а ещё Широ не умел рисовать, и вся эта лаконичность текста не вязалась с карандашными картинками. Заметки обрывались на сентябре с пометкой из двух предложений:«Хиро и Томоко громко сопят. Думаю, они скоро заболеют».
Как ни странно, опуская свою предвзятость, дневник дяди он иногда перечитывает. Возможно, потому что там расписано много о городе, и о родителях. А может быть, потому что пару страниц в нём посвящено Четвёртой, в которую Сузу случайно влюбился, насмотревшись в альбомах пятилетним ребёнком. На фотокарточках у неё были красные волосы, и он считал это неимоверно классным. Просто красный — так совпало — его любимый цвет.