«Зажигая от своего светильника свечи других людей, ты не лишаешься ни единой частички пламени».
Хангаку откашливается. В горле так сухо, и нещадно горят стёртые в мозоли руки. Она помогает городу, чем может: носит оставшимся без дома одеяла и хлеб, разгребает завалы. Улицы пропахли гарью. От людей несёт пеплом и кровью. Намимори в руинах, а за его пределами до сих пор горит война. Хангаку смотрит в небо, обвивая рукоять именного кинжала, и перехватывает его сподручнее — рисует острием бесконечную восьмёрку. Это её успокаивает. Дома из мужчин остались лишь дедушка и дядя, — делает выпад, представляя вымышленного противника, — даже старшая сестра ушла вместе с братьями. Шаг назад, поворот; враг в голове наступает. Её фантазии хватает на то, чтобы провернуть битву столь ощутимую, что почти реальную, с фантомной болью в просветах защиты. Она уже почти побеждает, но никак не может нанести смертельный удар. Хангаку сглатывает, мысленно рисуя себе струйки крови у рта. Проиграла. Даже в игре своего сознания с безликим злом она не может убить. Хангаку глотает пыль, заменившую людям воздух, и шагает по пустой дороге — ни птиц, ни горожан. Даже зловредные вороны гаркают только изредка, где-то далеко-далеко. — Император! Император говорит! — доносится из уцелевших домов. Хангаку неверяще бежит к знакомым и вслушивается в скрипящую радиопередачу. Она, как и все, впервые слышит его голос, и это давит из неё почти улыбку. Неужели боги снизошли до них? Хангаку с замиранием сердца ждёт конца обращения и не сразу понимает…что значит капитуляция?
— Н-нельзя… — сипит она, разрезая образовавшуюся тишину. Вслед за её дрожащим голосом тянутся всхлипы. — Они же… они же головы сложили все… — Хангаку-сан… — кидается ей на шею старушка и заходится в слезах: — Сыночка мой, внучок… Все умерли ни за что. Их смерти ушли в ничто. Хангаку трясёт от осознания. Она плетётся к дому бледная, болезненная, будто на пороге смерти. Буквально. — Ты слышала? — вместо приветствия спрашивает матушка. — Да. — Сначала Босин, теперь это. — Бледные губы женщины вытягиваются в строгую линию. Хангаку смотрит на них и чувствует, как солью жжёт глаза. — Расправь плечи, Хангаку. Бояться потерять жизнь бесполезно. Она выдёргивает из её пояса кинжал и требовательно вкладывает в изнемождённые ладони. Хангаку плачет уже назрыд, но всё равно тянется к нему дрожащими руками. Челюсти потрясывает, и она клацает зубами, чтобы усмерить дрожь. — Потому что гордость мы уже потеряли. Хангаку падает на колени, роняя оружие, и хватается за полы потрёпанного кимоно матери. Женщина продолжает стоять неподвижно и молчит, пока дочь непокорно бьётся в истерике. — Матушка, п-прошу, пожалуйста… — голос рвётся на каждом слоге, свёрнутый в тугой плотный ком. — Но Намимори? На кого мы оставим наш город? Нам нельзя… — Три столпа ещё при нём. Наш век, увы, уже давно прошёл. Ладонь ложится на макушку и поглаживает лохматые-лохматые волосы. Женщина склоняется к ней и мягко целует в висок, обнимая за дрожащие плечи. — Хангаку, мы все будем с тобой. Не бойся. — Матушка… Она сжимает меж грязных пальцев ткань и продолжает сипеть мольбы, задыхается, уже не слыша свой голос. Её семья сошла с ума. Хангаку не помнит, как смолкла и как попала в додзё. Ей связывают лодыжки, вкладывают в руки кинжал, и она в прострации кивает. Не чувствует ничего, кроме отголосков боли из-за стёртой кожи. Краем глаза Хангаку замечает, как мать заносит руки над головой и что-то говорит на последок. В помехах её сознания эти слова теряются, перекрытые стальным ропотом и едким металлическим запахом. Хангаку слышит как её семья захлёбывается кровью и не может шевельнуть даже пальцем. Она смотрит на колени, стыдливо свесив голову, и почти слышит как в желудке кипятится желчь. На языке чешется соль с кисловатой горечью, кинжал выпадает из онемевших конечностей, и вместо него глотку режет вой. Хангаку бьётся лбом о доски, разбивает его в кровь, что она не смогла пустить. Мама смогла, сестрёнки смогли, весь род смог, а она — нет. Одна-единственная из всего клана, дочь самурая Андо Хангаку струсила и осталась жива. — Простите меня… Простите, — в слезах оправдывается перед трупами. Хангаку стягивает руки в кулаки, продолжая калечиться, но не смеет больше трогать именной кинжал. Она его не достойна. Но как же жить хочется… всё равно.***
— Ни-ко-го. Только одна девчонка осталась из всего клана. — Хибари-сан… — Миямото-сан, уж прошу меня не одёргивать! — хмурится женщина. — Страна и город в руинах, ещё живые люди на грани смерти, и вы хотите сказать, что столповая семья покончила жизнь самоубийством? Хангаку кивает, слепо пялясь перед собой. Отец и остальные с войны точно уже не вернутся. Она и правда одна. — Прекрасно. Почти все наши деньги уходят на дивиденды европейцам, от северного столпа остался только ребёнок, южный дом разворочен бомбами, как и полгорода. Хибари выдыхает и устало трёт виски, откидывая чёлку со взмокшего лба. — Поэтому, как и во все трудные времена, мы должны быть вместе, — заявляет господин Миямото. — Вместе работать и поднимать город с колен. Главы четырёх столповых семей проводят собрание в доме Миямото — его не тронула всеобщая разруха, будто боги отвели напасть от своих верных служителей за всё проделланое в их честь на земле. И Хангаку, залатанная, но всё ещё немытая, сидит каменным изваянием, стараясь цепляться за слова взрослых. Её клан не исчезнет. Никогда не оставит Намимори, пока она дышит. Скорбь, смешанная с обидой на семью, держит её в сознании лучше нашатыря. Будто не она бросила умирать их всех вместе, а они — её продолжать жить в одиночестве. — Минами-сан, ваши ворованные деньги сейчас будут как никогда кстати. — Они не ворованные, Хибари-сан, прошу не бросаться обвинениями, не вникая в структуру нашей деятельности, — парирует мужчина. — И не вам нас осуждать, учитывая то, что вы сами сливаете деньги американцам. — Поживём — увидим, — хмыкает она. — Якудза никогда не поймут стратегии истинного предпринимательства. — Хватит! — гаркает Хангаку — собственный голос отдаёт болезненным звоном. — Эти никчёмные разговоры ничего не дадут, пока не будет сделано хоть что-то. — Ох, сразу видно, чья кровь, — закатывает глаза Минами. — Андо-сан, поймите, вы ребёнок, явно несведущий в делах столпов. И как же вы предлагаете сейчас действовать? — Прямо, — хмурится она, шатаясь, но всё же поднимается на ноги. — Город нужно приводить в порядок, и процесс уже запущен. Эта война не первая. — Но для её семьи стала последней. Хангаку шмыгает и сглатывает, продолжая: — И не в первый раз Намимори разрушен. Так что, Минами-сан, Хибари-сан, прошу, прекратите внутренние препирания хотя бы ради того, чтобы продолжить их в мирной обстановке. И да, заранее говорю, — она переводит твёрдый вгляд на Главу якудза — он явно понимает, что обращение лично к нему. — Андо — всё ещё полноценный независимый клан, и все его территории останутся при нём. — Не претендую, — вздыхает мужчина. Следующая часть собрания проходит как в тумане, а в конце, когда остальные расходятся, господин Миямото рассказывает о деталях похорон. — После погребения последних жертв переполненное кладбище закроется. Там и останется война, Хангаку-чан. Позади. Старик гладит её по волосам, приговаривая «бедное дитя, бедное дитя», и продолжает успокаивать, пока по крыше ливень отбивает реквием. Хангаку — не глава семьи, и её никто не учил быть главой. Она просто девочка, лишённая своего кинжала, что не хотела с честью умирать.***
— Поздравляю с первенцем, Андо-сан. Мужчина вручает ей букет ирисов и с обходительной улыбкой желает здоровья, немного распинаясь о родительской участи. Хангаку улыбается также в ответ — фальшиво, чисто из вежливости и в благодарность за цветы. — Символично, что рождение вашего сына пришлось на это число, — взгляд падает на календарь, отсчитавший уже неделю с пятнадцатого августа. — День, когда вы потеряли семью и когда вновь обрели — поэтично. — Подарок богов. — Хангаку касается пальцами нежных лепестков и кладёт букет на стол. — Вероятно, — чуть склоняет он голову и вкрадчиво спрашивает: — И всё же, не от богов же мальчик. Его отец… — Мёртв, — отрезает Хангаку, — К сожалению. — Соболезную вашей утрате, — вздыхает мужчина. — Тяжело вам будет в одиночку растить наследника. — Ну почему же в одиночку? — улыбается она. — Ни я, ни вы не росли, запертые в доме, в окружении одних и тех же лиц. — И то верно. Вы позитивно настроены, Андо-сан. Желаю вам удачи. Проводив Минами из дома, Хангаку выдыхает с облегчением. Ей до сих пор трудно даются его визиты. Будто он ходит по северной земле с мечом в ножнах, готовый в любой момент объявить новую войну. Хангаку войны ненавидит. Всегда ненавидела, пускай даже с пелёнок обучалась искусству тех ведения. В её руках ещё свежи ката, и любое оружие ляжет в них, как влитое. Хангаку — воин без войны. И она никогда не будет скучать. Младенческий крик заставляет её вздрогнуть и кинуться в дальнюю комнату. Зато Хангаку счастлива, что может не только хвататься за жизнь, она может её подарить. О том, что тогда струсила, Хангаку больше не жалеет. — И-чи-ро, — хлопает она в ладоши с широкой улыбкой. — Ичиро! — И… ти… — тянет мальчик, повторяя за ней хлопки, — о… Ити-о! — И-чи-ро! Ичиро! Хангаку наблюдает за тем, как быстро он растёт и забывает о страхе. В северном районе Ичиро растёт, как в маленькой стране, где дети вешают на ветки колокольчики и приходят к ним в додзё учиться у мамы «играть» в воинов. — Раз, два, три! Но с ним она никогда так не играет. Только в салочки и прятки, а в её сказках на ночь никогда нет оружия. Ичиро знает о самураях мало, почти не интересуется, но ему нравится звук рассечённого ударом воздуха. Он смотрит из щелочки между сёдзи, как Хангаку учит девочек и мальчишек управлять телом, словно самым острым из клинков. Иногда она даже достаёт со стены нагинату, когда малышня очень уж просит: «Сенсей! Сенсей! Ну, покажите!». Металлическое лезвие сверкает в солнечных лучах, имитируя калейдоскоп, и отражает сгустки света на лица и стены. В глазах детей восторг и задор, но Ичиро не может разделить с ними эту радость — на обычно тёплом лице матери холодная тень. Он не берёт в руки даже кухонный нож, вспоминая отблески солнца в холодных глазах. Первые дни Обона всегда напоминают ему ханами. Хангаку покупает столько цветов, что их и правда может хватить на целое любование. К кладбищу они выходят рано-рано утром, едва небосвод светлеет и птицы прочищают горло перед своей свирелью. — У нас была большая семья. — Могилы идут в ряд, и Хангаку ставит цветы для каждой. Для каждой разные — какие они любили при жизни. — Очень. И их всех нельзя забывать, Ичиро. Иначе они расстроятся. Он помнит всех. Ичиро продолжает расти, а детали его нескладной мозаики постепенно начинают собираться в единую картинку. Хангаку не рассказывает об Андо, и он закономерно узнаёт всё сам. Ичиро понимает причины, но в нём они не находят отклика, вопреки тесному родству. Наученный матерью ценить жизнь превыше всего, он в отвращении ей почти сразу признаётся: — Я ненавижу самураев. И мне стыдно, что я родился в этой никчёмной семье. Хангаку застывает в смятении. Она не может подобрать слов. Прошлое ёкает в возмущении, призывая научить мальчика уважению к предкам. Но имеет ли Хангаку хоть какое-то право голоса, если сама по сути предательница? — Не говори так. Они расстроятся. — Они мертвы. Ичиро настаивает на своём и хмурит густые брови. Не так часто он злится, чтобы Хангаку знала, что делать. В голосе ни яростной дрожи, ни скрипа, только уверенное ледяное осуждение. Ичиро не имеет ничего общего с кланом честолюбивых потомков бравого генерала. Ему в голову не вкладывали собачью верность поддельному богу-императору, в него не вбивали дисциплину, контролируя даже питание. Он не знает ни единого постулата Бусидо, он потомок, а не последователь. Но это не значит, что Ичиро будет гордиться теми, кто поставил гордость выше ответственности. — И в этом только их вина. Их убила не война, а глупое самомнение. Они трусливые самоубийцы, и ничего славного в них нет. Хангаку молчит. Лицемерит ли она, если всю жизнь думала так же, но сейчас хочет одёрнуть его, сказать «ты не прав», объяснить то, что себе не смогла. Хангаку не так часто плачет, чтобы Ичиро знал, что делать. Он извиняется, что стал причиной её слёз, но не за свои слова. Колет вина перед матерью — только перед ней. — Я тебя люблю. Ты моя мама, а не самурай. Хангаку чувствует на спине тёплые руки, под носом щекотится лохматая макушка, и слёзы жгутся настойчивее. — Я тебя тоже. Хангаку и Ичиро. Лишь после — Андо. Северный район и свой дом, вопреки ненависти к их истории, он любит. С возрастом учится любить и фамилию — в ней нет ничего плохого, наоборот, в ней цветочный подтекст, а цветы Ичиро любит. Особенно растущую во дворе вековую глицинию. Честно, она ему нравится больше сакуры. Нежные весенние лепестки несут тоску, осыпаясь мимолётным дождём, и в нём это будит ассоциации неприятные. С его рождения сакура отцветает четырнадцать раз, и с каждым кругом блекнет, будто он слепнет лишь на ханами. Хангаку так и не учит Ичиро сражаться, поэтому драться он учится сам. Воздух никак не звучит так, как ему нравилось в детстве, но он продолжает искать этот особенный свист и неожиданно для себя становится Демоном. Под ногами оказывается столько тел, избитых, но живых, дышащих, продолжающих возращаться к нему за реваншем — он никогда не отказывает. Разочаровывают лишь те, кто сдаются. — Соболезную вашей утрате. Ичиро не трогает напускная жалость, но задевает явная колкость от господина Минами: — Наверное, это новое предназначение Андо — оставаться одним. Под перевязанной чёрной лентой с фотографии улыбается Хангаку. Случайности — самый ужасный вид смерти.***
Ичиро живёт в спокойствии почти пятнадцать лет, по праздникам навещаемый неуёмными Сеиджи, Кендзи и Широ. Они устраивают громкие посиделки, а вместо открыток несут в дом вино и торты. Первым с таких вот мероприятий уходит Сеиджи — у него семья. — Жене и сыну здоровья. — Обязательно передам, Ичи-сан! Кендзи с Широ сидят до утра. Ближе к полуночи они стихают и наконец говорят, как люди своего возраста, а не бунташные юнцы — о работе, квартплате и счетах за аренду. В час ночи Ичиро неизменно слушает о проблемах сокровеннее материально-коммунальных. Усталые голоса хриповато и полушёпотом признаются в вещах потоскливее, о тех, что в юности забот не вызывали. Наутро их пробирает похмельем, и каждый божий раз они клянутся, что больше не будут так напиваться. А потом по новой. Ичиро даже не убирает одеял из гостиной, чтобы долго не искать, чем накрыть этих двоих. — Берегите себя, Ичи-сан… — И спасибо за минералку! — Идите уже работать. Куда реже приходит загруженный на работе Горо. Он приносит чай из заграницы, куда ездит с местными профессорами на раскопки, и рассказывает о своих путешествиях. После — о студентах. От него ещё всегда веет чем-то таким домашним, будто он носит под своим серым пиджаком маленький очаг. Ичиро любит его визиты, как и самого Горо — он лично учил его контролю неосознанной мощи, что так портила мальчику повседневную жизнь. Иногда Горо заходит к нему в библиотеку, старую, как сам Намимори, и проводит там часы, аккуратно выдёргивая с полок корешки. — Могу я взять это собрание, Ичи-сан? — Конечно. Всего пару раз за декаду заглядывает Мисаки. Ей будто стыдно приходить, хотя он никогда не прогоняет даже пьяную в стельку Широ. А она дебоширит больше Кендзи, когда выдаётся плохой месяц. — Мою дочку зовут Кей. Ей шесть, и она очень любит слушать, как Широ-сан рассказывает ей о Демонах. — Если твой ребёнок станет малолетней преступницей по её вине, я больше не пущу Четвёрку в дом. Мисаки смеётся, утирая слезинки с уголков глаз. Ичиро видит, как тяжело ей даётся настоящее, как яркая зелень радужки заплесневела и как темны мешки под глазами. Она больше не девочка — Демоны неизменно однажды вырастают. Из бушующего красного огня становятся пламенем холодным и синим. Но никогда не гаснущим. Если они перестанут гореть, то, вероятно, умрут, стихнув, как и полагается такой стихии. Ичиро не гаснет, хотя должен был давным давно. Закалённое ли в северных землях, его сердце продолжает мерно биться, гулко стуча в тиши старых стен. Ичиро не боится ни смерти, ни одиночества. Его ворота вечно открыты и впускают любого желающего. Он так же, как мать, учит детей управлять телом, словно самым острым из клинков. Только теперь Ичиро владеет каждым из видов оружия, что веками хранилось в доме — его разум чист от детской ненависти ко всему, кроме катаны. Первородная сталь отторгается где-то глубже, на уровне души, до сих пор презираемая, будто само лицо войны. Ичиро почти сразу принял Широ ближе к сердцу за старенький деревянный синай и неприязнь к Бусидо — это его девочка, чёрт возьми. — Если бы Ханаби осталась жива, то была бы такой же, как ты. — О, она была бы лучше, Ичи-сан. Ваша дочь, наверняка, — сипло тянет Широ, протягивая ему очищенный мандарин и продолжает сковыривать кожуру следующего цитруса, — выросла бы человеком лучшим, чем я. Ичиро видит в каждом ребёнке своего. Не призрак маленькой Ханаби с улыбкой-фейерверком, просто… — Вы будто не знаете, куда себя деть, без опеки над кем-то, — тоскливо проговаривает Широ, складывая крашенную голову ему на плечо, и обвивает локоть. Она дарит ему самые глупые носки на каждый из праздников и сама таскает такие же. Ичиро не гаснет, хотя должен был давным давно. — Возможно. Седьмой — мальчишка-ворон, и дочка Шестой — дитя-воробей. Два юных огонька, новое поколение, что однажды также сменится следующим. Круговорот жизней, стремительный поток, не застывающий ни на секунду. — Последний бой: Первый Демон против Седьмого. Ухмылка Кёи становится шире. Он похож на них всех разом и одновременно совсем иной. Другой. Они всегда разные, но неизменно слеплены из одной массы. — Времена идут, а люди не меняются, — вздыхает Ичиро, поднимая уголок губ на мгновенный выпад Кёи. «Предназначение оставаться одному, да?» — Поэтому Демоны Намимори продолжают существовать.