«Как ни старайся, нельзя бежать вечно».
Инферно смотрит на дорогу, где за поворотом обычно появляется Кей. Завидев его, она сразу срывается на бег и тянет руки вниз, всегда ловит пушистое безобразие и говорит: «Доброе утро, мой хороший!». Но вот часы бьют уже семь десять; Кёя цокает языком на опущенный хвост — эта непунктуальная снова его расстроила. — Она не придёт. Домой, — кивает он на открытые ворота. Инферно, не ведя и усом, пускается вниз по улице. Бежит от него в манер своей любимицы. Кёя мысленно ругается. Меж бровей оседает раздражённая складка; он тянется к галстуку, оправляя его перед тем, как сделать шаг. Солнце теплит плечи, но всё ещё непрогретый утренний воздух гуляет в носоглотке. Кёя отбивает подошвой похоронный марш, и, кажется, будто даже асфальт под ним мнётся, как лист бумаги. Эта точёная походка будоражит комитетских каждый раз. Глава не в духе — им лучше быть смиреннее монахинь и тише воздуха. Первогодка Сакурай выпрямляет плечи, корчит сосредоточенную мину, почти не дышит, когда Кёя проходит мимо. — Ставлю на Эйко, — бурчит он через плечо Ватанабе. Тот вздыхает, вспоминая вчерашний день и неожиданный визит Кей с «наставницей». Ватанабе решает промолчать и уйти. «Прямо по пятам Главы», — думает Сакурай и чешет затылок. Ему на такое не хватает храбрости. Рука их лидера тяжелее блока, а кара — страшнее небесной. Быть слишком близко себе дороже. Он искренне восхищается Кусакабе и Ватанабе, которые уверенно могут стать по обе руки от Хибари. Они с ним были изначально, прибились ещё до комитета. Менее гордые, чем остальные, увидели в мальчишке в сто шестьдесят сантиметров титаническую силу и пошли за ним, точно мотыльки на свет. Сакурай хмыкает мыслям. Глава так ненавидит толпы, но собрал вокруг себя столько людей. Такое вот противоречие — одиночка и лидер, сплавленные в одном человеке. Сплавленные в одном подростке, что даже хуже. Сакурай, на самом деле, иногда думает, что для Хибари комитет — это игра. Игрушка, если быть точнее. Имитация инструмента, имитация будущей организации, где он будет жёстче, менее задорнее и прекратит улыбаться дракам. За таким Хибари Кёей он, честно, не хотел бы идти. Но всё равно бы ринулся. Такая вот у их Главы подчиняющая аура, даже малышка Эйко приманилась. Девочка-лакей. Девочка на побегушках. Девочка для грязной работы. Сакурай над ней сначала смеялся и до сих пор смеётся — она такая же, как они. С проблемами контроля, с трясущимися кулаками, с лицом-картой побоев и оскалом — хулиганка. Только недополторашка. Да и девчонки бешеные, бывают пострашнее головорезов. Его родители жили в эпоху Четвёрки, и он часто слушал, какой жестокой она бывала. Засовывала синай в глотки, дробила ударами кости, сражалась, будто палкой играя, и ей не было равных. Сакурай вообще не из тех мальчишек, что недооценивают «слабый» пол. Слабый пол, по его мнению, — это прогнивший паркет, а женская часть населения такая же, как и мужская. Скелет, мозг, внутренности — всё одинаковое. Ну, кроме, ха-ха… Его в детстве кусали за руки именно нежные цветочки, поэтому Кей — не исключение из правил. Она такое же правило, как мечницы клуба кендо или сукебан из Мидори. Выбивающиеся из традиционных понятий, непокорные, волевые. В жёстких рамках их общества растут такие же жёсткие дети, которых прижали к углам, и они выросли, как в формах для выпечки. Угловатые, со скошенными лицами — их локтями вдавливали в стены, они иными быть не могут. Сакурай рос в мякише, а потом его неожиданно унесло и разможило по той самой твёрдой бетонной плите. Было больно. Сначала. Он хулиган. Он дерётся, потому что ему нравится. Потому что удовлетворение от победы тешит эго. Плохо? Насрать. Сакурай не жалеет малышку Эйко, потому что она якобы «масенькая глупенькая секретарша, оберегаемая Главой, как сокровище». Эйко — такая же рядовая первогодка, получающая нагоняи, но вместо отдыха в лазарете пашущая за пятерых до темноты. Ему кажется, она мазохистка — он говорил ей это однажды, а она рассмеялась и ляпнула что-то из типичных цитат трудоголиков. Мол: я полезная, всё круто, обожаю быть полезной, очень люблю комитет, очень люблю уметь спать стоя и терпеть, терпеть, терпеть, а потом терпеть, терпеть, терпеть. Сакурай ещё у виска покрутил — ей в той драке с Аизавой отбило мозги окончательно. Но за что он, чёрт возьми, ценит эту придурковатую, так это за то, что она не кичится своим положением единственной девочки и — она невзначай упомянула — друга детства Главы, уважая каждого в комитете не меньше Хибари. Тут он признаёт: Эйко, в каком-то смысле, классная. — Сакурай-сан, утра, — скрипит она, громко сглатывая колкую слюну, и опирается о подоконник — перевести дух. Бежала, чтобы не опоздать — начало занятий через десять минут. — Глава в приёмной или?.. — Без понятия, — кивает он вместо приветствия. — Ты снова облажалась. Мне уже звонить в крематорий? Кей кривится и хочет сказать: «да, да, Сакурай-сан, позвони, ради всего святого, отключи мои страдания», но вместо долгой-долгой речи хило отзывается: — Ага. И топает быстро, непривычно сутулясь. — Не позорься, спину ровно! — кидает Сакурай ей в спину. Кей закусывает трясущуюся губу и сжимает лямки со всей силы, будто хочет протереть ладони до крови. Выпрямляется. Хочет скулить. — Ты опоздала. — Я опоздала. — Кей не фамильярничает. Её вина, её оплошность. Никаких поблажек и «Хибари-сан, ну сжа-а-алься». — Прошу прощения, Глава. — Причина? — Проспала, не успела собраться, — она сгибается ниже. Так, что волосы на затылке вихрем падают вниз, и за воротом виднеется вспотевшая шея. Голос сиплый, непонятно сухой или мокрый, но Кей его давит, как чеснокодавкой, чтобы звучал нормально. Кей не будет оправдываться таким. — Прошу прощения. — Отрабатываешь сегодня, травоядное. Кёя злится. Кёя даже сидеть не может, потому что всё снова теряет порядок. Вчера его сплавили домой, потому что пьяные Демоны — уже не Демоны, а черти приплюснутые. Потому что единственному трезвому Пятому с утра на работу, а Второму отводить сына в школу. Потому что Первый следил за Третьим и Четвёртой, а Шестую разморило к одиннадцати и всё, что он получил в конце — это армрестлинг, в котором проиграл каждому, кроме Кендзи. О, ещё Аме, оказывается, в больнице, а он и не узнал бы, если бы не зашёл с утра к ней в комнату. Сказать ему о такой важной вещи? А может быть, не трогать, чтобы он не злился? Да, звучит хорошо. Зачем же ему знать? Хибари Кёя вообще ничего знать не должен. Он же вспылит. Он же всех накажет. Он же возненавидит этот дом ещё сильнее и больше никогда не вернётся. Хибари Кёя не хочет подчиняться, значит, не получит ничего, кроме поучений. Хибари Кёя же — самовольный, гордый, избалованный мальчишка, ему же ничего не нужно. Ему не нужна слабая мать, ему не нужен его кот, который сбегает так же, как и прилипала-подруга, что непостояннее погоды в межсезонье. Ему не нужно ничего. Ни-че-го. Хибари Кёя уже превратил всеобщий день в кошмар одним своим присутствием. Избил учеников. Пресёк всё, что можно пресечь. Разогнал всех тихушничать в классах. Ему не стало весело. Хватит. Кёя хочет спать. — Конечно. Кей поднимает голову и не получает даже щелбана. Где-то там, под корочкой, пульсирует неправильность. Ошибка системы. Злодей и его помощник не должны быть безразличны. Вчера они дрались на шампурах и сопели в две дырки, а потом смотрели, как горят бенгальские огни. Вчера они были Кёей и Кей. Сегодня они Глава и рядовой. Просто так сложилось. Так бывает. Кей трёт рот кулаком, чувствуя, как к глотке подбивается желчь. В коридорах тихо-тихо, особенно у приёмной — там будто вакуум, зона вне сети. Она пропустила ураган, и ей всё равно. Кей хмурится, пока никто не видит, пока никто не слышит, ругается последними словами. — Чёрт. Утро такое солнечное.***
День идёт мутной персоной по школе, часы тикают, часы такают, из классов никто особо не выходит, но это их почти не угнетает. Привыкли. Смелые шастают, как и всегда, даже на улицу высовываются, получают от комитетских — и обратно в школу. Такая вот идиллия. Кей стоит у раковины и бьёт её кулаком. Пальцы в слюне, белоснежный санфаянс заплёван, а она хочет избавиться от фантомной желчи и выблевать да пускай хоть органы. Кей моет руки с остервенением, будто хватая поток воды за горло и давит, давит, давит. Из глотки рвутся комки не долгожданной рвоты, а сиплых смешков. Она хочет домой. Но отказывается, когда Химе говорит ей с нажимом: — Не насилуй себя, отпросись у Хибари. Приходить вообще не нужно было. А ей нужно. Ей больше всех нужно. Кей — член Дисциплинарного комитета, ей поблажки не полагаются, а если и будут, она откажется. Кей не имеет права быть особенной. Кей ничем не отличается от остальных. Если Кей ещё хоть раз услышит ту мерзость, что дошла до её ушей, она снова отсечет себе волосы и расшибёт лоб, но на коленях выпросит брюки и гакуран. Девочка. Девочка. Девочка. Почему? Почему? Почему? Одна. Одна. Одна. С Хибари. Вечно. Вместе. С Хибари. С Хибари. С Хибари. Это так со стороны выглядит? Кей не пугающе внушительная, как Кусакабе. Кей не строго-серьёзная, как Ватанабе. Кей на фоне каждого из комитета выглядит, как нелепая шутка. А некоторые решили пойти дальше и превратить её в похабную. Это же так смешно. Так забавно. Ха-ха, анекдот категории Б. И всё просто потому, что Кей родилась девочкой? Просто потому, что родилась? Снова? Вдох. Выдох. Кей смотрит в зеркало, стискивая холодные влажные пальцы, потирает их, медленно, но чеканно. Мысли путаются от боли и загинаются не в ту сторону. Веки подрагивают, закрывая обзор, и под ними вырисовываются пульсирующие пятна, провоцируя выдрать глазные яблоки. Ночью Кей могла бы думать о том, как всё же со стороны Кёи прозвучало её признание. Странно и глупо — смущалась бы и кусала одеяло. Но вместо этого она проматывала дни в начальной школе, дни до Средней Намимори, до Кёи-ниисана, до Химе. Кей домотала до знакомства с Широ и остановилась в момент, когда осталась одна. Мисаки тогда была на работе круглосуточно, а она сбегала из дома, потому что дом без Вакатоши — больше не дом. Кей вечно урывками слышала от бабушки «ошибка», но именно тогда мир прекратил ограничиваться сказками, стал шире вмиг и вмиг громче. Ошибочной она была с рождения. Потом просто узнала. Кей не знает, что легче — выдрать приставку с кожей или жить и смириться. Она пробовала оба варианта, и оба провалились. Успокаивать себя тем, что ребёнок городской легенды не может быть хуже грязи, больше не выходит. Мама особенная. Кей случайная. Всё в её жизни решает случай. Её жизнь решил случай. Однажды он её и отберёт, она уверена. Кей умрёт так же, как дедушка. Лестницы всегда казались ей страшными. Поэтому она считает ступеньки и держит их под контролем, даже когда бежит. Кей идёт к приёмной — получить новое указание. Девочка на побегушках, что играет в салки с Демоном, всегда быстро выполняет свои обязанности. И это то немногое, чем она действительно гордится. Кей смотрит под ноги, то и дело оправляя пояс юбки. Он врезается в живот, режет по коже, мышцам и органам не хуже ножа. На лестнице слышится чей-то шаг, и она поднимает голову, вспоминая слова Сакурая. Выпрями спину. Не позорься. Глаза встречают лицо знакомое, но усиленно игнорируемое уже шестой год. — Как жизнь, — Миюки не улыбается, но голос у него хмыкающий, — Эризава? — Я Эйко. — Ты Эризава, — он узит глаза, и у Кей даже сквозь притупляющую боль начинают гудеть инстинкты. Миюки кивает, подзывая её с нижних ступенек на пролёт. — Есть разговор. — Я не хочу с тобой разговаривать. У меня есть дела. Кей хочет минуть неожиданную персону. Он не трогал её шесть лет, и она хочет, чтобы не приближался ещё столько же. Кей легко выдерживает отказы Кёи во многом благодаря Миюки. Потому что его «отказ» её разбил, лишил надежды в самый первый день. А Кёя не даёт надежды, значит, и отобрать не может. Миюки мог бы стать её первым другом; он правда ей понравился. Староста знал о всём, но протянул ей руку помощи — почти-почти, и Кей бы дотянулась.А от него «ошибочная» было слышать больнее всех.
Так сказка о Принце и Чудовище оборвалась резко, в самом начале. И она лишний раз убедилась в своей любви к злодеям, когда ей улыбнулась андерсоновская Снежная Королева, познакомила со своим пленённым Каем и пообещала, что никакая Герда не разрушит их ледяной дом. — Много времени не займу. Просто хочу спросить. — Он складывает руки на груди, опираясь плечом о стенку, и никак не припятствует её пути. — А как так вышло, что бесстрашная Эризава стала такой трусливой Эйко? Кей молча идёт выше. — «Ненавижу травлю», — говорила ты, как её центр. «Всех защищу», — говорила ты и била стульями тех, кто задирает других. Центру травли было всё равно, станет ли её репутация хуже, — Миюки смотрит в спину, на неглаженную мятую рубашку, нацепленную впопыхах. — Но Эйко из Средней Намимори — не центр. Центром стал Никчёмный Тсуна. Кей застывает. — И его защитить ты испугалась. Спряталась за ним, не трогала, даже не подходила, чтобы, не дай бог, об ошибочной Эризаве кто-то вспомнил. Чтобы никто даже не задумался, что Эйко Кей из 1-Б — это она. Но ты не меняешься. Какими бы вновь длинными не стали твои волосы, как аккуратно бы ты не старалась носить юбку и бант на шее. Стоило ожидать, — он указывает на повязку, как на отметину, — что случится что-то подобное. Прибилась к Хибари, подралась с Аизавой и вновь сама себе испортила жизнь. Не прошло и года. Кей сглатывает, шумно цыкая. — Ну и? — Это всё, — пожимает плечами Миюки. — Удачи. Просто забочусь по привычке старого старосты. — Мой староста — Иноэ-сан! — срывается на крик она, злобно таращась, — и он в сто раз лучше тебя! Он никогда не назовёт меня «ошибочной», даже если я снова сорвусь! И мой класс куда лучше вас, они меня любят! Они меня защищают! Они хорошие! — Поздравляю, — улыбается он и машет ладонью, спускаясь вниз. — Надеюсь, не они дадут тебе новую приставку. Иначе будет даже тоскливее, чем у нас. И передавай привет Изуми. — Пошёл в задницу! Кей тяжело дышит, останавливая порывы метнуться следом. Щёлканье тонет в помехах, немного заглушая боль, нолестница.
Только она останавливает. У Кей хорошее воображение, и красочные картинки легко заменяют серые мысли. Стощелчок
И всё повторяется. Всё крутится Сансарой. Случайности слагают её жизнь. Случайности её разрушают. Кей хватается за тех, кто твёрдо стоит на ногах. Кей цепляется в их руки с ногтями. Поэтому даже в море шепотков… — Хибари-сан, задание выполнено. Она будет держаться за него и за место, которое дарит ей гордость. Кёя кивает и что-то говорит. Что-то. Кей держит спину ровно и сначала не понимает, что происходит. Цвета ослепляют, рвутся комками, выкрученные сознанием на максимум, точкуются, как помехи. Кей смотрит прямо, где стоял Кёя, но его больше не видит. За секунду в её голову приходит мысль: — Я сейчас упаду. Чтобы всё, будто так и надо. Будто не случайность. «Кёя, не пугайся. Мама сейчас упадёт». Бах. Он подрывается с места, когда Кей уже валяется на полу. Трёт виски, шлёпает по холодным щекам, зовёт по имени. Его не волнует, когда люди падают после ударов. Есть причина, и есть следствие. Но когда она просто падала, у него внутри билась тревога: почему? Кёя не трогал их. Кёя не бил их. Кёя не делал ни-че-го. Эта детская установка засела в нём раковой опухолью в последней стадии, пускай он даже вдоль и поперёк изучил медкарту Аме. И её причины он знает. Но причину, по которой Кей, которая всегда вставала после драк, после падений, с кровью на коленках и ссадинами, просто упала посреди дня — нет. — Кей. Кей. — А? Она ждала тишины и не заметила, когда та наступила. Слух постепенно прорезается, и Кей слышит голос Кёи. — Что с тобой? — Я упала?.. — перед глазами медленно расходится тьма, цветовые пятна вновь начинают плясать. Будто перемотка последовательности. Холодные руки потные, липкие, точно не свои. — Ты упала, — объясняет он, повторяя вновь: — Почему? Кей молча пытается подняться, опирается на диван, но ватные ноги вставать не хотят. А в глазах опять темнеет. — Хибари-сан, ничего не вижу. — Она моргает — глаза точно открыты. — Ничего. В ответ она слышит такое же ничего. Вместо него под коленками и на плече чувствуется тепло ладоней, и Кей теряет опору. Больно. Живот снова режет. Не переставая. Не переставая, только сильнее. Кёя заявляется в медкабинет без приветствий. — Она упала в обморок. Я не знаю, почему. — Опять вы, — вздыхает женщина, кивая на койку. Кёя кладёт туда Кей с непривычной осторожностью. Она ударилась головой, когда падала. Он отчётливо слышал. — Эйко, говорить можешь? — Могу, — но голос слабый, сиплый. Кей почти радуется — видит. — Знаешь, почему могла упасть? — Наверное… — Тогда рассказывай. — Окада берёт бланк и готовится заполнять. — Меня тошнит целый день, и я ничего не ела, — тихо начинает Кей. — Спала плохо. И… На последнем пункте она запинается, отворачиваясь от внимательного взгляда Кёи и неосознанно сводит колени. — Месячные. — Целый набор, — невесело усмехается Окада, подбадривающее похлопав её по предплечью. — Понимаю. Но поесть тебе нужно, обед с собой есть? — Нет, не собрала. И не хочу… — А надо, — женщина поворачивается к Кёе: — Хибари, к тебе просьба: купи ей поесть. А она тогда вернёт тебе деньги потом. — Не надо, — отнекивается Кей. Мало того доставляет проблемы, так ещё и долгом обзаводится. Класс. — Я не съем всё равно. — Тебе станет лучше, — уверенно кивает она. — Купи… можно салат, чего-нибудь сладкого и крепкий чай. Кёя заторможенно косится на Кей и уходит. «Месячные, — думает он, — менструация, от латинского ежемесяжный, или регулы — часть менструального цикла организма женщин и самок некоторых плацентарных млекопитающих». На этом его знания заканчиваются. Нет, он, конечно, знает, в теории, что происходит с организмом в данный период, но — прямо, что ли? — столкнулся впервые. Кёя вообще забыл, что Кей девочка и что, естественно, у неё есть чёртовы месячные. Открывшейся биологической разницей откровенно накрыло. Это нормально, что она упала? Кёе так не кажется. Тело же не может так реагировать на цикличный процесс. Или может? Ей больно? Она выглядит очень плохо. Кёя не понимает. Вчера Кей было лучше лучшего, сегодня ей вот так. Кёя слишком много думает об этом, чтобы остановиться и позлиться тому, что он, как мальчик на побегушках, выполняет указания Окады.***
— Как Главе клуба, Хибари, доверяю тебе довести её до дома, — говорит женщина. Кей категорически отказалась звонить семье, чтобы её забрали. — И, кстати, — Окада хмурится, поучительным тоном заявляя: — ради всего святого, прекрати бить учеников в школе. Кёя возмущённо выгибает бровь. — В кабинете уже медикаментов не хватает, чтобы всех их залатать. Смекаешь? Бюджет не вечный. Развлекайтесь за пределами школы, юноша. Он закатывает глаза, хватая Кей за локоть, когда она соскальзывает с койки. Чтобы не упала. Кей поднимает уставшие глаза, мямлит: — Я сама. — Но руку не отдёргивает. — Ты упадёшь. — Не упаду. Мне лучше. — Не поссорьтесь по пути, — хмыкает Окада, возвращаясь к документам. — Эйко, лучше держись за Хибари. И дома обязательно поужинай. Кей хмурится, шагает по пустым коридорам, придерживаемая отстранённым Кёей, как за поводок. У класса она просит ослабить хватку: — Подожди здесь, Хибари-сан. Он отпускает, глазами приказывая: «Не смей снова свалиться», и Кей дёргает дверь. Она быстро шагает к Йошино-сенсею и, опережая его возмущение, тихо объясняет причину такого наглого появления. Он кивает, присматриваясь к нездоровой бледности на её щеках, и велит ребятам не отвлекаться. Йошино — хороший учитель, старается им быть, по крайней мере, и успокаивающе улыбается. Это немного помогает — он ничего не забыл, но не перестаёт верить в неё. Не перестаёт заботиться о гиперактивной Эйко. Кей шагает к своей парте, складывая пальцами телефон у уха, когда Химе и Сэтору вопросительно смотрят — она им позвонит. Сумка в руках. Можно идти. Кёя, подпирающий стенку, ждёт. Как только Кей закрывает за собой дверь, он снова берётся за хлипкий локоть, и они молча идут к выходу. Там Кей кивает на прощание дежурным комитета, а они в свою очередь кланяются Кёе. И она лопатками чувствует очередной непонятливый взгляд. Надеется, что хотя бы товарищи думают обо всём проще. Неприятно представлять обратное. Лишь за воротами Кей решается вновь подать голос: — Я бы и сама дошла. — Нет. Не дошла бы. Она смотрит на него с непрямой обидой. Кей не для того так старается, чтобы из-за чёртовых месячных, сгибающих её пополам, как соломинку, Кёя перестал смотреть на неё, как на соперницу. — Тебе больно, — заключает он, и для неё это звучит приговором. Как синоним к «ты слабая». А со слабаками Кёя не водится. — Мне не… — Кей осекается. Ничерта ей не «не больно». Её выворачивает, её трясёт от невозможности облегчить боль. И она обещала больше никогда ему не лгать. — Да, мне больно. Да, мне очень больно. Я сожрала уже три таблетки обезболивающего, каждую перемену шла в туалет и давила на корень языка, чтобы выблевать, не знаю, органы! Но ничего не помогает. Отпустит на десять минут, и снова! Эта тупая боль, — Кей срывается, обхватывая живот свободной рукой, — просто потому что я девушка! Да лучше бы я родилась парнем, чтобы ничего этого не было! Ни тупых месячных, ни игр в мальчика, ни слухов. Кей дерёт волосы, как свою главную феминную черту. Быть во всех смыслах сильной девочкой возможно; мама и Широ-сан такие. Но у неё выходит убого. Она хороша в побегах. Вот её талант — сбегать. — С месячными нельзя подраться, — говорит Кёя спустя минуту молчания и задирает упавшие на её лицо волосы к макушке, открывая искривлённое лицо. Кей поднимает затравленный взгляд к чистым глазам. Такие светлые, как серебро. Вот кто-кто, а Кёя — настоящее солнце, в отличие от неё. Она лампочка, искуственная имитация. А у него свой собственный свет, настолько яркий, что до боли жжёт глаза, почти выжигает, и все жмурятся, закрываясь ладонями, и потом говорят, что он тьма. Ведь после него просто ничего не видно. Но именно за этот свет она всегда им восхищалась. Кёя горит во всю силу и никогда не гаснет. — Я в курсе, — Кей горько хмыкает. Такой ответ в его стиле. — Значит, нельзя выяснить, кто сильнее. Она непонятливо косится на его хмурое лицо, и уголок губ незаметно тянется вверх. — Это ты, типа, меня поддержать хочешь?.. Кёя хочет дать ей щелбан. Но останавливается, вспоминая, что в любой момент Кей снова может упасть. Ей нельзя. Запрещено, штраф тысяча йен. — Это, «типа», факт, маленькое тупое травоядное. Учи биологию: обновление эндометрия в матке — обязательный процесс. — Ага, поняла. А почему он не может обновляться без пакостей? Честно, дальше он не знает. Он вообще раньше не знал, что у женщин что-то болит в эти дни. Аме не жаловалась. — Матка сражается. Молчание длится секунды три, а потом Кей взрывается смехом, зеркально хватаясь за его локоть, чтобы не упасть. Кёя даже дёргается, готовясь ловить. — Звучит как правда, слушай, Хибари-сан… — сипло выдыхает она. Боль не стихает, но её внимание он отлично перенаправил на себя. — Так что сиди дома, пока твоё тело — поле боя. — недовольно бурчит Кёя. — И просто сообщи мне. — Я не могу! — Почему же это? — Во-первых: у меня до сих пор нет твоего номера, Хибари-сан. — Я дам. — Класс, — неиронично улыбается Кей. — А во-вторых — это чёртова поблажка! — А кто сказал, что ты не будешь отрабатывать пропуск? — фыркает Кёя. — О. Но это всё ещё ущемляет моё эго полноценного подчинённого… — Ты член Дисциплинарного комитета, пока носишь эту повязку, — не выдерживает он её твердолобости и с выражением чеканит: — Угомонись. Хватит уже выдумывать причины, чтобы сбежать. Кёя смотрит твёрдо, со всей серьёзностью. Его не волнует её надуманная недостойность, какая-то дефектная честь и всё остальное. Эйко Кей, зачисленная на пост рядового члена комитета Дисциплины, должна всегда быть рядом. — Я больше не сбегу, — мнётся она, хватаясь за повязку. Это её сокровище. И больше его лишаться Кей не хочет. Хватит с неё. — Хибари-сан… послушай, можешь дать мне обещание? Кёя щурится: — Что ты хочешь? Слухи всегда будут на неё давить. А она всегда будет их слышать, какими бы тихими они ни были. Центр травли — это, видимо, судьба. Что ж… уничтожение судьбы? Звучит по-злодейски. Ей нравится. — Пожалуйста, если я ещё раз с кем-то подерусь, загрызи меня до смерти. Не щелбаном, — Кёя неосознанно сжимает пальцы сильнее, — тонфами. По-настоящему. Кей надоело щёлканье.