«Я пёс, я пёс, я твой самый верный друг. Я пёс, я пёс, в сером городе разлук».
Хикару никогда не был особо талантливым. Кривой почерк, рисунки-палка-палка-огуречик, среднячок-голос и выделяющаяся агрессия. Его можно было… да и сейчас можно назвать злым ребёнком. Тёмные короткие брови вечно тяжело нахмурены, будто зол он каждую секунду, когда приходится видеть людей. И не только. — Бесит, бесит, бесит! — цедит он сквозь зубы. Хикару ненавидит забывать бонусную карту, когда ценники горят жёлтым. Они радостно возвещают: «скидка!», но блеклая пометка «при наличии карты» мгновением позже бьёт по лицу. Он из вредности складывает в корзину продукты только по стандартной цене и фыркает на каждую жёлтую бумажку. Так, на пути выжигаемых взглядом ценников, на глаза попадается ни в чём не повинная девочка. Её рука безнадежно тянется к самой верхней полке, а из груди рвётся натужное «Угх!». Хикару смотрит на это позорище секунд двадцать. Смотрит, топая ногой, смотрит, щуря глаза, смотрит, сжимая ручки корзины. И дробящим плиты шагом идёт прямо к ней. — Уронишь же всё сейчас, — рычит он, с остервенением выдёргивая ярко-красную пачку с полки. — Две секунды позора — попросить. На! — и тычет ею в грудь, туда, где сложены её пухлые ладошки. Она от шока не сразу хватается за неё и не сразу подаёт голос: — Аизава Хик-кару… — Да, я, — присматривается он и смутно узнаёт одногодку. Светленькая такая, с косичками, пухлая девчонка из 1-Б — класса Сэтору и Кей. — Чё надо? — Спа… спасибо, — запоздало кланяется Мизуки. Кого-кого, а его она тут совсем не ожидала увидеть. Неужели соседи? — Ага, — просто кивает Хикару и так же просто уходит. Она смотрит ему в спину, на грубые руки, заклеенные пластырями, и тихонько сглатывает. Пронесло. Почти. Они стоят в очереди друг за другом, и Мизуки кажется, что у него глаза на затылке. Его напряжённые плечи, будто плохой знак, сильно волнуют, да и сам мальчишка — как одна сплошная недобрая примета. Пугает. Тем же временем Хикару злится на очередь, на нерасторопного крупного мужчину, высчитывающего с ладони мелочь, и на новенькую кассиршу. Такие медленные. Такие тупые. — Миу! Мизуки кашляет, хватаясь за лямки рюкзака. Они словно вмиг впились в плечи многотонным грузом. — Ми-иу! Кашляет громче. Пульс звенит сиреной в ушах. — Это что?.. — недоумённо косится на неё кассирша. — Моя менталка! — взрывается Хикару, тыча пальцем на первого в очереди. — Хватит телиться! То, что ты до сих пор не разобралась с кассой — твои проблемы, не задерживай покупателей и работай, а не вслушивайся в то, как кто-то вшиво кашляет, блин! Девушка поджимает губы и, кажется, сейчас неминуемо расплачется. Мужчина зло посматривает на мальчишку и что-то говорит ей тихим, успокаивающим тоном. Мизуки хватается за рюкзак, быстро, пока все заняты осуждением Хикару, копается в нём и шепчет: — Фук-ки, тсс… Ей страшно за всех одновременно. За себя, протащившую Фуки в магазин вопреки запрету, за незаслуженно облаянную девушку, за Хикару, которого вполне могут проучить справедливые покупатели. И за них больше обидно — неприятная ситуация. — Зря ты т-так с ней… — решается она на слабенький упрёк. — Старается же… Хикару делает полный оборот, и Мизуки жмурится. Зря она решила осмелеть именно сейчас. Карие глаза у него острые, как иголки, и настолько тёмные, что почти чёрные. Просто смотреть уже больно — потому и не смотрит. — Хватит оправдывать их, — будто зная, что она всё знает — а она знает, ведь все знают — Хикару говорит в общем. — К-кого… их? — Всех слабых и обездоленных, немощных и детей-инвалидов-индивидов и дибилов. Задолбали, — фыркает он. — Слушай, мисс заика, это очень благородно-хорошо-справедливо, что ты тут трясёшься, как лист, но подаёшь голос, заступаясь за эту горе-работницу. Но не надо. Просто замолчи. Я злой, как херабора, могу случайно откусить лицо и лишить тебя твоих щёк. Мизуки выгинает брови, крепче сжимая рюкзак, и сама сжимается всем телом, будто прессуя свою мякоть, чтобы выстоять. Так вышло, что Хибари иногда спрашивает её о Фуки. Он даже пришёл один раз навестить своего подопечного сам. И ей приходилось стоять рядом с ним без Кей, без Кей говорить, без Кей понимать. Кёя, ни на капельку не ставший менее грозным, конечно, ещё не развил в ней иммунитет, но уже вколол вакцину. Потому Мизуки не плачет, хотя, честно, колется Хикару ощутимо. — И кошака своего, не знаю, уболтай потише быть. Или кашляй погромче. Справедливая нарушительница, блин… — цыкает он, отворачиваясь. На него устремляется пара совсем недобрых взглядов стоящих позади Мизуки покупателей. Мало того, что работнице нахамил, так ещё и девочку запугивает. «Ой, всё, — закатывает глаза Хикару, — враг народа». Это его типичная роль в обществе. Роль мудака. Хикару кивает напоследок всё той же несчастной кассирше: — Сопли в кулак. Жду тебя в рамке работницы месяца. Ну, чтобы моя выходка сделала твой триумф весомее, поняла? — Идите уже, пожалуйста, отсюда! — она только шмыгает. Не прокатило за извинение, да? Ну и ладно. Хикару шлёпает по тротуару, покачивась от веса пакетов взад-вперёд, взад-вперёд. Ладони клеймят жгуты целофановых лямок, но он привык. Словом «привык», в принципе, многое можно в нём описать. Привык поливать цветы, которые в доме, так-то, никому не нужны. Привык ругаться с матерью еженедельно, иногда ежедневно. Привык нарываться. Язык у него острый и честный, не терпящий на кончике лжи. Что в уме, то тут же срывается с губ, и закономерно срываются он и все остальные. Правда жестока. Правда Хикару ещё и агрессивна. Может она у него и не правда вовсе, но лично для него — правда. А что для него правда, то правдой он вдалбливает другим. Правда-правда. Вообще, эта истина — штука сумбурная. Хикару — не детектив, чтобы копаться в каждом жесте людей и разбираться, кто из них жертва, а кто просто мразь. Ну, вот Эйко, например, — мразь. Хибари — мразь побольше. Сэтору — жертва теоретически. Стандартное же «преданный друзьями мягкий мальчик-одуванчик». Но Хикару знает, что тот хорошо умеет злиться. И парочку его секретов, включая тот, за который он его возненавидел. Хикару знает, что глубоко внутри Сэтору тоже мразь. И что все внутри мрази на самом деле — процентом больше, процентом меньше. Иначе такие люди и не люди вовсе. Не может же быть, что вот есть особенные с чистыми, как у ангелов, сердцами и вечно-свежими носками. Где-то в говно да вступят же. А у него носки, похоже, из говна. Какая жалость, пф. Хикару судит людей сразу. С плеча. Перекроить его первое впечатление сложно. Хотя никто и не пытается — а зачем? Себе дороже. И вот что он безмерно ценит в Сузу и Юки, так это их коронное: «Да, наш дорогой друг, ты такая злая сутулая псина. Но собаки же верные, да? Ну вот, что-то хорошее, вроде, есть». Крякнули-плюнули, поняли-приняли. Они не считают его «хорошим». Они смеются над тем, какой он «плохой». И если с Сузу всё понятно, — сошлись два бестактных гада — то с Юки, а в прошлом и с Сэтору, их отношения со стороны явно выглядели дефектно. Обычно люди таких разных темпераментов закономерно по разные стороны, но у них вышло наоборот. Их объединял своеобразный баланс. Сэтору жил — и живёт до сих пор, Хикару уверен, — под прессом гиперопеки и завышенных ожиданий. Его всегда так тюкали, будто у него семья не среднего класса, а императорская, ей-богу. И с ними Сэтору ушёл в отрыв. Научился лгать, кричать и всяким гадостям. Сузу тащил их на заброшку, и он с радостью нарушал родительский запрет. Хикару делился вредной едой, и он в благодарность тратил свои сбережения на такую же гастрономическую гадость. А Юки был тормозом. В прямом смысле — противовесом газу. Давил тогда, когда нужно, видел грани, останавливая прямо у них, чтобы: раз: они не получили по шапке; два: просто не сдохли. Сначала он Хикару не очень-то нравился. Похожий на взрослого, со своими «нельзя». Но после «нельзя» потом всё чаще шло «но», а позже и оно превратилось в: — Дурацкая идея. Я с вами. И такой расклад Хикару уже нравился. Он, чёрт возьми, любил это всё. Даже думал, что их дружба будет вечной. Хикару наивно представлял, как они вырастут и будут, точно взрослые, собираться после работы по пятницам в баре, рассказывать какие они крутые и успешные, а потом вспоминать совместное прошлое. Вышло так, что вспоминают они сейчас. И воспоминания эти чаще немые и злые. Обиженные. Такие же, как сам Хикару. — Стой! Он оборачивается на неровный голос, цокает языком и готовится выслушивать очередную тираду о том, какой он плохой. — Ты забы… забыл, — тяжело выдыхает Мизуки. Бег никогда не был её сильной стороной. Хикару бычится на связку помидоров у неё в руках — дежавю — и запоздало благодарит. — Спасибо, заика. Мизуки расстроенно протягивает пакет и тихо-тихо просит: — Не зови меня т-так… пожалуйста. Это неприятно. Он чешет затылок, тупо пялясь в пакет, и всё же взбрыкивает: — Ну, ладно! Извини, пухля. Лучше не стало. Мизуки действительно не худенькая девочка, но быть боевой пампушкой ей тоже не повезло. И на этот раз она молчит. Хикару морщится, трёт шею и смотрит по сторонам, будто ищет того, кто мог бы наорать на него. Ему нужен пинок. Пинка от секунда-и-плачущей Мизуки ждать бесполезно. Молчание кончается спустя почти минуту. — Угх, извини! — больше со злостью, чем с сожалением повторяет Хикару. Она даже дёргается от громкости его голоса, и он тянет спокойнее: — Так, окей. Ты знаешь, как меня зовут, а я тебя — нет. Так что давай представляйся, раз уж мы тут, это самое… — мотает пальцем, поднимаясь с корточек, и хватает пакеты. — Ёк-кояма Мизуки… — представляется она, наконец вытаскивая из рюкзака позабытого в полымях ситуации Фуки. Тот громко мявкает, цепляясь коготками за ткань её футболки, и Мизуки ойкает. — Ясно. И это у тебя постоянное? — Фуки мой… ну, н-наверное… — Да я не про кошака. Икота твоя? — Та кивает. — Фигово, наверное. Срань, — бросает Хикару вместо прощания. — Кстати, имечко у кошака, конечно, так себе, — и уходит. — Хо-хорошее имя… — уверяет она Фуки, подняв его повыше, и с робкой улыбкой смотрит в светлые круглые глаза. — Эйко-т-тян и Хибари-сану понравилось… К счастью, этого до его острых ушей не доходит. Хорошо, что Мизуки говорит тихо, хорошо, что Хикару думает громко. В груди тёплый воздух льнёт к лёгким, обволакивает рёбра и собирается слюной на языке. Не жара, что радует, но пот всё же смачивает шиворот и носки. «Зачем надел кроссовки», — думает Хикару. «Потому что утром дуло, как осенью», — отвечает Хикару из трёхсекундного будущего. В ладонях скользит и проволокой протирает кожу целлофан. Он видит её, когда подходит к дому. Ставит свой груз на лавку, рвёт упаковку сосисок и свистит, подзывая тяжёлую мохнатую тушку. — Ешь, Собака. Рядом с ним вновь оказывается Мизуки. Взаправду — соседи. Ей кажется невежливым просто пройти мимо, и она роняет: — А к-как её зовут? — Собака. Старенькая крупная животина непонятной породы лижет ему руки, благодарно ластится и тычет носом в лицо. Хикару молча зарывается пальцами в нечёсаную шерсть дворняги, смотрит куда-то в асфальт, и Мизуки неловко переминается с ноги на ногу. Лучше бы он ругался. — Совсем старая, не гавкаешь на кошаков уже, — говорит он, хватая её за морду под ушами. — А ско-сколько ей лет? — продолжает попытки поддержать разговор Мизуки и крепче сжимает неспокойный комочек «дисциплины». На руках в геометрической прогрессии разрастаются черты царапин. — Хз. Дофига, наверное. Дед с пятой квартиры как умер, так его идиотка-дочка сразу вышвырнула её. А эта шляется тут рядом, то тут, то там. — Хикару сует ей ещё одну сосиску. Матери скажет, что сам сожрал. — Поскуливает у окон, вот её и гонят отсюда к чертям собачьим. Дибильные люди. Потому Мизуки её и не видела. Заехали они не так давно, да и с соседями особо не контактировали. Она слушает природно-грубый голос Хикару, и становится ей уже не страшно, а больше грустно. Они с Хибари даже немного в этом схожи. И с Мизуки тоже, как ни странно. — Жестоко как… — кивает она. Хикару скармливает дворняге четвёртую сосиску, чешет за ухом и шлёпает к своему подъезду. — До завтра, — бросает он предупреждением. Чтобы Мизуки не обнадёживалась одной сценой жалости. Хикару всё ещё мудак. — П-пока, Аизава-кун! — подбирается она и машет ладонью, увиливая бочком к соседнему подъезду — всё же боится, что без Хикару собака сорвётся. Он вздыхает — та не поняла настроя — и тянет на себя железную дверь. Бам. Дома тоже душно, хуже, чем на улице. Пакеты остаются на пороге, пикает кондиционер и комнаты постепенно заполняются искусственной прохладой, пахнущей пластиком и металлом. Хикару втягивает остывающий воздух, откидывая пульт на диван и задирает голову к потолку. Закрывает глаза. Завтра кончается отстранение от занятий.***
— Ещё раз подерёшься — заступаться не буду. Хикару сидит в учительской почти наедине с Кимурой и тяжело молчит. Стоило только переступить порог школы как его за шкирняк, точно нашкодившего котёнка, приволокли сюда. Отчитывать, естественно. Будто ему не хватило за две недели дома. — Более того, вылетишь из клуба. Грош цена твоему потенциалу, если ты не можешь нести ответственности за свои поступки, — продолжает Кимура. Сложенные на груди, его руки отбивают строгий ритм. — Прекрати зарывать себя, талантливый ты балбес. Хикару хмурится, выпячивает нижнюю губу и усердно-вредно смотрит куда угодно, кроме глаз учителя. Умом-то он понимает, что «дело — херня», но самолюбие затачивает реакцию, превращая слова в колкости. — Я, значит, вылечу из клуба, а Эйко будет сидеть себе в своём ДК на жопе ровно. Так себе справедливость! — злобно бормочет под нос. — Стрелочник, харе переводить, — прокашливается Кимура, искоса посматривая на учительницу истории — им бы с Хикару языки попридержать. Не дай бог та услышит, и, как бы, всё. Уволен и отчислен, sayonara. — Хибари сам там с ней уже разобрался. Мало ей не показалось, пашет до сумерек. Угомонись. Она за свои косяки отвечает, ты — за свои. Не о ней говорим, за тебя тут распинаюсь. Не её прикрываю, а Аизаву Хикару. Забудь имя Эйко Кей, как нужную формулу на контрольной по математике… — Понял-понял, — Хикару поднимает руки в белофлаговом жесте. — В общем так: следи за руками. Никаких больше конфликтов, хочешь поагрессивничать — жду на стадионе. Повторяю, это был последний раз, когда я тебя прикрыл. — Больно надо, — кривляется он. — С чего вы взяли, что я прям щас тут возьму и перестану? По волшебству что ли? Где моя добрая крёстная-магичка? — Потому что ты лишишься любимого дела, — усмехается Кимура, пропуская сарказм ученика мимо ушей, и хитро щурит глаза. — Прям «любимого», — Хикару закатывает глаза. — Ой, не выделывайся. Если бы тебе не нравилось, ты бы не то что на тренировки, ты бы даже в клуб не пришёл. Тут ему возразить нечего. Он открывает рот, чтобы бросить очередную колкость, но понимает, что любое слово будет звучать пустым звуком, ложью в последней инстанции. Правду же говорит. Не придраться. Хикару фыркает, суёт руки в карманы и нарочито грубым шагом покидает учительскую. Кимура провожает его ухмылочкой — мальчишка агрессивный, но не глупый. Потому он так цепляется за него. Жалко, знаете ли, оставлять алмаз без огранки. Да и самого по себе Хикару бросать тоже не хочется. Балбесы всегда такие. Их любишь крепче против воли. Кимура чешет щетину, припоминая слова Окады про любимчиков, мол, не профессионально это. И всё же так выходит, что у каждого, даже самого пресного препода есть такие ученики. Обычно те, которым небезразличен их предмет, реже — просто душевные ребята. Педагог — неблагодарная работа, к сожалению. Учителя, как врачи, с годами черствеют. Остывает юношеское рвение, что сейчас ярко горит в математике-Йошино, и превращается в строгое занудство — показывать пальцем не будет. Не у всех так, конечно. Но слишком часто они сгорают. Бесконечно нужная и грустная профессия. Кимуре уже сорок три, и он физрук лет эдак двадцать. Он помнит Окаду мелкой вредной школьницей, что никогда не боялась хулиганов. Так забавно вышло, что её же любимчиком, вопреки всем поучениям, стал самый главный из них. — Он не мой любимчик, — отмахивалась она, перебирая колбочки. — Дурной мальчишка он, вот и всё. — «Меня не волнует, кого ты там бьёшь. Мой долг, как школьного врача, оказывать всем ученикам первую помощь. Так что марш в медпункт, Хибари Кёя!» — звонко смеялся Кимура под её угрожающий взгляд. У них один типаж — проблемные дети. — И пошёл же! Окада только хмыкнула тогда. — Набычился, но пошёл, — заявила с такой гордостью, что Кимура понял: бесполезно её подначивать. Всё равно что доказывать врачу, что он врач. Она никогда не признается, что будет грустить, когда Хибари Кёя и дисциплинарные детишки выпустятся. Такие проблемные, и всё же. Без них Средняя Нами так и осталась бы школой мусорок, полных окурков, и неконтролируемых хулиганов. Их ни на йоту не стало меньше, зато атмосфера сменилась. Всего один-единственный мальчик изменил то, что не смог ни один из учителей. — Вы должны быть ему благодарны, коллеги. Выражение её лица на педсовете прошлого года говорило само за себя. Она издевалась над всеми, включая директора, дерзила, не жалея, что стала изгоем среди педагогов. Окада никому, чёрт дери, не уступит. Последнее слово всегда за ней. — Хибари, — она окликает его, когда коридоры пустеют после звонка, и Кёя бесшумно бродит по ним, на немного отложив дела. — Надеюсь, сегодня больше никаких бессознательных дисциплинарников в медкабинете не будет? — Посмотрим, — жмёт он плечами. — Лишь бы поёрничать. — Окада бросает строгий взгляд и разворачивается на каблуках. — Не сильно напрягай Эйко в эти дни, понял? Кёя закрывает глаза, отворачиваясь к окну — этот жест она хорошо знает и только лишь вздыхает на очередной неочевидный кивок. «Дурной мальчишка».