«Лучше пусть опасность, чем скука».
— Правда? — Киоко хлопает в ладоши, отставляя чашку с холодным чаем. Так складывается: в кондитерской они сидят вчетвером. Сэтору тащит за собой подругу, не желая оставлять её одну, и откровенно стремается оставаться наедине с младшей Сасагавой и Хаято. Оказывается — не зря. Киоко слова из них тянет легко и непринуждённо. Даже немного пугает тем, насколько органично вытягивает всё, о чём они рассказывать не планировали. — Иноэ-куну действительно нравится Эйко-тян? Кажется, эта новость вдохновляет только её, судя по кислым минам сидящих напротив друг друга Хаято с Химе и подрагивающим в опасной близости к шее пальцам Сэтору. — Правда-правда, Сасагава-тян. Химе, не глядя, шлёпает его по руке. Друг, как нашкодивший котёнок, немного понуро оплетает ладонями холодный стакан и звучно тянет колу через соломинку. Жёсткие у неё методы отучать его от вредных привычек. — Как мило! Не ожидала, что такой собранный Иноэ-кун влюбится… — Можете уже перестать болтать об этой сопливой фигне? Химе облегчённо выдыхает, радуясь грязному нетактичному языку Хаято, как Божьей милости. Нет уже никаких моральных сил на грубости весомее хлёстких взглядов. Сегодня растрачены вообще все силы, если говорить глобально и в целом. Химе кусает свою розовую соломинку и пялится в розовый напиток. Какие же приятные вещи в этот неприятный день. — Какой ты зануда, — смеётся Киоко. — Вы же с Эйко-тян хорошо ладите, неужели ты совсем не рад за неё? — Я? — Он? — потерянно вторит ему Химе. — Ты, — утверждают Киоко с Сэтору, — он. И последний явно намекает на её слова недельной давности:— Ну чего ты, Гокудера? Уже второй раз оказываешь Кей услугу, прикрывая её перед Хибари. Почти рыцарь.
Химе выгибает бровь, бухаясь подбородком на ладонь, и притягивает к себе стакан с клубничным молоком. Ну, пошутила немного. Не серьёзно же она доверила свою Кей кому-то вроде него? Нет, конечно. Сам Хаято, почти с зеркальным выражением лица, тоже не понимает. Странные у них понятия о хороших отношениях, когда он даже имя её не сразу запомнил. Японские школьники сами по себе странные. — Нафига мне радоваться за чьи-то сопли? — Нафига ему вообще в таком случае радоваться, если дисциплинарная девчонка, к слову, сохнет по Хибари? — Безнадёга, — вздыхает Киоко, беззлобно пожимая плечами. — Ладно-ладно, больше не буду мучать твою тонкую душевно-мальчишескую организацию. Хаято ругается, но дальше разговор идёт действительно более приятно для всех его участников. Больше, конечно, говорят Сэтору с Киоко, но иногда более активно участвуют и их соседи по месту. Слово за слово, и кое-как даже Химе проникается к ним не совсем симпатией, но большей терпимостью. Оказывается, Сасагава Киоко не такая уж и приторно сладкая, как выглядит со стороны. Манера её речи, жесты, взгляды — мягкие и добродушные. Но в голове даже не сахарная вата — «Вау», Химе уже куда приятнее становится её персона — обычные человеческие мозги. В хорошем смысле этой фразы. Она много не ждала от карманной богини Средней Нами, но, пожалуй, иногда даже «добрая» слава затирает истинный человеческий характер. Вечереет. — Ты та ещё чудачка, Сасагава, — уголками губ улыбается Химе вместо прощания. — Химе! — Сэтору распинается извинениями за неё и скороспешно прощается, догоняя подругу. За ним тянутся глухие выкрики с просьбой подождать. Ждёт ли его Химе? Нет. — Она права, — добавляет Хаято, доставая из кармана пачку сигарет. Закуривает. — Ты странная. — Да? Может быть, — улыбается Киоко, будто принимая комплимент — правда, слышит в их словах что-то сродни. — Но знаешь, хотя бы не пустоголовая. Не ожидал от тебя. — Приятно, что разрушила такое твоё мнение, Гокудера-кун, — вздыхает она, шагая вниз по улице. Какие-никакие светские манеры Хаято не позволяют ему отпустить юную синьорину идти в одиночку. Синьорину, которой сверх меры благоволит Десятый. Если с ней что-то случится, Тсунаёши будет опечален — и верное сердце Правой руки руководит ногами; он идёт по правую руку от неё, со стороны дороги. — Живём по соседству? — Нет, — фыркает Хаято. — Твоё смазливое лицо — такой гемор. Хаято прекрасно осознаёт, что к ней полезут, если она останется одна. Италия, Япония — не велика разница. Дотошные ублюдки везде одинаковые. — Кажется, у нас похожие проблемы. — О чём ты, Сасагава? — О лице. Тебе ведь противоположный пол тоже… Киоко не сразу решается на такую грубость, — люди ведь имеют права на чувства, это не запрещено — не хочет высокомерно задирать нос, словно хоть чем-то лучше. Но такой человек, как Гокудера, не должен её осудить, да? Наверное. — …докучает? И до него наконец доходит. Сахарная Сасагава, в отличие от него, не огрызается. Не высказывает своё недовольство излишком внимания, не делает вообще ничего, игнорирует, с улыбкой всё принимает. И лишь изредка, когда у других совсем не хватает совести, может показать характер. Может же. Но: — Какая же ты бесхребетная. Хаято щурит свои необычно-зелёные глаза, и у неё в голове проскальзывает мысль о европейских ведьмах и кострах. В Японии ведьм никогда сжигали, может, поэтому он тут? — Не надоело? Киоко молчит некоторые мгновения. Смотрит в землю, потом в небо. Останавливается, шаркая подошвой по тротуару, сжимает тряпичные лямки сумки в ладонях. — Я это ненавижу. И закрывает рукой свой излишне болтливый сегодня рот. Киоко должна быть лояльной. Должна по-королевски внимать вниманию, держать лицо — своё смазливое лицо с пухлыми губами и большими глазами. Она его не ненавидит, но терпеть не может то, что оно приносит. Ошибочные суждения, сталкеров и домогательства. Ненужные ей влюблённости, зависть. Так много всего, заслуживающего наказания. — Так прекрати уже, чёрт возьми, быть такой терпилой, раз не нравится. — Я не терплю, — оправдывается Киоко и смотрит в те самые его ведьмины глаза. — Просто не знаю, как всё исправить. Ничего не исчезнет, если я буду вести себя, как ты. Ничего не изменится и станет лишь хуже, если начну ругаться. Я не хочу становиться изгоем из-за вульгарного поведения, а тем более навлекать на себя проблемы от любителей строптивых девиц. — Хаято неожиданно прыскает. — Не смешно, Гокудера-кун. Что-то я не вижу, чтобы отвергаемые тобой девочки перестали за тобой бегать. — Ну, дуры. И твоя свита — тоже придурки. — Не говори так! — вскидывается Киоко. Продолжает мысленно повторять: нельзя запретить людям чувства. (Но иногда так хочется). — И ты тоже дура, Идиоткогава, — добавляет он и гасит сигарету о мусорку, выкидывая тлеющий окурок. — Не важно, что ты там мямлишь, пока даже не пытаешься бороться с тем, что ненавидишь. Бери пример хотя бы с твоего тупого упёртого братца и экстрималь, dio cane! — Он не тупой! И сам ты — диокане! Что бы там это не значило… Это же не сильно грубо, да? — Чертовски грубо, — Хаято не может сдержаться и гнётся от смеха, накладывая руку поверх рёбер. — Ты только что матернулась на итальянском. — Н-нет? Да ты смеёшься! Точно меня обманываешь, Гокудера! — Уже не «кун»? — продолжает хохотать, задирая голову к небу, и плотно жмёт челюсти. Он только что научил покладистую японку итальянскому ругательству, ну не смешно ли? — «Кун» только для хороших мальчиков, — покрасневшая Киоко хмурится и тянет несвойственную ей ухмылку: — Для малолетних преступников только фамилия, имя и паспортные данные. Вы имеете право хранить молчание! Киоко не может оставаться серьёзной. Чёрт возьми, он научил её ругаться! Но какой же у него заразительный смех, невозможно удержать собственный в груди. Она прикрывает рот рукой и роняет смешки — ругаться, оказывается, так забавно и совсем не страшно. Главное, чтобы братик не узнал.***
— Ки-чан, моя лапушка, — Хаджиме расплывается в улыбке, хватая её за румяное лицо, — неужто соскучилась по мне? — Всегда, дедуль, — мямлит Киоко, сбрасывая школьные туфли. — Просто давно хотела зайти, и вот возможность предоставилась. Не побеспокоила? — Никогда, сладкая. — Он чмокает её в чёлку, оттягивая мягкие щёки в стороны. — Всё такие же мягкие зефирки. И про зефирки, — вспоминает, — пойдём пить чай. У меня зефира столько, что и твой братишка не умнёт. — Братик же не ест сладкое, забыл, дедуль? — Она аккуратно ставит обувь под генканом и шагает вслед за ним на маленькую серую кухню. — Настоящий спортсмен! Правильно делает, а нам больше достанется, м? Киоко роняет смешок, смотря на подмигивающего дедулю и садится за стол, принимая в руки чашку с цветочным чаем. Ради него можно и нарушить свою традицию наедаться десертами лишь в особенный день. — Ну, рассказывай, Ки-чан. Как Рё-чан, как мамка с папкой? Школа? Пока мужчина обиженно бубнит, что внук с родителями почти не заходят — «занятые! занятые!» — она успевает допить чай и съесть три крупные зефирины. Киоко не спешит перебивать его, хоть и жалуется он так, что у других давно бы уши скисли. Просто слишком любит своего дедулю. — А этот мальчишка Седьмой! Я уж думал, закончились эти Демонюги на Шестёрке! А оно нет и нет — опять мелюзга распоясалась, а все эти офицеры-желторотики и сунуться боятся! Ты же с этим мальчуганом Хибари ещё и в одной школе. Не обижает тебя хоть? — Нет, дедуль. Хибари-сан не бьёт девочек и, на самом деле, вполне отзывчивый. Нам с братиком он даже нравится. Хибари-сан — хороший человек, просто необычный. Хаджиме недоверчиво щурится: — Уж часом не попалась ли моя хорошая девочка в лапы очарования хулигана? Знакома мне эта девичья натура! — Нет, ты же знаешь, — Киоко вскидывает пальцы пистолетиком и прикрывает один глаз, — плохие парни у меня только на мушке. — Не передумала? — серьёзно продолжает он, переставая сюсюкаться с внучкой. — До сих пор метишь в полицию? Она зеркально теряет в ребячестве: — Да. Мама — Сасагава Хидеко — одна из лучших адвокатов в Намимори. Успешность дел граничит со стопроцентной. Дедушка — Сасагава Хаджиме — отставной детектив. Раскрываемость дел граничила со стопроцентной. Детство Киоко проходит в сокрытии от её ушей слов «труп», «убийство», «изнасилование» и «похищение». А что скрыто — это заложено в её крови — должно быть раскрыто. Но девочка-солнышко послушно закрывает глаза и не слушает, играя с дедушкой в полицию.— Кот-преступник украл у Мышки-сан сыр! Офицер Киоко-тян обязательно поймает его и вернёт похищенный сыр к ужину! — Сегодня в городе Намимори спокойно, потому что офицер Киоко-тян хорошо выполняет свою работу! — Пау-пау! Руки вверх, это были предупредительные выстрелы!
Киоко учится быть послушной, учится быть законопослушной. Нельзя применять насилие, нельзя подвергать людей опасности и нарушать городской порядок. Иначе маме придётся оправдывать её перед судом, ведь дочка совсем не хотела быть плохой гражданкой. Да, дедуля играет с ней в детективов, но лишь играет: они мастерят газеты альтернативного Намимори, и она изучает их громоздкой лупой, пока Рёхей клянётся, что защитит сестрёнку от всех преступников. Он не хочет, чтобы она снова плакала и её использовали, как приманку. Взрослеющая Киоко создаёт альбомы с настоящими вырезками из газет, покупает конституции и заучивает статьи уголовного кодекса. Взрослеющая Киоко обещает братику, что не будет плакать и что никто больше никогда не использует её, как приманку. Она остригает длинные рыже-русые локоны прямо перед поступлением в среднюю школу. — Так сейчас модно, — говорит она любимым братику с папой. Лишь в глазах проницательной матери видит понимание, граничащее с сожалением. Схватить за такие будет трудно. Это увеличит шансы на удачный побег. Это увеличит шансы на жизнь, потому что мама уже засудила одного дяденьку за попытку украсть её милую дочку. За преступлением следует наказание.***
— Ну, идите, поиграйте, молодёжь! Мы, старые, о своём поговорим. Киоко неловко шагает за другом — а другом ли? — детства на верхний этаж старого дома. Ступеньки скрипят, а со стен наблюдают за ней фотокарточки, приветливо изучая лощёным взглядом. Этот дом любит её, как родную дочь. И она тоже его любит, будто живёт здесь с рождения. Но спина впереди совсем не похожа на спину брата. Больше не похожа. Сузу стягивает с дивана покрывало и бросает на пол, кивая: — Садись. — Да я постою. Давно тут не была. Он жмёт плечами: мол, как хочешь. Киоко изучает доску, дополнившуюся распечатками и фотографиями, просматривает записи, которые, ему всё равно, прочитает она или нет. Киоко ведь делает это постоянно. — До сих пор хочешь стать журналистом, Широ-кун? — А ты — полицейской? Мёд и смоль сходятся в жёлтом свете старых ламп. Глупые вопросы с очевидными ответами. — И не зови меня этим именем. Киоко вздыхает, пролистывая пару страниц, лежащей на столе тетради, разом. — Твоим именем? Сузу молчит, сжимая в руках купленную сегодня книгу, захлопывает её и ставит на полку. Здесь, в бывшей комнате его дяди, теперь его комната. Точнее, его склад-библиотека. Раньше они звали её штабом. — Уже сто раз тебе повторял: я ненавижу его. — Только потому что так звали твоего дядю. И я совсем не понимаю причины, по которой ты ненавидишь человека, который умер ещё до твоего рождения. Это… просто глупо. — Киоко, перестань. Я не хочу с тобой ругаться. От этих слов внутри всё сворачивает. Не хочет, да? — А мне кажется, наоборот. Наверное, я тебе уже надоела, раз ты даже не здороваешься, пока я первая не скажу «Привет!». Они одноклассники. Их парты стоят не так далеко друг от друга, они часто сходятся взглядами, но он всегда молчит. Молчит, игнорирует, не заговаривает. Никто не предполагает, что восемь лет назад они спали на соседних футонах и разговаривали до поздней ночи. Более того — никто даже помыслить не может, что они хотя бы разговаривают за пределами школы. Ни единая душа, кроме Ханы. Она ей говорит: «Сузуки твой — идиот», фыркает и старается не трогать эту тему. Ей не нравятся его глаза, поведение, друзья. Ей не нравится, как он поступает с Киоко. Хана вообще жутко привередливая, но искренне о ней печётся. И горит у неё с него так же искренне. — Мне дороже вести себя с тобой как обычно. — Сузу закатывает глаза, будто оглашая очевидное: — Как-то не хочется обнаружить тухлые яйца в сменке от твоих поклонников. — Будь дело только в этом, я бы не обижалась. — Да? — Да. Киоко сглатывает ком обиды. — Всё детство ты почти не общался со мной за пределами дома, не знакомил со своими друзьями, не хотел вместе гулять, как только началась школа. И ты до сих пор продолжаешь играть в незнакомцев, стоит нам разойтись. Ей самой иногда думается, что они незнакомцы. Она корит себя, верит в него. Надеется, что ошибается в своих обвинениях. — Ты обещал, что будешь моим напарником, — сипло тянет Киоко, продолжая упрямо смотреть в тёмные глаза. — А сам уже забыл, да? — Я всё прекрасно помню, — Сузу падает на диван, откидываясь затылком на обитую спинку, и щурит глаза. — Каждое слово, Киоко. Поэтому, ради бога, не истери. — Я даже не повышаю голос. — Зато сама постановка предложений, — он лениво крутит указательным пальцем, — истеричная. — Пускай так, — она выдыхает, скосив взгляд в пол. — Тогда объясни своё поведение? — Я просто мудак. Вот и всё. Можешь отвесить пощёчину, если хочешь. — Ты дурак, Широ-кун. — Киоко. — Для тебя — офицер Киоко, — она сводит тонкие брови на переносице. — Ты думаешь, я просто так брошу своего друга, каким бы «плохим» он ни был? Она знает, что у его компании с Кей и её друзьями не самые лучшие отношения. Она знает, что он может быть задирой. Она знает, что у него чертовски грязный язык и он бросается этим своим отвратительным «Сдохни уже» постоянно.— Умри, дура Киоко! Умри!
Она помнит его красные уши. Она знает, в кого он влюблён столько лет, что дети, тогда ещё не рождённые, уже ходят в школу. — Ты-то не бросишь. — Иначе давно бы бросила. Сузу поднимает голову, пялясь в серьёзное лицо подруги. Какая же она невозможная. Сам Рёхей с его экстремальными поучениями не так дотошен на фоне упёртой Киоко. «Старший брат» постоянно, постоянно напоминает, что синяки у него под глазами из-за неверного режима, а цвет кожи нездоровый из-за питания и недостатка солнца. Иногда чертовски хочется замучить назойливого бессонницей, чтобы не лез, но Рёхей продолжает делать вид, что у него есть несносный младший братишка в лице Сузу. И даже приходит разговаривать с ним, когда понимает, с кем подралась его неуравнобешенная кохай-Эйко. Он складывает два и два, ведь прекрасно знает, кто лучший друг Аизавы Хикару. Смотреть в глаза Рёхею в моменты его непривычного спокойствия — само наказание. Эти чёртовы Сасагавы — им будто больше всех надо. Будто больше всех не плевать на него. — А вот тебя замучают. — Возвращают свой непонятливый взгляд медовые глаза, и Сузу продолжает проще, менее искренне: — Ох, ты же прекрасно понимаешь, как у нас любят слухи. Стоит тебе чуть больше проводить времени с парнем, и его сразу запишут к тебе в кавалеры. Ему всё равно, кто что думает. Просто он не любит сложности и людей, а они всегда идут рука об руку. — Уже забыла про Мочиду? Сама едва не бросилась на него, когда он назвал тебя своим призом. Или скажешь, что спешила его арестовать? — Я спешила его остановить. В тот день Киоко действительно держали под руки Хана с одноклассницей, чтобы, не дай бог, умница-староста не сорвалась. А она могла. Могла вырвать из его рук синай и наставить прямо на кончик носа самоуверенного семпая. Киоко не нужен был рыцарь-Тсунаёши. Ей не хотелось, чтобы он участвовал в этом цирке.— И, конечно же, приз — Сасагава Киоко!
Это был не его бой. Это был её бой, в котором она не смогла сразиться. Мочида Кенске — будто воплощение всех её глубоко зарытых комплексов, осквернил их могилу: «Ты лишь приз. И стоять тебе красивой куклой на полочке победителя». У Киоко не было моральных сил читать ему нотации. Зато была злость. — Я благодарна Тсуне-куну, что он его проучил. — Вместо неё. — О да, оставил без волос. Я даже удивился: будто и правда твоё желание исполнил — только девчонки в волосы вцепляются. — А ты не сделал ничего, — кивает Киоко. — Ничего. — Не правда, я написал про него гадкую статейку в школьную газету. — Сузу в усмешке разводит руками: — Всё для тебя. — Хватит ёрничать. Просто скажи мне… — Киоко сжимает руки в кулаки и подходит почти вплотную, возвышаясь и загораживая свет своей фигурой. Жёлтое свечение окутывает её, как святую, и он не может не хмыкнуть. Икона. — Мы друзья? Сузу вздыхает. Берёт её ладонь, распрямляет и вкладывает в свою. Сжимает в рукопожатии. — Мы напарники. Не надоела ты мне, не надоела. Но обниматься не будем. Киоко поджимает подрагивающие губы и тянет их в улыбку. Какой же её друг жестокий. Жестокий идиот, а она за ним всё равно ходит, как дурочка. Ведь это обязанность офицера — ставить людей на путь хороших граждан. — С тебя клубничное пирожное и слойки с заварным кремом. — Я тебе, что — миллиардер? Только пополам. — Жадюга, — смеётся Киоко, выдёргивая его с дивана. Сузу не удивляется силе, с которой она способна поднять его без всякой помощи. Однажды подруга тащила его с заброшки, когда он сломал ногу, и у них не было ни единого средства связи, чтобы попросить о помощи. Она способна на многое. И Сузу ухмыляется каждый раз, когда слышит, что Сасагава Киоко — нежное, ранимое существо. Пускай люди обманываются дальше. Пускай. — Рассказывай, как проходит наше расследование? — Киоко обещала дедушке, что обязательно раскроет легенду о восьми грехах Намимори. Но не сказала, что сделает это в одиночку.***
— Меня настораживают сложившиеся времена. Хаджиме постукивает костлявым пальцем, обтянутым дряблой кожей, по руке. Пока дети этажом выше играют в детективов, он продолжает быть детективом настоящим, пускай даже отставным. — Сузу, мои внуки, — перечисляет, — сын Ямамото, дочка Шестёрки, наследник Хибари и даже второй мальчишка Макото — все в одной школе и практически одногодки. Такое ощущение, что Боги над нами тешатся. — Ты же атеист? — лукаво поглядывает на него Сузуки и заливается лишней чаркой сакэ. — Прекрати придираться к словам. Ты уже потерял одного внука, хочешь и с правнуком распрощаться? Они с Киоко длинноносые и любопытные, случись что опасное — первыми ринутся вынюхивать. А опасное ходит у них прямо под носом. — Не опаснее, чем было во времена Четвёрки, — посмеивается старик. — Широ, может, и умер, но наследие своё оставил. — Он обводит комнату рукой, даже не окидывая взглядом фотографии, заполонившие почти каждый свободный кусочек. Наизусть всё знает, не глядя, скажет, где какая и в каком году сделана. — Жалко, сам фотографироваться не любил. Говорил: лицо у меня не для фото, весь кадр испортит. И глаза свои не любил. А такие красивые, как объектив, были. У Сузу такие же, иногда чёрт путает, думаю, Широ забирать пришёл. А то живу я больно долго для такого хрыча, — вновь смеётся. Иронично, что мальчика при жизни дразнили, называя Шинигами. И Широ никогда не отвечал, будто в молчании его крылось согласие. — Он бы тебе по голове отвесил за такие слова. — Ой, не напоминай… Когда пьяный был, у него рука как тяжелее становилась! Наутро голова болит так, будто отмутузили Демоны. А он подходит к дивану, говорит: дед, ещё раз разобьёшь кружку Хиро и напугаешь Томоко, я тя на улицу выгоню спать. И выгонял же! — Хороший мальчик был, — Хаджиме отбирает чарку у друга и пьёт сам. Тот тянет ладонь следом и понуро сглатывает. — Холосый… — тянет Сузуки, соглашаясь, а потом бормочет с обидой: — Да прекрати ты, издеваешься только надо мной. Всегда подначивал его меня тюкать. — И Хиро подначивал, и Сузу буду подначивать. — Ирод ты! И-род! — Какой есть. Но увёл ты меня от темы, дед, — продолжает Хаджиме. — Меня настораживает это собрание самых проблемных детей в одном месте. — Детей проблемных детей, ты хотел сказать? — Не ёрничай, — Хаджиме грозит тому бутылкой в опасной близости к краю стола. — Но даже так — верно. Макото любит держать всё под контролем. Уверен, и сын его в Средней Намимори по той же причине. Я не удивлюсь, если история крутанётся Сансарой, и Киоко с Сузу также заведут связи с детёнышем Минами. — Ну, заведут и заведут. Для их целей полезно… тише, Хаджиме, — бутылка в ещё большей близости к краху, — тише, милок. Не будь так строг к Макото-куну, он же и о Намимори заботится больше всех. — Напомнить тебе, дети чьих подчинённых убили твоего внука? Сузуки смолкает. Хаджиме уже давно раскрыл пресловутую тайну восьми грехов. Семи смертных и последнего:— Молчание. — Четвёрка смотрит с угрозой в винных глазах. Стоит всплыть правде, и она действительно замучает его до смерти, собственноручно сожжёт. А Намимори будет всё равно — она ведь его любимица, главное развлечение, избранный сторожевой Цербер.
Хаджиме помнит её взгляд — в нём плескалась сама смерть. Будто Четвёртая — взаправду Шинигами и, стоит ей разгневаться, не остановит её даже ненависть к созерцанию трупов. Демонов нельзя недооценивать. Хаджиме помнит: молчание, коим согрешил старший Широ, его спасёт. Демонов нельзя обманывать. Он солгал Киоко и Сузу о том, что не раскрыл это дело. Пускай рыщут, если хотят. В конце концов, чтобы выкопать скелет этой легенды, им придётся пройти через другую. Через Четвёртого Демона Намимори — Мураками Широ. А уж она распорядится правдой, как пожелает. Эта правда принадлежит ей. Как замкнувшей порочный круг, как той, с кем ушла тёмная эпоха, стоило Пятому её сменить. — Убийца есть убийца, — продолжает Хаджиме. — И такие люди распространяют смерть на всех, кто их окружает. Я могу сделать скидку и девчонке Шестёрки, и даже Хибари, но не отродью Минами. Каким бы он ни был, кровь всегда сильнее. Сузуки лишь вздыхает. Этот упёртый старый Сасагава — его не переубедишь никакими словами. Но в одном он прав — слишком близко складываются цифры в датах рождения детей, будто Намимори решает разыграть новую игру, но слишком привязан к старым фигурам. Расставляет их настолько близко, чтобы лениво тянуться одной рукой и сдвигать без особой мороки. Сузуки тянет к себе новую чарку, посматривая в своё бледное отражение на алкогольном блюдце. Дремлющий город просыпается, щуря свои чёрные равнодушные глаза. Вновь голодное чрево требует нового взрыва. А как известно, нет ничего страшнее его ненасытнойскуки.