onigokko

Иноэ просыпается с чувством, что этот день пойдёт под откос. Тело адски ломит — он уснул прямо на полу в куче медицинских справочников, до сих пор одетый в школьную форму. Недомогание мнётся в горле, и на кончике языка до сих пор чувствуется кислый вкус блевоты. Иноэ не смотрит на часы, наступает на свои заметки, безжалостно игнорируя шелест, почти поскальзывается. Ванну освещает лишь толстая полоса света, льющегося из его комнаты. Свет, кстати, он так и не выключил вчера — счета в этом месяце будут неутешающими. Иноэ сплёвывает в унитаз, харкается, давит на корень языка — живот резко скручивает — и блюёт. В тёмном отражении на него смотрит человек со слюнями и рвотой на подбородке, стрёмный и помятый, как бомж. Холодная вода не особо приводит в себя. Он трёт лицо влажными ладонями, скользит по лбу, глазницам, щекам. Белый воротник мокнет, жидкость стекает от пальцев до локтей, забирается под рубашку. Иноэ думает: «дерьмо». Он опаздывает. На завтрак нет ни времени, ни сил. Терять «идеального старосту», которого он лично придумал, спроектировал и воплотил в жизнь, нет никакого желания. Не будет беды в чужом разочаровании, но он не хочет терять контроль. В частности — контроль над собой. Без Эйко, которая обычно стоит на воротах, его в одиночку встречает её напарник. Первогодка Сакурай цокает языком, нарочито медленно делает пометку на планшете, тоже находясь явно не в самом лучшем расположении духа, и кивает: — Шагай, староста. «Даже прозвище прицепилось», — подумал бы Иноэ с каплей светлой насмешки, не шатай его из стороны в сторону без усилия воли. Он держит осанку, идёт, сохраняя непроницаемую маску добродушного безразличия. Староста 1-А, Сасагава Киоко, здоровается и мило машет ладонью. От её запаха резко пробивает нос — сладко, сладко, приторно, много сахара, искрящая карамель щиплет глаза. Туман Сасагавы в последние недели беспокойный и плотный. Загорается часто, загорается насильно. Иноэ обязательно подумает об этом позже. — Доброе утро, Сасагава-сан. Его тошнит. Класс 1-Б полон обыкновенного привычного гомона, обыкновенной Изуми, которая с прохода жжёт чернушным взглядом, обыкновенной Мизуки, которая встречает уже чуть взволнованной улыбкой. Команда мечты, в которой не хватает лишь Эйко, блюющей дома, и Масамуне, курящего где-то в туалете. Все те, кто наполнял его жизнью пару дней назад, сейчас точно добьют. Йошино-сенсей приветственно улыбается всё ещё сонному классу, объявляет начало урока и новой темы. Водит мелом по доске, вырисовывает новую математическую формулу и ставит точку-звуковой акцент для внимания. Иноэ обычно слушает на его уроках, но то ли голос сенсея всё тише, то ли ему заложило уши. Он слепо пялится в белые иксы и дроби, пока искры в глазах дробят тьму. Иноэ зажимает нос, но всё равно чувствует на спине взгляд. Облачная Изуми Химе зла на него и зла сильно — давит аурой совсем не метафорично. Не девочка, а гильотина. Принцесса эшафотов. Ему плохо. И плохо так, что он глушит эмпатию, сострадание, человечность — всё, что упрямо и отчаянно в себе берёг. Иноэ оборачивается — глаза в глаза, тьма ко тьме — у Изуми зрачок сливается с радужкой в оттенке злой ночи. Она ловит эту ниточку взгляда легко, как крючок, и он щёлкает пальцами под партой, мысленно извинясь. Иноэ настраивает класс так, будто они Семья. В них самым первым рукопожатием вшита крупинка пламени Неба, которое он отрывал от себя и месяцами подпитывал, чтобы в нужный момент иметь возможность — он не любит это слово, оно высокомерно-напыщенное, и его часто говорит отец — подчинить. Химе только хмурится и прикладывает руку к лицу. Иноэ смотрит на всё, как в замедленной съёмке. Глазами удивлёнными и пустыми. Он понимает, что сегодня сделал вторую ошибку — ужаснее первой. Потому что эту он совершил намерено. Пока Йошино-сенсей взволнованно окликает Изуми, из её носа течёт и падает кляксами на чистую парту кровь. Она не напугана, но застывает в ступоре, слепо пялясь на измазанные красным пальцы. — Какого… Шум наполняет комнату, гомон голосов сливается со спешным скрежетом стульев. В этом беспокойном хаосе один Иноэ сидит неподвижно, с абсолютной тьмой в глазах. Ладони подрагивают и ощутимо горят, кончики пальцев покалывает. Он клеймит ими лицо, делает глубокий вдох, и грудь с трудом вздымается. «Дерьмо», — думает Иноэ. И не имеет значения, что не этого, точно не этого он хотел. Через щель в фигурах одноклассников, как в переулке, их взгляды пересекаются достаточно быстро, чтобы Изуми не успела сделать что-то ещё. Она, конечно, и не сделала, но её пламя, её пламя — вполне. Ощетинившееся Облако вгрызлось в него за секунду; холодное, как фреон, и злое, как хозяйка. Плотоядное. Стрелять глазками в их случае действительно не метафора. Потому что у Иноэ лопнули каппиляры. «Глаз за глаз, да?» — сиплый смешок. На большее его не хватает. Он кладёт голову на парту и закрывает слезящиеся глаза. Темнота плавится под веками, колется, трещит. Дело не в Изуми и не в её злости. По крайней мере, она не причина — лишь следствие. Этот день с самого начала был обречён, просто потому что он проснулся. — Иноэ-кун, ты… ты в порядке? Ах, Мизуки. Её мягкий голос беспокойно тилинькает сбоку, а ладонь робко тянется к напряжённому плечу. Но стоит ему ответить — рука дёргается обратно к груди. Рвано, почти испуганно. — Я в порядке. Не беспокойся. Полуулыбка у Иноэ неживая, кукольная, безглазая — ресницы слиплись, как смазанные дёгтем. Мизуки не верит ни словам, ни ломаной линии губ. Но кивает, неловко отходит, садится на своё место. Гомон вокруг стоит плотный. Никто не планирует успокаиваться, замолкать. Чужие голоса стучат по стенкам черепа изнутри, провоцируя выскребсти их оттуда голыми пальцами. Она смотрит на спину Иноэ в мятой рубашке и елозит ногтем по запястью. На абсолютную тьму в его глазах ей плевать, на очевидную ложь — тоже. Мизуки сглатывает и, как в перемотке, встаёт, неловко подходит, трогает его за плечо мягко-мягко, призывая обернуться вновь. — Не ври мне. Иноэ чувствует на лбу ладонь, чувствует пламя Дождя. Оно бьёт в нос влагой, заставляя сознание плыть. Дрейфовать в безопасности, в покое. В их смутном подобии. К сожалению, второй человек в классе 1-Б с пробуждённым атрибутом — Ёкояма Мизуки. Как печально бы не звучало, Иноэ зовёт всех подобных им посмертниками. Просто, по самой сути. Пламя — воля. Воля — посмертная. Как дважды два. — Тебе ну-нужно к врачу, — говорит она волнительно, но твёрдо. Иноэ слабо отказывается. — Тогда домой, — не настаивая на первом, не даёт шанса противиться второму. И затуманенный разум соглашается. Иноэ идёт домой, не отсидев и урока. Ноги ведут сами, даже не путаются, что удивительно. Каким-то образом он доплетает до дома, узнаёт его среди похожих, даже умудряется зажать код на нужной двери. Однако, на лестнице возникает проблема, и вот он уже хватается за перила и кто-то подхватывает его, тилинькает на ухо. В помехах не разобрать. Иноэ даже не помнит, что Мизуки его провожает, не слышит, что говорит ему что-то испуганно, едва не плача. Иноэ не отвечает. Идёт к своей сто пятой, задыхаясь, и вместо ключей в сумке ищет телефон. Ватные пальцы нащупывают его, хватают крепко, как скользкое мыло, и уже рефлекторно щёлкают первый контакт в телефонной книжке. — Сенсей, — мямлит он в трубку, еле ворочая языком, и сползает по запертой двери. Мозг Иноэ воспринимает всё медленно и заторможенно, пока Мизуки в здравом уме слышит неразборчивое быстрое бормотание со срывом на высокие тона, зацикленное, будто стёсанное «сенсейичиросенсейичиросенсей». Она сглатывает часто и тараторит что-то такое же несвязное, падает рядом, судорожно пытаясь вспомнить пересказы Изуми про панические атаки и состояние аффекта, хотя бы про обычные истерики — Мизу, соберись, умоляю, Мизу, вспомни, я прошу, я прошу, вспомни хоть что-нибудь. В голове пульсирует тревожная пустота, ведь Иноэ всегда лгал, смотрел глазами-пустышками и непроницаемо улыбался. Его эмоции скудны и тяжелы в понимании, поэтому сейчас он пугает до дрожи. Мизуки не знает, что делать. Не знает, что делать, чтобы не навредить ему и не сделать хуже — вызвать скорую кажется лучшим из планов, но Иноэ резко хватает её ладонь — крепко, до хруста. В ней есть что-то спасительное — он чувствует это даже в бреду. От неё веет покоем. От неё едва легче. Иноэ, как паразит, вцепляется намертво, чтобы если вырвать — то только с плотью. И она не успевает ничего сделать. Даже подумать, что рука у него адски горячая, будто подпаленная. И это не так уж далеко от правды — он и правда горит. Пламенем Неба самовозгорается, и в этот костёр тянет её за собой. Этот день пошёл под откос с самого начала, потому что, как и говорил ему брат — Иноэ не умеет ошибаться.