Страх пустоты

— У меня была собака, — сказала Арисава-сан. Ее голос прозвучал обреченно. Исида вздрогнул. Он не понимал, к кому она обращается. К Иноуэ-сан? Нет. Иноуэ вышла из класса на перемену. Все вышли, а он задержался, тщетно пытаясь разобраться с воспоминаниями о последнем сне. Правда или ложь? Игра, древняя, как мир. Похоже, Арисава тоже хотела сыграть в эту игру. Иначе зачем она осталась? — Очень старая. Два года назад ее не стало. — Арисава всегда говорила резкими отрывистыми фразами, но сейчас в ее голосе звучали странные нотки. Раньше Исида слышал их только когда речь заходила о Куросаки. Куросаки для Арисавы был в большей степени прошлым, чем настоящим, пришла нежеланная догадка. Но зачем она об этом говорит? — Арисава… — Без нее прихожая выглядела огромной, — сказала Арисава. — Там больше никто не спал. Я возвращалась из школы… и думала, что вот теперь-то никуда не нужно идти. Нет никакой ответственности… за кого-то, кто всегда рядом. И ничей мокрый нос не ткнется в руку, не отвлечет. Я думала, что со временем все пройдет. Но я до сих пор помню. И до сих пор иногда хочу… вернуть. Я никому не говорила. Просто думала. Когда общаешься с людьми, все ненужные мысли уходят. Вот зачем оно нужно, общение. Исида молча смотрел на нее. В чем-то Арисава, безусловно, была права. У кого-кого, а у него ненужных мыслей хватало. Особенно сейчас. Гораздо проще было бы не думать. Не только ему, тому же Куросаки, к примеру — раньше, когда он еще помнил о Пустых. Если, конечно, они существовали, Пустые. Если были где-то, кроме снов Исиды. «Не думать». Только не думать результативно мало у кого получалось. И погрузиться в состояние, когда мысли скользят по поверхности сознания, как водомерки по глади озерной воды, не затрагивая глубин, — погрузиться в такое состояние удалось бы далеко не каждому. Исиде вот не удавалось. Он не понимал, чем заслужил доверие Арисавы. — У моей собаки не было родословной. Да это и ни при чем. Родословная не имеет никакого значения. Просто хотелось, чтобы кто-то был рядом. Ходил куда угодно… за мной. И в любое время. Радовался бы всем прогулкам… сколько бы их не было. «Расскажи, как ты это делаешь, Куросаки». Исида сжал зубы. Арисава говорила и говорила, а он не понимал уже, наяву все происходит или в очередном сне. «Делаю что?» «Ты знаешь. Расскажи, как ты дрочишь. О чем ты думаешь? Или о ком? Может, у тебя получается не думать?» «Такое…» «Расскажи. Мы ведь можем не вернуться с очередного патрулирования, знаешь? Мы можем столкнуться с более сильными врагами. А еще, — теперь Исида совсем близко, его губы почти касаются уха Куросаки, и тот, несмотря на показную отстраненность, ожидаемо краснеет, — мы можем стать врагами. Черное и белое; ты знаешь, что квинси ненавидят шинигами?» «Квинси… помогают шинигами. Души квинси и шинигами… могут быть связаны». «Ты об этом думаешь, когда дрочишь? Расскажи, Куросаки». — …он был моей стаей. Исида моргнул. Арисава все говорила о своем псе. — Самое доброе, самое бескорыстное существо в моем окружении… «Как же Иноуэ-сан?» — хотел спросить Исида. Но он, кажется, понимал. Не только ему было сложно сходиться с людьми. Это была всеобщая проблема — в просвещенном веке, где одному не выжить вовсе не из-за того, что вместе на мамонтов охотиться сподручнее. Или на Пустых, велика разница. Из-за того, что в одиночестве сам становишься Пустым. Дыры в груди бывают не только из-за смерти. «Я бы хотел сейчас перегнуть тебя через спину кресла, завести руки за спину и как следует трахнуть». Это — месть, думает Исида меланхолично, выслушивая подобное признание от Куросаки. Признание выглядит на редкость неловко. Куросаки очевидно не знает, о чем говорить, и, главное, как. Но Исиде, в общем-то, плевать. Он все правильно сказал: они могут стать врагами. И, пока не стали… нужно не упускать ни секунды. В городе, наполненном зимой и Пустыми, их единственный шанс. «Мне срывает крышу, когда ты стонешь». Исида слушает. Не так-то плохо у Куросаки и получается, на самом деле. Возможно, потому, что свои слова он подкрепляет действиями, вжимая Исиду в стену заброшенного дома, пытаясь потереться, жарко дыша в ухо. Все это заводит до звезд перед глазами, и Исида может поспорить насчет того, кто кого трахнет. «Я бы хотел посадить тебя на колени спиной к себе, скрутить, не давая себя трогать, и рассказывать, что с тобой можно было бы сделать». Для Куросаки не имеет значения, подчиняться или подчинять. Второе получается у него легче, естественнее, как дышать. Иногда Исиде приходится напоминать себе об этом, чтобы не потерять себя. Ту свою часть, которая скрыта под именем «Урю», которую он сам никогда так не назовет. Он надеется, что Куросаки тоже никогда его так не назовет. Сходиться с другими людьми непросто даже в снах, которые — Исиде приходится напомнить себе об этом еще раз — на деле просто сны. Пусть их даже нельзя логически объяснить, в отличие от снов про Иноуэ-сан, давних и почти забытых. Впору сделать далеко идущие выводы. — Он никогда не пытался на меня ругаться, — голос Арисавы снова стал спасительной соломинкой, вернувшей Исиду в настоящую реальность, — и не обижался, как бы я ни злилась из-за всяких пустяков. Он не знал и половины стандартных команд, но никогда не пытался отвоевать себе место лидера. — К чему ты ведешь, Арисава? — Коты другие, — она будто не слышала. — Они всегда в ответе за себя сами. Они ни в ком не нуждаются, кроме себя, хотя могут здорово выручить, когда хозяин болеет. Они самостоятельны. А вот собаки — нет. И люди тоже. После смерти пса у меня остались только птицы, которых не подержишь в руках. Они далекие. Как картины на стенах. Разве интересно обнимать картины или разговаривать с ними? Недосягаемая долбаная вечность, неощутимая и чужая. — Люди — не собаки, — возразил Исида. Он по-прежнему не понимал, но и прекратить странный разговор не мог. Мешали воспоминания о том, чего не было; проклятые сны. «Четыре часа. Да ты герой, Куросаки». «Хочешь сказать, что бывает иначе?» «Не знаю. Но это было ужасно». «Ты говорил, что не больно», — Куросаки кажется смущенным: великое достижение. «Не больно. Но четыре часа, знаешь ли…» «Тебе нравилось». «Я не знаю, что у меня теперь не натерто». «Где ты так научился отсасывать?» «Фу, как грубо, Куросаки. Пришлось научиться. Не хотелось как-то помереть под тобой, знаешь ли». На лице Куросаки видно явственное облегчение, и от этого Исиде тоже почему-то становится легче. — Конечно, нет. Люди не умеют хранить верность, — Арисава кивнула куда-то в сторону двери. Исида знал, о чем она говорит. В коридоре, у подоконника, стояли Куросаки и Иноуэ-сан. Они о чем-то оживленно переговаривались; Иноуэ улыбалась. — Поэтому расставаться с людьми не так больно, — продолжила Арисава на выдохе. — Если, конечно, у вас не было серьезных отношений. Серьезных… Исида не особо понимал, о чем она говорит. — Лучше, чтобы их не было, серьезных отношений. И собак лучше не заводить. — Арисава наморщила нос, и это могло бы показаться смешным, если бы не проклятые видения. Исида не знал, что делать. Чего таиться: он часто не знал, что делать. В отличие от Куросаки. Конечно, тому тоже было непросто. Ответы оставляли его без вопросов, как и положено, только, в отличие от Исиды, Куросаки этим не тяготился. Он либо исцелял себя сам, либо вообще не стремился к исцелению. Обреченный на успех, Куросаки не особенно этого успеха желал. После каждой победы его ждало очередное поражение; а пока он терпел поражения, за него можно было быть спокойным. По крайней мере, у него была цель выпутаться из безвыходных ситуаций, в которых он оказывался, и взглянуть на мир под новым углом. — Никогда не угадаешь, какой у собаки будет характер. Порода ни о чем не говорит. Исида неопределенно покачал головой. Слова Арисавы воспринимались будто на расстоянии; он никогда не думал о том, чтобы завести домашнее животное. Тем более теперь, когда не мог назвать собственное состояние стабильным. Нежности от Куросаки ожидать не стоило. Впрочем, нежности Исида и не хотел. Он чувствовал себя слишком зажатым, чтобы открыться; он всегда был чересчур узким, во всех смыслах, эмоциональным сухарем. Пробиться к нему можно было только при помощи грубости, которой у Куросаки хватало. В какой-то момент Исида понял, что впился зубами в собственное плечо, чтобы не проронить ни звука. Он не хотел этого — раскрываться. — Вырастить щенка тоже непросто, — говорила Арисава размеренно, больше не глядя в сторону коридора. Это становится больно. Куросаки не любит ждать, не в последнее время; никаких прелюдий. За те десять секунд, которые требуются, чтобы снять одежду (возможно, больше или меньше, в такие моменты Исида плохо отслеживает время), Исида не заводится настолько, чтобы возбуждение могло хотя бы смягчить боль. Он пытается объяснять, но объяснения до Куросаки не доходят. У них осталось мало времени. Он тоже понимает. — И прогулки… всегда. Дождь, слякоть, холодно, жарко — в любое время. И неважно, если у тебя температура, если тебя рвет и качает… это — твое. Никто не пойдет, кроме тебя. Куросаки подминает Исиду и ласкает так, будто собирается расшевелить мраморную статую, а тот совсем не мраморный и чуть не теряет голову. Всем нужно успеть насладиться в последний раз: тем, как Куросаки медленно вводит пальцы, и они скользят совсем свободно, тем, как он кусает за шею и ставит на подгибающиеся колени, сгребая волосы в руку, оттягивая голову назад. Исида вцепляется в простыню и почти неслышно постанывает, потому что больно в затылке и хорошо в животе, пока Куросаки толкается в нем коротко, жадно и грубо — как обычно. Искушение продлить хоть еще на вечер чувство болезненной, щекотной сладости так сильно... Родинка на плече, заласканная, ноет и болит, но эту боль Исида почувствует позже, не сейчас, когда все тело горит и пылает. Рефлекторно потянувшись к плечу, Исида остановил движение на полпути. Он уже привык, что сны могут оставлять следы, пусть даже не воплощаясь в реальности; привык, что они важнее реальности. И намного приятнее. Там, в снах, у Исиды была его сила квинси. Там он больше не был один. — Животные отличаются от людей, — сказал Исида. — Они не отвечают за свои поступки. — Есть то, в чем мы похожи. — Арисава посмотрела Исиде в глаза. — Когда собаки уходят, после них остается лишь ужасающая пустота. Так же, как когда уходят люди, с которыми связывали… серьезные отношения. — Ты о чем? — О любви, — просто сказала Арисава. — Безответной. — Что? — Не притворяйся. Ты… я знаю. Это 失恋, «шитурен», безответная любовь, из-за которой не видно мира вокруг. Когда-то я тоже… верила, — голос Арисавы прозвучал почти мечтательно. — Была влюбленной Золушкой, мечтала о принце на белом коне и хрустальных туфельках. Просто всплеск гормонов, вот что она такое, любовь. Мне хотелось бы, чтобы все сложилось хорошо… у кого-то. Но я не верю. Камни не умеют чувствовать. А человеческое сердце — это тот же камень, только с дополнительной функцией перегонки крови по жизненно важным каналам тела. И в жизни не поверю всяким романтическим доводам о какой-то там любви и прочем. Просто физика… привычка — превыше всего. — Привычки бывают разные, — неожиданно для себя самого возразил Исида. — Секрет того, чтобы жить вместе, не в том, сколько внимания люди уделяют друг другу, а в том, насколько могут поддержать в трудную минуту. Эгоизм необходим. Но это не значит, что у кого-то каменное сердце. — Так я и думала, — Арисава кивнула в такт собственным мыслям. — Ты влюблен в Орихиме. Исида не стал спорить. Так было проще.