В разбитых зеркалах
Ты видишь каждый раз
Пугающий всех взгляд
Чужих жестоких глаз
Не слышен тихий пульс
Ни жизни ни любви
Все бесполезно все
Вокруг тебя мертвы
Unreal. Цепи.
— Знаешь, почему они использовали маленьких детей в качестве подопытных? Взрослые умирали слишком быстро. Дети — потрясающе живучи, Дазай. Их организм и психика пластичны, восприимчивы и адаптивны. Идеальный материал. Чуя замолчал. Хотелось курить, но сигареты остались на балконе, а идти туда он явно не собирался. И уж тем более он не станет курить в постели, он терпеть не мог запах сигаретного дыма в собственной спальне. — Я до сих пор ненавижу врачей. — Я догадывался, Чуя. Иначе ты никогда не позволил бы мне штопать твои раны. Ты избегал обращаться в подпольную больницу Портовой Мафии, даже когда Мори настаивал на этом. — Да уж. Кто же еще добровольно в здравом рассудке доверится такому садисту, как ты, — усмехается Накахара. — Ну, не без этого. Я знаю, что рыжие с голубыми глазами очень восприимчивы к боли. И мне всегда было интересно, как ты можешь так спокойно ее терпеть. Ведь я точно знал, что у тебя низкий болевой порог. — Твои жалкие попытки изучить мою реакцию просто детский лепет по сравнению с тем, что со мной делали, — усмехается рыжий мафиози. — К тому же, я прекрасно знаю, как сильно ты боишься боли. Чуя замолчал, собираясь с мыслями, словно решая, что следует рассказать, а что нет. Осаму непривычно притих, терпеливо ожидая, когда рыжий эспер продолжит, заметив его внутреннюю борьбу. Накахара устало выдыхает, решая рассказать все. — Я был нежеланным ребенком, — тихо начинает мафиози. — Полукровка, дитя позора… к тому же эспер. Своего отца я никогда не видел. Я знал его только по фотографиям, которые случайно нашел в комнате матери. Он был французским фокусником-иллюзионистом. От него я унаследовал экзотическую для японца внешность: яркие рыжие волосы и голубые глаза, за которые меня дразнили соседские дети. И еще… его способность. Уверен, он умело пользовался ей во время своих шоу. — Способность? — оживился Дазай. — Ты же знаешь, дети-эсперы не рождаются в обычных семьях. Это своего рода генетическое отклонение. Наследственное. Моя мать была совершенно нормальной, значит, свой дар я унаследовал от отца. — И как рано он проявился? Это было управление гравитацией? — Не совсем. Я научился управлять своей способностью раньше, чем научился ходить, — грустно усмехается Чуя. — Однажды, мать зашла в мою комнату и увидела, как игрушки и погремушки висят над кроваткой и двигаются сами по себе. А я спокойно лежал в колыбельке и смотрел на них. Мне тогда еще и года не было. Тогда я впервые увидел страх в ее глазах. — Телекинез, — восторженно выдохнул Дазай. — Телекинез… Управление Гравитацией… У этих способностей есть нечто общее. Именно поэтому ученые решили изменить и усилить твою природную способность с помощью силы Арахабаки? Когда Чуя продолжил, голос его звучал холодно и безжизненно, подчеркнуто равнодушно. Но Осаму чувствовал, как тяжело даются напарнику эти воспоминания. Время никого не лечит, ты просто смиряешься и привыкаешь жить с болью. Кому, как не Осаму, лучше знать это, ведь его память тоже была персональным адом. — Я был маленьким ребенком и совершенно не понимал природу своего дара. Если бы моя мать знала о существовании других эсперов, возможно, все сложилось бы иначе. Но она не знала. И она боялась, очень боялась. Мать всегда кричала на меня, когда приоткрывала дверь в детскую и видела, как я играл с плюшевым медведем и другими игрушками. Я сидел на полу, а они просто кружились надо мной. И хотя она старалась заботиться обо мне, я всегда чувствовал ее страх и отвращение. Хотя большую часть времени она просто старалась не замечать меня, словно забыть о моем существовании. Ее безразличие было намного хуже криков и любых наказаний. Когда она смотрела на меня, я всегда видел в ее глазах холод и обреченность. Мать любила меня только, когда я был тихий и незаметный. Уже в два года я понял, что во мне кроется что-то мерзкое. Что не только мои рыжие волосы и голубые глаза были отвратительны. Осаму пораженно уставился на Чую. Что могло натолкнуть маленького ребенка на подобные мысли? — Мы жили в маленьком городке у моря, где все соседи знают друг друга, — пояснил Накахара. — И люди… они осуждали. Когда мать брала меня с собой на рынок, беззубые старухи шептались за моей спиной, а дети тыкали пальцами. Часто в спину моей матери летели оскорбления типа «малолетняя потаскушка» и «грязный полукровка». Я видел, как каждый раз моя мама вздрагивала, словно от удара камнем, и до боли сжимала мою маленькую ладонь, стараясь быстрее уйти. Скоро она перестала брать меня с собой. Мне запрещалось выходить на улицу, а играть во дворе можно было только по вечерам. Я не чувствовал себя ребенком. Я был грязной тайной, которую следует прятать от чужих глаз за семью печатями. — Когда мне исполнилось три, в наш дом пришли какие-то люди. Они о чем-то говорили, а потом моя мама ласково попросила показать нашим гостям, как я играю с медвежонком. Эти люди мне не нравились. То как они смотрели на меня, словно я какое-то редкое насекомое. Их глаза казались мертвыми, как у фарфоровых кукол, а улыбки слишком фальшивы. Я видел, как моя мама не задумываясь подписала какие-то документы и взяла деньги. Когда меня уводили, она даже ни разу не взглянула в мою сторону. С того дня я был официально мертв. Не думаю, что моя мать сожалела о том, что сделала. Она избавилась от проблемы, которая отравляла ей жизнь, и продолжала жить дальше, забыв обо мне. Вероятно, она даже убедила себя, что я действительно умер в раннем детстве — так было легче. — …когда тебя кладут на холодный стол, время словно замедляется. Я помню обжигающий холод, ослепляющий свет ламп, отвратительные белые стены операционной, резкий запах медикаментов и антисептиков, писк приборов и бесконечную боль. Тогда я возненавидел врачей. То, как они смотрели на меня. Они обсуждали показатели, результаты тестов, что собирались делать, шутили, смеялись. Они смотрели сквозь меня. Словно я не был живым существом. Для них я был подопытным, расходным материалом, объектом исследования. У меня даже имени не было, только номер. — Даже мое собственное тело мне больше не принадлежало. Я ненавидел жесткие ремни, которые больно врезались в запястья и щиколотки. Это мерзкое ощущение бессилия и липкого страха. Прикосновение чужих холодных рук в хирургических перчатках. Болезненные, грубые, отвратительные. Словно слизняк ползет по твоей голой коже, а ты не можешь его скинуть. Я ненавидел собственную слабость и ощущение беспомощности. — В лаборатории были и другие дети. Из приюта, те, у кого не было родственников, кого точно не станут искать. Рожденные, чтобы умереть. Страшно даже вспоминать, что врачи сделали с ними. Когда их возвращали в камеры после очередного эксперимента. Я слышал как они кричали, Дазай. Они бились головой о стену, чтобы заглушить голос, пока не падали замертво. Другие выдирали себе глаза. Многие не выдерживали и сходили с ума еще на этапе подготовки и тогда их просто усыпляли. Кто-то умирал от разрыва сердца. Я был обречен, я знал, что никто не сможет меня спасти… — И все-таки мне очень сильно хотелось жить. Я был единственным выжившим из контрольной группы. Подопытный номер А 5158. Единственный, сохранивший разум. — Поэтому ты был так привязан к «Овцам»? — осторожно спросил Дазай. Чуя нахмурил тонкие брови, глядя нечитаемым взглядом во тьму, молчит словно что-то решает для себя. — Знаешь, я никогда не думал об этом в таком ключе, но, возможно, ты и прав, Осаму, — тихо говорит Чуя. — Я был единственным, кто пережил ту кровавую ночь после нападения на секретную лабораторию, кто уцелел после взрыва. Жаль, что дети не выбрались до обрушения здания, но из ученых никто не ушел живым, в этом я уверен, — губы рыжего мафиози озаряет хищный оскал, правда, он сам не замечает этого. — Ты убил их всех, да, Чуя? Убил, как только представилась такая возможность? — закончил Дазай. — Сколько тебе тогда было? — Восемь, — глухо отозвался Накахара. — Я был просто ребенком, который очень хотел выжить. После взрыва Овцы приютили меня и приняли к себе. Я не помнил ничего, кроме своего имени и идти мне было некуда. Даже зная, что я монстр, они не отвернулись от меня. Овцы дали мне кров и семью, которой у меня никогда не было. — Конечно, не без выгоды для себя, — вставил Дазай. — Не забывай: твоя способность была их козырем, тузом в рукаве, как ты сам однажды выразился. — А что им еще осталось делать?! — тут же взвился рыжий эспер. — Они были напуганными детьми, которые очень хотели жить. Отвергнутые собственными родителями и не нужные своей стране, брошенные на произвол судьбы. Невидимые и обреченные. Такие же, как я сам. Они просто хотели выжить вопреки всему, Дазай!