Ars Armandi

      Невилл часто бывал здесь. Он готов был поспорить, что даже с закрытыми глазами смог бы найти нужную палату. Вот только спорить было не с кем. Луна понимала его без слов, и ему не нужно было ей что-то доказывать. Ему так хотелось рассказать, как в душе скручивается узел, и комок замирает в горле, когда он думает о них. Как слезы выжигают глаза, а губы замирают в немом крике. Но кому нужны чужие страдания? У всех есть свои. Все они, бывшие дети, пережили войну, потеряли близких людей. И он тоже. Только гораздо раньше, тогда, когда его мир ограничивался ласковыми руками матери и крепкими объятиями отца. А что теперь? Теперь они лежат в больнице Св. Мунго без надежды на возвращение к нормальной жизни, а их единственный сын не способен что-либо изменить.       В детстве он думал, что самое страшное — это смерть. Крышка гроба навсегда закроет родного человека, частичку тебя самого, а потом его засыплют сырой землёй. И ты будешь сидеть у свежей могилы, проводя пальцами по выбитым на надгробии буквам, что-то неразборчиво шептать в пустоту, не веря в то, что больше никогда не сможешь услышать его голос, увидеть его улыбку и лично сказать, как сильно ты его любишь. И только с возрастом он понял, что страшнее смерти — только существование. Алиса и Фрэнк Лонгботтомы не были мертвы, но и не жили. Они по-прежнему дышали, смотрели на мир, пусть и ограниченный больничной палатой, своими глазами (в которых он не видел ничего, кроме пустоты). Но это была лишь оболочка. Настоящие Фрэнк и Алиса были запечатаны где-то глубоко в их сознаниях, и никто был не в силах достучаться до них.       Его рука каждый раз тянулась к палочке, когда он входил к ним. Он хотел облегчить участь — свою или их, Невилл не знал сам. Но его рука так и оставалась лежать в кармане, и тогда в его мыслях вновь и вновь возникала одна и та же мысль; как заевшая пластинка, она прожигала мозг, заставляла его руки мелко дрожать, а губы замирать с так и не сказанной фразой. Слабый и бесхребетный. Они бы не смогли им гордиться. Он замирал на пороге и подолгу смотрел на койки с белыми-белыми простынями и почти такими же лицами. В молодости Алиса была удивительной красоты девушкой, которой нельзя было не очароваться. Ему всегда было приятно думать, что отец выбрал себе в жены самую лучшую женщину, как и она — самого лучшего мужчину.       Он садился на край постели своей матери, брал её руку в свою и что-то тихо напевал, так, что лишь было видно, как шевелятся его губы. Ту самую колыбельную, которую мама пела ему в последнюю ночь перед тем, как навсегда уйти в небытие. Отчего-то ему вспомнились слова Гарри, что он не прав в своих суждениях, что его родители живы, и он должен это ценить. Это было совсем недавно, когда Невилл пришёл в дом Поттера, совершенно опустошенный и не менее пьяный. Но Гарри не знал, что он ценит. Ценит то, что он может коснуться небрежно разбросанных волос Алисы, сжать когда-то сильную, а сейчас худую и болезненную руку отца, и просто помолчать вместе с ними. Ценит то, что последние месяцы в их глазах что-то поменялось, и они, кажется, стали его узнавать. Он не знал точно, есть ли это так на самом деле или ему просто кажется, но он хотел в это верить. А ещё он хотел верить в то, что наступит день, когда его родители вновь увидят белый свет, засмеются также чисто и звонко, как в далёком-близком прошлом, и крепко обнимут своего мальчика, уже ставшего взрослым мужчиной с грузом вины и не рассказанных переживаний.       А ещё в детстве он думал, что нет ничего невозможного. Что можно сделать все то, что только пожелает его сердце, разве что невозможно воскресить человека. Это он знал точно, так говорила бабушка. Ведь слова бабушки нельзя оспорить, верно? Она говорила, что его родители всегда рядом с ним: в его сердце, в волосах и забавной улыбке. Тогда он задавал ей вопросы, отчего же они лежат там, в палате, если он точно знает, что они рядом? Ведь так говорила… Да, она много говорила. И он многому верил. А теперь не верит. Ни во что не верит. Он всю свою жизнь рос, подобно цветку в парнике, и не знал почти ничего о той жизни, которая окружала его. И теперь, когда годы перевалили за тридцать, он чувствует себя растением — красивым, благоухающим, им восхищаются, и люди приходят посмотреть, как зацветает редкий бутон. Невилл думал, что ему лишь стоит взмахнуть палочкой, и у него появится семья. Вернётся. Луна всегда поправляла его, и он неохотно заменял одно слово на другое, хотя точно знал, что это совершенно не то, о чем он говорил. Но жизнь полна разочарований, и сколько бы он не махал палочкой, результата по-прежнему не было.       Невилл ещё в юношестве свыкся с тем, что по жизни ему придётся идти одному. Бабуля Августа, друзья и даже любимая девушка, теперь — жена, не были теми, кто мог бы до конца его понять. Иногда ему до боли хотелось вырвать своё глупое сердце, чтобы больше не билось. Чтобы больше не было больно от чувств, переполнявших его и выливающихся через край уже полной чаши. Хотелось положить голову на колени матери, зарыться носом в складки её платья и беззвучно расплакаться, как это делают маленькие дети. Так странно было думать об этом. Ведь он никогда не знал, какого это — чувствовать на себе родительскую заботу, без лишних слов, исходящую изнутри. Он смотрел в их лица и разрывался от всего, что испытывала его душа. Невилл готов был отдать свою жизнь за них, только бы это помогло им стать прежними. Но его внутренний скептик отчаянно отказывался верить в то, что их выздоровление вообще возможно. И это разрывало его на части.       Он возвращался домой поздно вечером, не ужиная, проскальзывал в постель и притягивал Луну ближе к себе, зарываясь в её светлые локоны, пахнущие терпким кофе и по-весеннему свежими духами. Она переплетала их пальцы и улыбалась сквозь сон. Он не видел этого, но точно знал, что его девочка улыбается. Ему хотелось бы, чтобы и на его губах играла такая же счастливая улыбка. Хотелось бы одним весенним или летним, какая разница, совершенно любым днём войти в просторную гостиную и увидеть, как отец играет с его сыном в шахматы, а мама нежно качает внучку, так похожую на неё. Хотелось бы…