Точка невозврата

      Аллен бродил по темным переулкам спящего города. Конечно, он мог бы вызвать такси, мог бы дождаться дежурного ночного транспорта, словить попутку или подождать пару часов в кафе, пока откроется метро.       Но он не стал этого делать.       Ему нравилось, как выглядел город в четыре утра: редкие прохожие, пустые дороги, что позволяли выйти прямо на середину дороги и увидеть старый пейзаж с нового ракурса, тёмные вывески и пустые провалы витрин. Ему нравился этот запах остывшего асфальта и мокрой пыли после моечной машины, которым он наполнял свои лёгкие.       Подушечки пальцев и нос немного покалывало от холода; несмотря на тёплое майское солнце, ночи были слишком морозными для того, кто блуждал среди ярких огней тщедушных забегаловок и клубов в своём дневном образе — и это, кстати, одна из многочисленных причин, почему он предпочёл идти пешком.       Аллен на ходу закатал белый рукав рубашки, оголив чёрные узоры, и в этот момент сзади, на фоне, послышался отчётливый свист и пьяный голос: «Эй, педик». А вот и причина вторая. Аллен с сухой улыбкой обернулся к двум молодым людям, которые, несмотря на разящую от них ауру этанола, достаточно твёрдо стояли на ногах. В приглушённом свете фонаря подворотни блеснул нож-бабочка.       — Простите, это Вы своему товарищу? — без тени злости произнёс он, чересчур педантично закатывая второй рукав. На лице было то самое вежливое выражение, с которым обычно дворецкий произносит: «Овсянки, сэр?»       — А может, мы будем хорошими мальчиками? — человек, чьё лицо Аллен даже не попытался запомнить, растянул пухлые сальные губы в противной улыбке, делая шаг навстречу.       — Вы? Сомневаюсь…       Приглушённый удар. Вскрик боли, несколько матерных слов сквозь зубы и хрустящий звук сломанных пальцев, что моментально утонул в новом крике, который никто не услышит: не потому, что в этом районе никто не проживал, не потому, что крик получился недостаточно громким — просто всем было всё равно. Настолько, что даже Уолкер, всегда рвавшийся всех защищать, привык к этому.       «Всё как всегда».       — Кажется, это Ваше, — Аллен сложил нож, кинул его на согнувшееся и всё еще содрогающееся в рвотном приступе тело, а затем развернулся и пошёл прочь, так ни разу и не посмотрев на тех, кого только что избил. Разве что бросил флегматичный взгляд на красные от таких стычек костяшки пальцев.       Это была вторая попытка за эту неделю.

***

      Аллен поднимался по крутым каменным ступенькам просторного подъезда, царапая ладони о торчащие в темноте гвозди перил. Дома в этом районе были построены ещё в прошлом веке из промышленного красного кирпича, с широкими лоджиями, под которыми всегда цвели розы, с тихими двориками. Возможно, тут могла бы жить богема, если бы за этими строениями ухаживали, а так лишь разваливающиеся куски штукатурки и нелепые граффити, словно кто-то попытался старого барона одеть в рэперскую одежду — получалось крайне нелепо.       Он давно уже мог бы снять квартиру где-нибудь в центре, в новом районе, а это жилище сдать за полцены приезжим или, в конце концов, продать, избавив себя от старческого груза.       Со скрипом повернулся ключ, отворив дверь в темноту пустой квартиры.       Аллен сглатывает вязкую слюну с привкусом собственной крови и опирается рукой о стену, судорожно думая, что же ему делать. Чтобы привести себя в порядок и хоть как-то скрыть последствия встречи с коллекторами, ему нужно незамеченным пробраться в ванную, а это, судя по дорожке света с кухни, сделать просто невозможно — дверь в ванную располагалась так, что сидящий за столом сразу увидит «гостя». В свою комнату он не сможет пробраться по этой же причине.       «Может, он заснул?» — думает парень, максимально тихо стаскивая грязные берцы, так что пару раз он ударился сломанными ногтями о заклёпки.       — Ты долго ещё будешь копошиться? — доносится обманчиво спокойный голос с кухни, убивающий то маленькое и светлое, что обычно называют «надеждой».       — О, Канда, а я… а меня на работе задержали, — Аллен рефлекторно дёргает уголок губ в улыбке, чувствуя, как неприятно тянет кожу запёкшаяся на ране кровь и саднит разбитая бровь.       — Я тебе звонил… тридцать раз, — всё та же интонация, от которой уже больше веяло мрачностью, чем спокойствием.       — Ты прости, телефон того, — в кармане пальто тихо клацает сломанный аппарат, пока он пытается повесить одежду на крючок, лишний раз не задевая синяки на ладонях, — разрядился. Вот я и не смог предупредить.       — Вот как. Ну иди сюда, — голос ни капли не сдвигался с места и это означало, что ему самому придётся раскрыть себя. То есть, выйди Канда сейчас в коридор, можно было бы просто опустить голову, как нашкодивший кот, и неважно, что пострадал-то он. Так было бы чуть проще, не пришлось бы заставлять ватные ноги передвигаться, умирая под чужим взглядом и самому — самому! — идти к своей смерти. Но Канда сидит всё так же на кухне, безумной злой, а оттого настолько спокойный, не желая облегчать ему жизнь.       Аллен набирает в лёгкие воздух и уже через секунду жалеет об этом: рёбра болят так сильно, что наверняка на коже остался отпечаток ботинка, который в них так методично вбивали некоторое время назад.       — Хорошо, — сердце грохочет в ушах — так страшно ему не было даже тогда, когда он в первый раз встретился с «добрыми дядями коллекторами». Он знает, что сейчас неизбежно посыплются расспросы.       За почти полгода отношений все их разговоры ни разу не затронули рыжую тему, а если быть точнее — не совсем выгодное положение Аллена, увязшего в долгах его бухающего и шляющегося по бабам опекуна, что конечно же устраивало самого Аллена. Вот кому понравится говорить своему партнеру «знаешь, на мне висят счета моего усыновителя, поэтому я периодически играю в подпольных покерных клубах, а ещё иногда убегаю по всему городу от тех, кому Кросс должен ну очень большие суммы, так что пару раз меня чуть было не продали на органы»? Любой здравомыслящий партнёр после такой информации собрал бы свои вещи и ушёл, желательно оборвав попутно все контакты.       И хоть Канда не был «любым» и уж тем более «здравомыслящим» — что уже много раз доказал за всё это время, — но терять так глупо его всё равно не хотелось.       Ртутные глаза опускаются вниз, отрешенно смотря, как собственные ноги делают шаг, второй, третий, словно в такт гулким ударам сердца — и так пока свет кухни не заливает грязные штанины, а где-то со стороны стола раздаётся приглушённое: «Какого…»       Наверняка Канда ожидал увидеть своего парня пьяным или, может, даже укуренным, за почти пять часов он, вероятно, уже сотни раз в голове прокрутил соответствующую тираду и последующее наказание, но в итоге всё оказалось несколько иначе. Нет, конечно, он много раз говорил, что однажды стручок будет жестоко избит за свой длинный поганый язык. Но, во-первых, предполагалось, что это сделает сам Канда, а во-вторых, хватало и первого.       — Кто? — синие глаза, словно рентгеном, проходятся по всей фигуре, оценивая степень урона: грязная от пыли и крови и местами порванная одежда, сбитые в кровь руки, царапины и гематомы на открытых участках тела, уже заметно припухшая щека с алым синяком, полопавшиеся капилляры на левом глазу, одним словом «красавец». — Кто?! — уже с не скрытыми рычащими нотками повторяет Канда, осторожно поднимая красно-фиолетовое от гематом лицо, предоставляя Уолкеру возможность увидеть чёрные от ярости глаза, в которых отчетливо читается: «Убью». Причём было непонятно, обидчиков или же самого Аллена, который наверняка спровоцировал их.       «Присядь, это будет изумительная история», — хочет привычно пошутить Уолкер, но, видя помимо злости и беспокойство, проглатывает эти слова вместе с кровью.       — Ты ведь… останешься со мной, что бы я ни сказал?       — Tadaima, — голос утопал в хлопке закрытой двери. Аллен знал, что ему никто не ответит, поэтому даже не включил свет и прямо в обуви прошёл на кухню.        Там, среди уже пустых склянок со специями, он нашёл жестяную банку растворимого кофе. Открытая крышка выпускала горьковатый запах, и в нелепую огромную кружку посыпались тёмные кристаллы, которые вскоре будут залиты шипящим кипятком. За открытым окном пять утра: небо окрашивалось в более светлые оттенки синего, всё ещё горящие фонари казались совершенно ненужным атрибутом, ведь и так уже можно было чётко различить каждый зелёный лист на дереве. Ещё пара часов до окончательного пробуждения города, когда Лондонский Сити заполнится гулом машин и людским гомоном нового дня.       Уолкер сел на подоконник, обхватив тонкими пальцами горячую кружку, так что кожу начало жечь, но он не стал обращать на это внимания и, не мигая, продолжал смотреть на светло-синий дворик, на старые ржавые качели и цветущую вишню с подвязанными ветвями.       Тёмная жидкость в турке с бурлением заливает печку, мелкими брызгами попадая на бледные руки.       — Чёрт! — ругается Аллен и убавляет огонь, спеша протереть всё мокрой тряпкой, пока кофе не засохло чёрным пятном на стальной поверхности.       В последнее время Стручок, и так не отличающийся особой грациозностью и плавностью движений, вовсе стал выпадать из реальности, так что всю неделю Канда наблюдал, как его сосед по квартире то собирает осколки тарелки, то ест уже остывший суп. И всегда при этом состоянии серые глаза словно утопали в пространстве, унося их обладателя куда-то за черту этой реальности.       О чём думал гадёныш, Канде не было известно. И его это не так бы настораживало, если бы при этом Аллен продолжал привычно грубить и язвить, но он этого не делал . Не было ни маски вежливого пай-мальчика, ни того хамоватого типа, вообще — ничего. И Канда не знал, какой из Шпенделей бесит его сильнее всего.       — Ай, — произнёс с таким тоном, словно того требовала ситуация, а не из-за ощущения дискомфорта. Канда хмуро сверлит Аллена взглядом, пока он всё с тем же отсутствующим выражением лица пытается одной рукой открыть аптечку, в то время как кровь со второй падала на раковину. Складывалось такое впечатление, будто перед ним находится робот с заданной программой, приглядись — и увидишь бегущую строку в серых глазах. Только Канда ни разу не был программистом и оттого не мог разобрать символов.       И это бесило его больше всего.       «Что с ним не так?» — как всегда раздражённо думает Канда. Странно было признавать, но он уже привык к неуместным шуткам его соседа-Петросяна и тому, как загорались жизнью серые глаза во время их словесной перепалки.       Он встаёт со своего места и подходит к пострадавшему, рука тянется к аптечке, так что приходится почти что прижаться грудью к спине Стручка.       Аллен замер, чувствуя, как позади становится подозрительно «тепло» и его затылка касается чужое дыхание, а после из его руки забирают квадрат ткани, напичканный лекарствами.       — Руки из жопы, — констатирует Канда, наклеивая бежевый лейкопластырь на указательный палец.       Его руки то и дело задевают мальчишескую ладонь, заставляя и без того бешеное сердцебиение ускорить свой темп.       Аллен молчит, ничего не отвечает на подколку, лишь смотрит на обработанную руку, отрешённо ощущая волнение, что комом встряло в горле и отзывается лёгкой дрожью в коленях. Сейчас, умирая от страха и своих чувств, он как никогда собран и спокоен — словно смертник, что давно уже смирился с приговором.       — Эй, что с тобой происходит, Стручок, — Канда сжимает плечо парня, желая его повернуть к себе, но тот лишь отворачивает лицо в сторону, так и не позволив заглянуть в глаза. Чтобы Стручок и ничего не ответил на «Стручка» — это совсем что-то ужасное должно происходить в пустой голове.       Уолкер смотрит на свои пальцы, что нервно сжимают гладкую поверхность столешницы так, что кровь пропитала пластырь, расползаясь красным пятном, на чёрную поверхность турки, с которой идёт пар, на рассыпанный сахар и капающий кран.       «Давно уже пора его починить», — думает Аллен, не замечая, как в синих глазах плещется злоба. Он знает, что через секунду умрёт и его пустому серому телу будет всё равно на это: на раздражающий звук капель, на рассыпанный сахар и остывший кофе.       Канда до боли сжимает пальцы на плече, открывает уже наполненный колючками рот, но замолкает.       — Ты мне нравишься, — Уолкер опускает голову, не позволяя смотреть в свои глаза и не желая видеть чужие, наверняка наполненные отвращением. — Очень, — словно желая усугубить своё положение, продолжает он. — Так, что, кажется, я бы мог тебя полюбить.       Аллену Уолкеру семнадцать, он живёт в квартире, которая досталась ему от усопших родителей. Он сдаёт вторую комнату, чтобы было легче оплачивать коммунальные и в холодильнике была еда. И хотя преподаватели и клиенты уверены в его ангельском характере, обычные люди знают: Аллен Уолкер мразь, которых стоит ещё поискать. Язвительный, словно состоящий из притворных улыбок, под которыми скрываются наполненные ядом колючки, он так и не смог пережить смерть своих родных.       Все знают, что жильцы не задерживаются у него дольше месяца.       Канде Юу двадцать один, и недавно он переехал в Лондон по обмену с университета. Он искал жильё, но получал отказы из-за своей расы и слишком уж хмурого вида. Все видят в нём лишь мрачного типа, грубияна, хотя друзья знают — более верного и ответственного человека не найти во всём мире. Холодный, навсегда закрывший своё сердце от лучей внешнего мира, он был тем, кто на протяжении многих месяцев наблюдал, как медленно рак пожирает его брата — единственное родное существо в этом мире.       Все знают, что он живёт вместе с Алленом уже третий месяц.       А ещё все знают, что Канда тащит в свою постель и парней, и девушек — потому что это физическая потребность. Только надежды это не прибавляло.       Канда отпускает чужое плечо и делает шаг назад. Если бы Уолкер поднял сейчас взгляд, он увидел бы, как всегда спокойные глаза широко распахнулись от шока. Но он продолжает смотреть на руки, в голове проносятся одна за одной мысли.             Это противно.             Это мерзко.             Ты ведь тупой Стручок.             Ненавижу тебя.       «Скажи уже хоть что-то из этого и позволь мне дышать, Юу».       — Вот как, — сухо оброняет Канда, даже не подозревая, как сейчас яд проникает в сердце мальчишки, навсегда отравляя его.       Аллен вылил остывшее пойло в раковину, так ни разу не отпив, и ушёл в свою комнату, ту, напротив которой была вторая никем не тронутая дверь. А за окном уже поднялось солнце и люди спешили в метро.