Осьминожья любовь

Ощущение усталости и непонимания, как гротескно частое моргание после обморока, руки снова трут глаза. Нет, все так, как видится. Ложка действительно посинела. Алина сидела на полу кухни, оторопело разглядывая старую серебряную ложку, покрывшуюся синим (именно синим, ультрамариновым!) налетом. С чего бы это? Что хочет ей сказать провидение? Она тряхнула головой и рассмеялась, впервые за последний месяц. Солнце в окнах сверкало так ярко, небо в лужах голубело так нежно, что радость вырывалась из груди. Вчера она разговаривала с Костей. Он был полон какой-то странной, непонятной ей тоской по неизвестному счастливому будущему, а она отчаянно цеплялась за прошлое и плакала в трубку. Удивительно, но стало легче – она теперь, с утра, осознала, что больше не влюблена в Сашу, и расстались они навсегда, ведь города в России – действительно друг от друга. Нет, она не собиралась кричать о том, что ненавидит ее или заводить фейки в инсте, чтобы следить за каждым ее шагом. Она ощутила к ней лёгкую нежность, может быть, даже светлую печаль, но никакого отвращения или неприятия. В конце концов, Саша подарила ей гораздо больше, чем поцелуи и те странные серьги на день рождения. Благодаря этой необычной смелой девушке в жизнь Алины вошёл Костя, ее лучший друг, поддержка в любой ситуации, вошёл Пушкин со своими элегантно-ветреными ямбами, а самое главное – она открыла для нее самоуважение и самопонимание. Алина смогла принять себя такой, какая она есть – и Саша в этом помогла. Честно говоря, без Саши ничего бы не было, и наша героиня так и осталась бы серой мышью в бесформенной вселенной, так и не узнав, что одним взглядом разрушает сложившийся ход вещей. Алина снова засмеялась, вспомнив, при каких обстоятельствах она впервые узнала об этом забавном парадоксе. В сущности, это опять-таки Сашино наследство: они как-то вечером неожиданно для самих себя попали на лекцию (хотя шли в магазин за хлебом), где и познакомились с знаменитым котом и не менее знаменитой мышью. После Алина подумала, что любовь – этакий кот в коробке: в суперпозиции состояний, неясно, есть ли она, нет ли ее... Договорились: есть. А после травим, травим, колеблемся. Потом открываем коробку, просто, чтобы проверить, убедиться – и оказалось, что нет ее, умерла, и даже суперпозиция не помогла. Или же, напротив – пережила, перетерпела, как сталь закалилась. А там, в ящике, она сразу в двух состояниях: живая и мертвая, как вода из волшебных сказок. Выпил живой воды – залечились сами собой раны; сбрызнул мертвой – пал бездыханным. Тонкая грань! Но этично ли кота, живое, теплое существо – в коробку с ядом? Даже если только гипотетически? Мышь ее тогда не заинтересовала. Мыши никого никогда не интересуют. Они серы, ободраны, скромны, пугающе зубасты и мерзко пищащи. Ах да, у них ещё этот, ну, как его, хвост кожано-мерзкий. Как их, таких неприятных, любить? Да и какое значение они для масштабного мира имеют? Оказалось – огромное. Мышь, конечно, тут чисто условна, как и кот в ящике, но само осознание вносимых изменений потрясает до глазного расширения. Алина прямо это почувствовала, сидя на холодном кухонном полу: все её тело стянулось в глаза, толкаясь сквозь них, прорываясь видеть, удивляться. Она усмехнулась. Всё-таки она плохо знает физику, раз ее удивляют мыши и коты, а не спутанные фотоны и интерферометры.

***

Косте было скучно. Он хватался за любую возможность насолить Провидению, разрушив Его планы своим дерзким вмешательством. Он ночевал за барной стойкой, гулял по Невскому проспекту, наслаждаясь ровными холодными кубами домов, а потом резко вскакивал в автобус и утрясся в спальный район. Там бродил по дворам хрущёвок и здоровался с местными любителями выпить с утра пораньше. Они обещали назвать в его честь дерево. Он подумал, что это, наверное, единственное, что после него останется. Разговор с Алиной, как ни странно, принес облегчение – она все ещё верила ему и была готова простить грубую небрежность, что он по отношению к ней проявил, в своем эгоистичном горе забыбыв о подруге. Она тоже была несчастна, но голос ее сиял скорее печалью, нежели злостью или тоской. Костя удивлялся, как этой легко ранимой девушке удалось остаться спокойной и ласковой, несмотря на жестокие обстоятельства; он завидовал, ведь ему самому было больно, он ненавидел Егора и, стыдно признаться, почти желал ему несчастья. Однако теперь что-то неуловимо изменилось, неведомо как касавшееся его бывшего. Костя ощущал, что близок к тому, чтобы разгадать сей маленький секрет. Его жалило ощущение недосказанности, недопонятости, как будто решаешь сложную геометрическую задачу, и вот решение – в секунде, в мгновении от тебя, но ты всё не можешь сграбастать его в свои сети, чтобы разложить на бумаге в последовательности ровных строчек. Или как будто пишешь эссе, или рассказ, или стихи, или повесть – в общем, пишешь, – и вот ухватываешь мысль, но слово, слово ускользает, выдёргивается, убегает, а ты стоишь ни с чем в невозможности продолжать. Он рассеянно открыл книгу, первую попавшуюся, не загадывая строчек и страниц (так гадать – самое правильное, без собственного разрушительного предсказания) и обнаружил то краткое и вечное "все смешалось в доме Облонских". Следующие полчаса провел в перипетиях разборок Облонских, в сочувствии неудачливому, но милому Левину, в восхищении зрелой прелестью Анны и нежной красотой Китти. Не то что бы он любил Толстого, но он видел в нем точность диалогов, живость персонажей, философию и знание женского характера. Хотя у Толстого женщины большей частью либо вздорные и недалёкие, либо раздобревшие наседки. Но все равно – хороши! И вдруг пришло осознание, мысль наткнулася на неуловимое: он больше не злится на Егора!