Я буду держать твою руку

Пронзительный скрежещущий звук вытягивал из сердца и разрывал душу, будто пилил наживо. — Хватит уже, Габриэл! Сколько можно, смерть тебя возьми, — бургомистр ударил кулаком в запертую дверь. — Открой! — Да, отец, — Грелль был лишь в рубахе и штанах, будто только поднялся с постели. Бургомистр окинул внимательным взглядом его самого и комнату, обстановкой схожую с кельей. Единственная свеча освещала страницы молитвенника на аналое. Но показалось очень свежо с приоткрытым окном. Что ж, холод гасит низменные желания плоти. Да и с кем ему быть, никогда ещё не замечал, чтобы он хоть украдкой заигрывал с какой-нибудь девицей. Бургомистр был бы непрочь женить парня, однако его с самого детства готовили в монахи — таково решение святых отцов. И они правы. — Тебе уже двадцать пять лет. Но ты не взрослеешь, остаёшься юным, не меняешься… Почему у тебя не растёт борода? — Не знаю, отец. — Посвящённый Господу, божественный воин*. Вечно молодой, как ангел, — бургомистр придержал его лицо за подбородок. — Когда ты примешь постриг? — Я не могу, я ещё не готов. Мне надо закончить мелодию… — Я сожгу эту дьявольскую скрипку! — У меня дозволение Его Преосвященства, вам известно, отец, — за всё время Грелль не поднял смиренно опущенных ресниц. Господин епископ всегда был к нему снисходителен. Сам принёс его сюда лет двадцать назад, вернул потерявшегося сына безутешному отцу. Оказалось, монахи давно подобрали мальчишку, но прошло много времени, прежде чем выяснили, чей он. Его опознали по ярко-медным волосам, как у погибшей матери. Несмотря на негласный запрет всяких скрипок, епископ неизменно прощал ему даже безумную музыку, способную вызвать пляски святого Вита. Но вот эта — рваная, бьющая, выдирающая жилы, обжигающая могильным холодом… В нём страсти кипят, даром, что воздержан, пока. Пусть лучше так выпускает пар. Может, потому и прощает. В виске постепенно затихала пульсирующая боль. Именно в его комнате становилось легче, особенно последнее время. — С кем ты переговаривался? — устало спросил бургомистр. — Я? Просто читал вслух, — недоумённый взгляд отчаянных глаз, которые Грелль тут же снова спрятал под длинными ресницами. — И смеялся? — Там мышь возилась с огарком свечи, — чуть улыбнулся он. Он родился абсолютно здоровым, без отклонений, что редкость теперь. Кто же знал, что его молочные зубы поменяются на такие. — Ложись спать, — сказал бургомистр сыну. — А вы, отец? — И я. Завтра тяжёлый день. Добрых снов. Грелль снова заперся. Шаги градоначальника затихли в глуби коридора, на лестнице звякнул задетый им фонарь. Гробовщик, что валялся поперёк кровати, заложив руки под голову, откинул подушку и сел на краю постели. — Она плохо настроена, звук должен быть иным. Позволь, — он взял инструмент, чуть подтянул колки, проверив звучание ногтем. — Попробуй сейчас, потихоньку. Грелль снова провёл смычком по струнам. — Да, именно так, — улыбнулся и, отложив скрипку, сел к нему на колени, обвив руками. — На чём мы прервались? — игриво спросил. — Кажется, на этом, — принимая его в объятия, Гробовщик поймал его губы, лаская поцелуем. Хмелел от одного их вкуса, а Грелль, беспечно дразня, ускользал и вновь приближал их настолько, чтобы он мог только коснуться. Они начали встречаться почти сразу, как увиделись тем вечером. Грелля забавляло, когда на церковном дворе, вольно пристроившись у статуи Скорбного Ангела или на краю чаши со святой водой, его поджидал Жнец, несущий смерть, со своей легендарной Косой, которого никто не замечал. В таком виде Грелль не мог его осязать, но ничто не мешало, тая улыбку, коснуться предложенной воды в незримой для других ладони. И были украденные поцелуи в укромных уголках за собором, позволяя на миг сойтись наяву. И даже пылкие, откровенные объятия прямо в служебном зале во время всенощного бдения, отчего с Греллем тогда едва не приключилась падучая — ему было слишком хорошо. Потому что любимый насмешник, поддерживая его сзади и давая отдых спине, спереди сквозь рясу бессовестным образом оглаживал ему самые чувствительные места. Прикосновений Грелль почти не ощущал, как прикосновений тени, но тело отвечало накатившим возбуждением. Люди этого тоже не видели, а сбивчивые вздохи и всхлипы приписали молитвенному экстазу. После того случая Грелль затащил Гробовщика к себе домой, послушник вправе не оставаться в монастыре на ночь. Лучше уж здесь предаваться ласкам и взаимно ощущать их, уединившись в закрытых покоях. И позволил навещать глухими вечерами, проникая через высокое окно, так жнецы порой являются к умирающим. Тем не менее, любовные шалости их не заходили дальше. Грелль ещё помнил их жаркие страсти, но его человеческое тело было невинным, и оно не умело стремительно восстанавливаться. Гробовщик, как мог, оттягивал неизбежное. А потом, покинув его, нетронутого и вожделенного, сам корчился на одинокой лежанке, изнемогая от неутолённых мечтаний. И не спасало рытьё под стылым дождём двух-трёх новых могил в тяжёлой глинистой почве. Устроившись на коленях лицом к нему, Грелль принялся расстёгивать на нём рубашку, остальное уже было распахнуто раньше. Руки Гробовщика двинулись под его одеждой.  — Чем тебя зацепила эта мелодия? — он почти промурлыкал. — Она что-то напоминает? — Она всегда со мной, но постоянно улетает, никак не могу её поймать. Теперь ухватил самое начало, — Грелль убрал с его лица непослушную сизую чёлку. — Для тебя это так важно? — Понимаешь, она… — Грелль смотрел прямо в глаза, очень близко, в его собственных зелень радужки высветлена к краям до желтизны с искрами. — Она — бьётся, как твоё сердце. Это твоё дыхание. Твои движения, твой… ритм? — он вдруг осёкся, приблизился до слияния тепла губ. — Поцелуй ещё. Только не останавливайся сегодня. Как он сказал, пусть смерть меня возьмёт. Возьми меня… Хочу быть твоим, — прошептал, смыкая ресницы. Он запрокинул голову, подставляя податливо выгнувшееся тело. Гробовщик трогал губами его беззащитное горло, осторожно переложил на постель. И вот, до помрачения желанный, доступный, Грелль уже раскинут в ворохе разметавшихся алых волос. Остро выступали заласканные соски. Дыхания почти не слышно. Лишь часто подрагивал плоский живот, по которому спустилась цепочка тёмных следов от поцелуев и терялась в паху. Безумно манило слизнуть прозрачную липкую нить с его возбуждённого члена. Завис над ним, и впору было взвыть. Хотелось попросту вбиться в него без всяких затей, спустить наконец рвущиеся с цепи инстинкты. В дурмане своей заминки наткнулся на встречный вязкий взгляд. Там, в блеске затуманенных глаз, таился такой же зверь, способный смять и загрызть. Смутная улыбка обнажила оскал острых зубов. Грелль был готов принять его любого, грубого ли, бережного. Он потянул руку к низу живота, Гробовщик перехватил её. Пролилось мятное масло, и, смазав его беспокойные пальцы, он выпустил их, направив ему между ног. Грелль понял. Кончик его языка в нетерпении пробежал по пересохшим губам. Искусный проказник явно не раз утешал себя подобными забавами. Дрожь напряжённого открытого тела и пальцы, соблазнительно проскальзывающие внутрь, довели до одури, изнывало и спазмом стянуло в паху. Гробовщик отвёл его ладонь, в изнеможении, всей налитой до онемения плотью плавно погружаясь в его влажную тёплую глубину. Грелль не рвался, не закричал от неминуемой боли. Только слабо выдохнул стон сквозь стиснутые зубы. Он почти задыхался. Подбирая удобнее его бёдра, Гробовщик нежно касался губами его лица, дав немного покоя. Снова двинулся, каждый раз стараясь задевать самую чувствительную точку у него внутри. — Больно? — всё же спросил. Грелль мотнул головой и вдруг подался навстречу, тесно обхватив ногами, обвив руками. Лёгкие вскрики удовольствия ему оказалось труднее сдержать. Упругая плоть раздвинула рыхлые ткани, и с каждым толчком он вгонял её резче, мощнее, яростнее, слепо стремясь в тесноте терпеливого тела выплеснуть тягость, что тянула набухшим нарывом, готовым взорваться. Ощущения почти болезненные сменялись яркими вспышками наслаждения, и нахлынуло блаженство в ослепительных сполохах, где, изливаясь, вновь отыскал самый родной облик, с ликованием на последнем вдохе: «Грелль!..». Грелль отозвался, что-то лепетал, он не расслышал. Лишь потом, ещё оглушённый, счастливый, нашёл его ласковые губы. Отдыхали, прикорнув голова к голове, как много-много лет назад, словно расставались всего на несколько дней. — Странный оборот. Никак не думал, что доведётся быть твоим первым, — проронил Гробовщик, целуя ему висок. Грелль нежился в его руках. — Единственным, — хихикнул. — Наверное, когда мы впервые узнали друг друга, тебе было легче. — Тогда было так же! — сказал Грелль и смущённо захлопнул рот, будто сболтнул лишнее. — Грелль! Ты помнишь?.. — Такое забудешь, — ворчливо пробормотал Грелль, спрятав лицо около его шеи. Но не стерпел, повернулся. — Никогда тебе об этом не говорил. Ты напирал тараном! До сих пор удивляюсь, как не порвал. И толку от той регенерации, я думал, у меня там всё так и останется нараспашку! А ты… ты… Тебя посадкой на кол ни разу ещё не казнили? Сейчас ты был куда нежнее, заботливей, — выпалил единым духом. Гробовщик едва не разразился хохотом. — Ты двадцать пять лет хотел мне это высказать? Грелль свирепо втянул воздух, чтобы выдать тираду, но любовник снова обхватил его, опрокинул на спину, осыпая поцелуями. — Радость моя, как мне тебя не хватало… ***** Гробовщик явился за Отелло ровно день в день и час в час, как оговаривали. За всю долгую историю это было не лучшее время, проведённое там Отелло. Хотя бы потому, что в повреждённых лабораторных архивах уникальные документы распадались прахом в руках, сердце эксперта обливалось кровью, а самое обидное, не покидало ощущение, что ищет не там. И посоветоваться не с кем. Ни Департамента, ни Академии, единицы оставшихся специалистов и старших жнецов слонялись тенями. Они до сих пор кропотливо воссоздавали изломанную ткань материи, что разделяла миры, — граница должна быть нерушимой, возможно, её сделают более гибкой. Медленно, слишком медленно поднималось из пепла былое. Всё начиналось заново. Зато Отелло собрал ещё один контейнер с инструментами и реактивами. Против обыкновения, Гробовщик молча прихватил тяжёлый ящик. Для возврата своей алой пассии он перетащил бы в указанное место всю лабораторию. Но как вернуть красного жнеца, Отелло не нашёл. В чём честно ему признался. Было уже далеко за полночь, самые тёмные часы перед хмурым рассветом, когда они взялись за выбранную Отелло старую могилу. Это мрачное время не для смертных, особенно в таком месте. Мутная луна еле проглядывала ущербным боком меж тянущихся туч. Ни скрипа, ни шороха в мёртвенной тишине. Гробовщик равнодушно воткнул лопату в просевший могильный холм. — Приступай. — А ты помочь не хочешь? — осведомился Отелло. — Было бы, с чем возиться, — и Гробовщик поднял Косу. Отелло чуть не грудью встал против него, заслоняя могилу. — Уйди ты со своей Косой! Ты убьёшь всю флору и фауну, которая тут зародилась! — Тогда копай. А я ужасно боюсь покойников, гробов и темноты, — сказал Гробовщик. Он был в подозрительно хорошем настроении. Бросив в его сторону уничтожающий взгляд, Отелло рывком схватил лопату и подцепил первый ком земли. Где-то негромко и тоскливо завыл волк. Ему откликнулся не то женский плач, не то визгливый хохот в истерике, потом среди покосившихся крестов и провалившихся надгробий замелькала белёсая тень. Банши вылезла посмотреть, кто осмелился нарушить кладбищенский покой, но заметила старых знакомых. — На самом деле этого сына бургомистра давно нет в живых. И книга его жизни закрыта. С того самого дня, — ковыряя лопатой гнилостную землю, рассказывал Отелло о своих поисках в архивах. Запыхавшись, он встал передохнуть, хотя срыл только верхушку. — Притом его имя есть в списках умерших на ту же дату, но плёнка его воспоминаний не сдана, а душу приписали к сгоревшим. Фу, гадость какая! — с отвращением отшвырнул он ногой подвернувшуюся гадюку. Нет, как исследователь он мог препарировать что угодно и не испытывал никакой брезгливости, с мёртвыми не бывает хлопот. А эти скользкие живые твари ползают, омерзительно шевелят хвостиками, усиками и прочими своими конечностями. — Ихи-хи-хи! — бледная банши подхватила змею, лаская, как домашнего котёнка. Гробовщик приобнял её в знак приветствия, что-то шепнув, однако она ускользнула. Хихикая, легко подскочила на соседнее высокое надгробье, уселась там, кокетливо свивая длинные пряди. Что хорошего он в ней нашёл? Худа, грудаста, тёмные круги под глазами. Волосы как туман, ах да, у него самого такие. И одета в одну дрянную сорочку, ни блузы, ни юбки. А глаза как тёмный омут, затягивают. Наверное, красивая была, когда-то при жизни. Высохла в одиночестве среди могил на болотах. Отелло очнулся, словно вынырнул из морока, когда Гробовщик подвинул его и сам взялся за лопату. — Почему женщинам так нравится всякая живность? — шёпотом задал вопрос Отелло. — Спроси, — отозвался Гробовщик. — А ты ещё с ней целовался. Тьфу! — высказался Отелло, наблюдая, как ловко у него получалось копать. Свободный от физического труда, он снова мог легко рассуждать. — Ты сам узнал о нём что-нибудь новое? — Он не старится, или этот процесс крайне замедлен. И слишком высокий болевой порог, — ответил Гробовщик между делом. — Надеюсь, наш дорогой Грелль не одичал, как люди, и позволит взять у себя биоматериал для исследований. Ещё посмотреть бы его воспоминания, — Отелло воодушевился, его глаза азартно заблистали через очки. — Судя по всему, мы имеем дело с феноменом, когда жнец, погибая, подобно демону вселился… — Красный жнец, он не погиб, — вдруг подала шипящий голос банши. — Кокон, только снаружи кокон… Демоны иначе. Гробовщик остановился, перестав махать лопатой. Оба жнеца повернулись к ней. — Бригитта, тебе известно о нём? — спросил Гробовщик. Она перевела на него строгий взгляд. — Ты принёс на себе его запах, — прошипела, кажется, ей это не понравилось. Отелло закинул в рот леденец, не без внутреннего злорадства. Невтерпёж кому-то было! В принципе, никакого дела, с кем таскается и спит этот ветреник. Отелло так и знал, бессмысленные случки не доведут до добра. Только не хватало, чтобы из-за этого банши подстроила им пакость, насколько Отелло о них помнил. — Мы с ним не сегодня стали парой, сестра, — очень спокойно ответил Гробовщик. Его абсолютное спокойствие никогда хорошего не предвещало. Как бы эти двое не сцепились прямо здесь и сейчас, выясняя отношения. — Что с ним случилось, с красным жнецом? — торопливо вмешался Отелло. Бригитта опять захихикала, воззрившись уже на него. — Чёрная тень. Маленький человек без души, она мертва, рассыпалась. Пламя… — говорила она загадками, как сфинкс. — Опалило. Втянуло, сжало… Спасение в коконе. Голый, как личинка. Кокон закрыт… — Понятно, что кокон закрыт. Как вытащить его оттуда? — Жар. Пламя… Бабочка вылетит из кокона. Это так просто… — прошептала Бригитта, с тихим смехом соскользнула с надгробья и устремилась куда-то, мелькая меж могил, пока не исчезла в темноте. Гробовщик, откинув с глаз мешающую чёлку, снова принялся за работу. Для размышлений ему нужно было что-то делать, в отличие от Отелло, который в раздумьях, сунув руки в карманы, прохаживался туда-сюда вдоль могилы. — Ей можно верить? — не выдержал молчания Отелло. — Вполне. Она рассказала, как увидела в его воспоминаниях. Им для этого не нужно извлекать плёнку. — Чёрная тень — демон. Очевидно, там шла драка за душу, которая в итоге никому не досталась. Взрыв всё перемешал и запутал, — рассуждал Отелло вслух. — Допустим, у жнеца сожгло защитную оболочку. Голая, непрочная и уязвимая форма бессознательно, вроде улитки, спряталась в кожух. Покров человеческого тела стал его коконом. Снять эту кожуру — не значит просто высвободить душу. Надо создать условия, чтобы он сам вылетел оттуда. — Это возможно? — спросил Гробовщик. Он уже соскребал землю с насквозь прогнивших остатков гроба, среди которых виднелись давно упокоенные кости. — Выходит, да, — кивнул Отелло, привычно сунув в рот леденец. — Бригитта, кажется, понимает лучше. Как думаешь, она нам поможет? — Может быть. Только что захочет в уплату, — задумчиво ответил напарник, тоже угостившись леденцом из его коробочки. Отелло спрыгнул в открытую могилу. Всё же очищать артефакты кисточкой от грязи — совсем не то, что со всей дури перелопачивать грунт. Немного отскоблил серый слой налёта до белизны костей, они источали слабое зеленоватое свечение. След Косы смерти, которому давным-давно пора было рассеяться. Даже истлевшие кости изменили свою структуру. ***** Когда туманные сумерки сменились на ночную мглу, Отелло был уверен, что уже точно никто не помешает. По кладбищу рыскала пара волков, отсвечивая в темноте изжелта-зелёными глазами. А Гробовщик отправился блудить к своему милому другу, как взял в привычку. Он даже не замечает, что впал в зависимость от своей похотливой страсти. По глубокому убеждению Отелло, это сродни наркотику, та же эйфория и больная тяга, кою ничем не перебить, хочется больше и чаще, недобрал или перебрал — ломка, нервный срыв. И в самом процессе разумное существо превращается в примитивное животное, потеряв и стыд, и здравомыслие. Сердечное влечение иное, оно возвышает и очищает душу, подвигая на свершения. Хотя тоже мешает из-за фонтана эмоций. Почему это стало так занимать? Отелло попытался вернуться мыслями к делу. В прежних условиях лаборатории жнеца скоро бы восстановили. Как это сделать здесь, вручную, знает только банши. Легенды гласят, именно они начали отбирать неприкаянные души, зависшие между небом и землёй, облекали их в подобие плоти, чтобы могли существовать в двух мирах. Создавали жнецов для сражений с демонами, а уже попутно отделять душу от тела и отсекать воспоминания. По слухам, банши проверяли боеспособность и выносливость каждого по его мужской состоятельности. Чему верить уже нельзя, безусловно. Однако тому, что этим способом они вытягивают из живых все жизненные силы, за ночь сводя мужчину в могилу… Отелло зевнул, вместо долгожданной возни с заготовленными препаратами жестоко клонило в сон. Видения. Очень далёкие, как самые первые воспоминания. Куда, зачем брёл по льду каменного пола, уже неважно, к тёплому огоньку свечи, на странные звуки. И застыл столбом, отчего-то перехватило дыхание. Два обнажённых тела сплелись на ложе и катались живым клубком в переплетении рук, ног, не то в борьбе, не то играя. Снежный поток волос спутался с прядями пепельного серебра. Позднее, спустя долгое время, Отелло упорно казалось, что там был тот серый, пожелавший ему помочь. Частые вздохи рвались стонами, резкие запахи дразнили ноздри, от их смешения пересохло во рту, кружилась голова… Видения. О которых Отелло не мог вспомнить, откуда они. Шёпот томительно долгий. И смех рассыпался приглушёнными колокольчиками. Ни с чем не сравнимая мягкость наполнила ладони. Наверное, так младенцы припадают к материнской груди, ища успокоения. Хотелось утонуть в этой нежности всем воспалённым естеством. Растаяли вопросы, заботы, тревоги. Разомлевший Отелло совершенно счастлив. Прохладные и сухие, узкие ладони банши обхватили разгорячённое лицо… …Проснулся Отелло оттого, что было тесно дышать и передавило горло. Он слепо пошарил рукой, пытаясь сдвинуть неудобно стянутую простыню, как подумал спросонья. И сразу подскочив, сел, где лежал, второпях схватившись за очки. На нём была ночная рубашка. Розовая. С кружавчиками у горла. Явно узкая, особенно в подмышках. Постель смята на сбитом в ком тюфяке, вдобавок в каких-то засохших бесцветных потёках. И надо же было Гробовщику заявиться со свидания именно в этот момент. При входе он поймал взглядом ошалевшего напарника, замер на миг. И, прыснув смехом, привалился спиной к стене, прикрывая рот рукавом. Странно, что не расхохотался до упаду, с трудом сдерживаясь. Издав неописуемый звук, похожий на придушенный всхлип, Отелло стремительно метнулся к нему и яростно дёрнул его руку с Косой, остриё вонзилось в пол. Гробовщик даже не успел отреагировать, оторопев от такой его прыти. В зеркальном, широком и длинном лезвии Косы Отелло наконец смог себя осмотреть. Зрелище было удручающим. Нелепая девичья рубашка под горло с белым кружевом уродливо обтянула верхнюю часть туловища и едва прикрывала коленки. Жалко торчали худые голени и всклокоченная голова на тщедушной шее. Шипя проклятия, Отелло рванул ткань, но она не рвалась. Забыв о приличиях, задрал подол, пытаясь сдёрнуть через голову, — и застрял в своём несуразном наряде окончательно, перекосившись, заголив весь свой срам. Гробовщик перехватил его одной рукой, в другой звякнули ножницы: «Постой смирно». В отчаянии у Отелло мелькнула испуганная мысль, что и разрезать не получится. Однако ножницы смерти резали всё. — Как она… это напялила? — кряхтел Отелло, пока напарник помог ему высвободить руку. Стыд и досада теперь не имели значения, понятно, с кем он так вляпался. Приснилось, значит… — Тебе виднее, — хмыкнул Гробовщик. — Это у неё шутка такая? — Не думаю. Банши ничего не дают просто так. Вспоминай, что она тебе говорила. Отелло пристыжено молчал, облачаясь в свою нормальную одежду. И рванулся к выходу, ему срочно надо было вдохнуть свежего воздуха. Гробовщик поймал его на крыльце, оставив дверь настежь. — Ты, конечно, заметил, нас хотели обокрасть. — А?! — Отелло встрепенулся, оглянувшись, обвёл беспокойным взором свои препараты. — Они искали серебро, — пояснил Гробовщик. — А где ты его хранишь? — Во всяком случае, не здесь. Там, где они его точно не достанут, — скалил он зубы. Не удостоив его ответом, Отелло сорвался с крыльца, и едва не запнулся о труп почти у ступеньки. Час от часу не легче. — Теперь нас обвинят в убийстве, — покорно постановил Отелло. — Это ты его?.. Гробовщик покачал головой. — Вокруг полно отпечатков волчьих лап, — он перевернул труп ногой. — Знакомый след от ножовки, не находишь? Горло будто разорвано волчьими клыками, — и опять улыбнулся. — Они не нападают на людей! — оторопел Отелло. — Значит, вынудили, или было что-то ещё. Узнаем, когда надо, — он равнодушно пожал плечами. — Мы с тобой благоразумно запираемся на ночь в своей хибаре и не выходим. Жаль только, теперь придётся тащиться из-за этого в город. Набежит толпа живых. Оставив мертвеца до рассвета, как есть, они вернулись в дом. Правда, Отелло ещё взял у трупа необходимый биоматериал и сел за его изучение. А Гробовщик растянулся на своей лежанке. — Вспомнишь, расскажешь, — проронил, напоминая о банши.