***
Она не смогла уснуть. Пряное вино возвратилось внезапно рвотой, а сильные руки — памятью. Если бы Бейлиш знал, как часто вот так же, схватив со спины за плечи, её бросали на ложе, как будто суку или кобылу, как следовало за тем касание твёрдой плоти или удар хлыста — она никогда не представляла, как поступит с ней Рамси на этот раз. А он не скупился — был изощрён и жесток, был внимателен. Был даже, однажды, ласков. Та ночь запомнилась омерзением и стыдом, сильными пальцами, невыносимой тяжестью, чем-то необъяснимым, странным, что происходило с нею — волнами дрожи, внезапным удовольствием. С ним она ничего не могла поделать. Тело её, непокорное тело, подавалось и содрогалось, язык беспрестанно скользил по сухим губам… А он хохотал, насмехался: — Теперь ты знаешь. Теперь она знала. И ненавидела саму себя за то необъяснимое, противоестественное, неправильное, неуместное удовольствие, случившееся с ней против желания, против воли, завершившееся, захлебнувшееся сталью, кровью, обрывками тонкой кожи, которые он с вином вынуждал проглатывать, но всё-таки произошедшее, запятнавшее её, Сансу, стыдом и ужасом. Встречая рассвет на заснеженной стене Винтерфелла, Санса дрожала от холода, но не могла заставить себя уйти. Крахмально-чистый, ледяной до невыносимого, ветер уносил в никуда отголоски моря и кардамона, отголоски крови, вина и соли. Санса будто бы омывалась им, возрождаясь заново. Чистая, но не целая, не живая, способная лишь существовать-дрожать, лишь плакать-оплакивать — кого-никого — не зная. Скоро вернётся Джон. И всё закончится. Навсегда. Для всех. Потому, что здесь и сейчас один пересмешник стал отчего-то всеми — и это как-то удивительно больно, до смешного неправильно и неправедно. Всё утро она смотрела, как смертоносной тенью танцует сестра с клинком, оставляя на белоснежном покрове хаотичные отпечатки ног — шаг, поворот, прыжок — и вскоре весь снег ископан, изрыт, истёрт, вскоре — не полотно, а рябь, словно волны и блики. Увидит ли Санса море? Глупый вопрос. Глупый, но возникший сейчас отчего-то, а, значит, нужный. — Я была у него, — произнесла тихонько, даже не ожидая, что, увлечённая своим завораживающим танцем, сестра услышит. — Я знаю, — отрезала тем не менее Арья ударом клинка о воздух. — Не одобряешь? — Не понимаю. — Серебристая молния — невидимый враг убит. — Утром ты хотела казнить, а ночью прокралась в его покои. — Арья! — щёки предательски вспыхнули. Наверняка не от смущения, от мороза. — Что «Арья»? — Замерев наконец на месте, сестра протянула руку с клинком вперёд, да так и стояла, не шевелясь, будто бы стала статуей. — Наверное, всё-таки дело в том, что я совсем не леди. Потому и не могу понять. Но это, то, что ты делаешь — слабость. И я не знаю, как к этому относиться. — А что бы ты сделала со слабостью? — зарыла пальцы Санса в пушистый мех. — Я бы хотела сказать «избавилась». Только это не будет правдой. Мы не всегда обязаны делать то, что велит нам долг. Я часто слушала сердце. И ты послушай. Но, знаешь… — Знаю что? Клинок плавным броском оказался в другой руке, а сестра тряхнула головой, словно пыталась разбросать вокруг рваные мысли тёмными прядками. — Просто не забывай, что Джон рано или поздно вернётся. И всё закончится.***
«Всё закончится. Рано или поздно закончится, — твердила самой себе Санса, поднимаясь по ступеням, комкая в пальцах платье. — Всё закончится. Рано или поздно закончится, — словно молитва. Только не богороща вокруг, а перед взором — не лик чар-древа. — Всё закончится». Он стоял у окна и смотрел в метель. Заметённый, унесённый сквозь стёкла ею, не услышал ни скрипа двери, ни шагов, ни того, как, неуклюжая, случайно задела кресло и лишь, когда окликнула, обернулся. — Вернулась? Санса? — Всё скоро закончится, — ответила она тихо и сухо, отрепетировано сотню десятков раз. — Сколько ещё? Дюжина дней? Месяц? — Руки его, сложенные обыкновенно на животе, снова сжимали чашу. — Люди быстро теряют рассудок от одиночества. Прислуга и стража не отличаются разговорчивостью, вернее, вообще молчат. Я не жалуюсь, леди Санса, напротив. Я благодарен вам. — Благодарны? — он был, наверное, пьян. И так же, как и она, не спал. Конечно же, Санса знала, что никому с Мизинцем не велено разговаривать — сама отдавала такой приказ, понимая: этому человеку достанет умения выбраться. Он слишком умён и хитёр. Но, глядя сейчас в какое-то осунувшееся, разом постаревшее лицо, ощущала, что начинает жалеть об этом. С их последнего разговора минуло совсем немного, но что-то в нём надломилось за это время, что-то снизошло, опустилось осознанием-гнётом, болью во взгляде, звериным воем — так волки из клетки смотрят. Неужели и с нею, Сансой, в дни одиноких, молчаливо-отчаянных мук то же произошло? — Благодарен. За то, что ты здесь, сейчас. — А голос у него хриплый. Не так, как прежде. И в ямочке у ключиц сворачивается колючим клубком тоска. — Мы не закончили разговор, лорд Бейлиш. — Петир. — Петир, — эхом кивает Санса. И не знает, что дальше произнести. Все слова разлетелись, разбежались куда-то зверьками короткохвостыми потому, когда его руки тянуться, чтобы снова наполнить чашу, она качает головой укоризненно: — это меня пугает. — Ложь, конечно же. Возможно, наполовину. Пьяные мужчины не внове ей. Но только не этот — Мизинец никогда таким не был. И видеть, как становится, Санса совсем не хочет. — Тебя пугают прикосновения, это вино и даже люди рядом, ты вжимаешься в стены, когда думаешь, что никто этого не заметит, и вздрагиваешь от шорохов, как от боли. Санса… — Всего два шага понадобилось ему, чтобы, коленопреклонённым, бережно коснуться её запястья. — Я хочу знать. Я должен увидеть, что с тобой стало. Не от моей руки, но с моего одобрения, из-за моей ошибки. Позволь мне, Санса. Прошу, позволь. — И зелень в его глазах, таких далёких и близких одновременно, на мгновение затянула круговоротом. — Это пересмешник. Я видел, как он на тебя смотрел. На мою милую, милую жёнушку. Твой дядюшка, верно? — Рамси медленно вытирает пальцы и рот от кровяной колбаски, а Санса, обняв колени, отводит взгляд. — О, он бы хотел оказаться вместо меня между этих ножек. Ты не находишь, милая жёнушка? — Ладони на спине так подло, притворно ласковы. — А ты бы хотела? Впрочем, не важно. Я твой, ты — моя, а пересмешник в Гавани. Но не печалься, не печалься, милая Санса. Старый дурак вернётся. Как же не вернуться-то? — здесь его ждут мои славные гончие. Не стану кормить их. А ты будешь смотреть. О, вдруг это любовь? Будто реальный, слишком реальный сон. Впервые Санса была благодарна нахальным губам, согревшим без спросу её запястье — вырвавшем, пробудившим, оставившим ощутимый, знакомый след. Не только Бран умел возвращаться в прошлое. Санса в него возвращалась тоже. От раза к разу, от раза к разу и ей казалось, что однажды она останется там навечно. — Старый дурак сделал мне прекрасный подарок. Я думаю ответить ему тем же. Ты ведь не против, жёнушка? Людей нужно делать счастливыми. Перед смертью. Ну, хватит рыдать. Поднимайся. Ночь будет долгой. Нам предстоит написать послание. — Хорошо, Лорд Бейлиш, — выдохнула, стряхнула оцепенением, руки отняла, поднялась, дрожа. С тех пор обнажённой даже служанки её не видели. Никто не касался, никто не касался с тех пор… с тех пор… Санса думала: крики её услышат и на далёком севере. А после и вовсе не думала — где-то плыла на грани безумной боли — брата звала, Арью, отца и мать — послание слезами и кровью писалось три долгих ночи. Послание опадало обрывками кожи на тростнике — их позже с вином проглотить заставят. Пальцы дрожали, пальцы не слушались. Отвернувшись, она чувствовала бесконечно-зелёный взгляд. И не могла совладать с руками. Шнурки стали скользкими, незнакомыми, будто бы не сама это платье шила. Ей попросить бы помощи — только вот не могла, не имела права. А губы склеились, слиплись намертво — их смочила, не глядя, вином из чаши. Жар пробежал по горлу, ткань подалась с жалобным, тихим хрустом, действуя хаотично, неуклюже, на грани сна, Санса освободилась от рукавов, во внезапном страхе платье попыталась поймать, прикрыться — и вдруг осознала себя нагой, беззащитной, слабой. Тела своего не стеснялась и не страшилась, знала: он видел сотни прекрасных тел. Только вот её тело прекрасным не было. Прорисованное десятками шрамов, послание уродовало его, вечным клеймом порочило. — Это пересмешник, — пояснила зачем-то сквозь завесу волос. Ей было страшно обернуться, страшно увидеть в знакомом лице что-то, чего она не сможет понять или того, что, напротив, окажется слишком ясным. — Пересмешник. — Прозвучало хриплым эхом слишком близко, непозволительно близко. А потом почти невесомой лаской шрамов коснулись пальцы. Он сам кутал её. Отчего-то не платьем, сиротливо лежащим у ножки кресла, а своим плащом, сорванным с крюка у камина — тёплым плащом. Тяжёлым и тёплым, какого у Сансы не было. Душное, тягучее молчание затопило покои, обратившись тысячей смыслов и пониманий. ОН видел не всё. И не обо всём узнал, но, сидя в кресле, держал её на коленях, как делал один лишь отец в почти что забытом детстве, и ничего постыдного в этих минутах не было. Он больше не пытался целовать её против воли, больше не стремился к безраздельному обладанию. То, о чём он слышал и что представлял, оказалось увидеть стократ больнее. Наверное, всё же он что-то шептал. Презиравший веру, молился, может? Санса не разбирала слов. Какой-то тяжёлый груз наконец растаял, исчез, разделённый надвое и от этого расколовшийся. Она доставила послание адресату. И отпустить сумела. Сколько вечностей минуло, сколько утекло — не считал никто, но, когда завеса безмолвия наконец пала, а руки разомкнулись, снова разделяя двоих расстоянием и шагами, опальный лорд позволил себе промолвить: — Он был чудовищем. И это нельзя простить. — Это не всё, Петир, — выдохнула Санса, спрятавшись в плащ, как в кокон. Впервые назвала по имени без напоминаний, без принуждения. Это казалось правильным. Доверие, хрупкое, сплетённое состраданием и виной, не терпело титулов. Собираясь с силами прежде, чем раскрыть то, о чём не говорила даже самой себе, Санса слишком боялась его разбить. — Ты можешь сказать мне. — И руки вновь протянулись к её ладоням, но так и остались пустыми — Санса сжимала плащ. — Я думала, что это невозможно. Я не понимала. Мне пришлось столько всего пережить, но он. Мой красный цветок не цветёт. Я чувствую: что-то во мне меняется. Платья скоро перестанут это скрывать, Петир. Я… Я не хочу, не хочу, чтобы его… его чудовище было во мне. Я не сумею его любить.