***
Как любил говорить Какаши: «Минато-сенсей — человек не жестокий, совсем, но выводить его из себя… Дело гиблое, причём в прямом смысле слова». Когда Минато услышал это впервые из уст ученика, посмеялся. Когда он услышал это снова — от сослуживца, снисходительно покачал головой. Когда услышал в третий — от кого-то незнакомого, смирился с тем, что к нему прицепилось очередное клише. Тем не менее это было чуть ли не единственное клише о нём, с которым он был согласен. И сейчас Минато, несмотря на абсолютно спокойный вид, находился в настоящем бешенстве. Вся операция пошла к Кьюби под хвосты с самого начала. Прав был Данзо: все риски учесть было невозможно. Особенно если опорные исходные данные являлись ложными. Усугублял положение тот факт, что после оглушительного взрыва, прогремевшего часа три назад, никто не видел Кэтсу. Хотя Намиказе немного успокаивало то, что количество бесследно пропавших кумовцев за это время возросло до трёх, и от них вполне мог избавиться именно Учиха. Минато изначально взял на себя четверых противников: двух посредственных, Эйя-младшего и джинчуурики Хачиби[1]. Одного из середнячков устранить вышло быстро, но на этом успехи, собственно, и заканчивались. С тех пор Намиказе просто носился по этому чёртовому лесу, как белка в колесе. В смысле, по кругу. Это было слегка утомительно и очень раздражительно. Когда утро уже полностью вступило в свои права, подтянулись ребята из боевой группы. Все, кроме Кэтсу. Это, честно говоря, наталкивало не на самые радужные мысли. Небольшая заминка со стороны врагов, связанная с прибытием подкрепления, развязала Минато руки. У него появилось время, которого до этого критически не хватало. Через пятнадцать секунд обширный участок леса был испещрён трёхлепестковыми кунаями. — Это Жёлтая Молния! — с неприкрытым ужасом констатировал очевидный факт последний оставшийся в живых середнячок со стороны Кумо. — Так это ты в одиночку предотвратил похищение Кьюби[2]? — Эйя, кажется, нисколько не смутило имя его противника. — А ты сын Сандайме Райкаге Кумогакуре[3]? — в тон ему спросил Намиказе. Начался традиционный обмен любезностями. Припоздал немного, но куда же без него, родимого? — Ходят слухи, что ты очень быстр. — Хватит трепаться, ублюдок, — выкрикнул джинчуурики Хачиби. Минато до сих пор не мог определиться со своим отношением к этому парню. С одной стороны, он был идиот-идиотом. Но с другой — присутствовало в нём что-то такое, что вызывало в Намиказе чувство уважения к сильному противнику. Минато видел в нём чудовищный потенциал. — Все! Отойдите! — приказал Намиказе: Эй уже начал движение. «Атаковать без предупреждения, как неблагородно», — успел подумать Минато за мгновение до того, как кулак Эя пошёл на стыковку с его лицом. И что-то подсказывало Намиказе, что если бы он не уклонился, то обычным синяком под глазом точно бы не отделался. Бросок одного куная выверенным движением — перемещение к другому. Всё, что мог сделать в тот момент Эй — удивиться, потому что инерция продолжала нести его в ту сторону, в которой долю секунды назад находился его противник. А Намиказе тем временем снова переместился. На этот раз — к кунаю, брошенному пару мгновений назад. Перехват летевшего оружия. Оставалось всего одно рассекающее движение со стороны Минато, и молниеносная битва была бы окончена. Кунай, как всегда, с омерзительным чавкающим звуком пронзил плоть, но не совсем ту, в которую целился коноховец. Эй уклонился, а под траекторию атаки попало огромное щупальце. Что же, такой расклад тоже был неплох. Одним незаметным движением руки Минато установил едва видимую метку Хирайшина на огромной конечности биджуу. От следующей его атаки они уклониться теперь не могли… Послышался свист: разведгруппа вернулась. Нужно было отступать. Вот так прерывать сражение Минато не хотел, но ответственность за подчинённых обязывала отступить. В любом случае, повторная конфронтация была нестрашна, ведь метка на джинчуурики Хачиби уже стояла. — Ноги делаешь, ссыкло?! Намиказе в очередной раз задумался о том, что сдержанности и здравомыслия парнишке явно не хватало. Однако нельзя было не признать то, что его мастерство в кендзюцу поражало. А его взаимодействие с биджуу… Интересно, чего ему стоило наладить контакт с Хачиби? Минато остановился. Требовалось ещё немного оттянуть время: ещё не вся группа вернулась. Кэтсу до сих пор не было видно. — Мне нравится твоё мастерство… — Намиказе обращался к заинтересовавшем его парню. — Ты сражаешься не как джинчуурики Хачиби. Используешь не грубый напор с бесконтрольной мощью… Ты как настоящий шиноби, обладаешь индивидуальным стилем… особой силой. — В честь чего распинаешься? — Эйя это насторожило. — Может, дань уважения силе соперника? — Минато не оборачивался. В какой-то степени это была правда: он сказал то, что действительно думал. Но завёл он этот разговор с целью давать фору для отступления своей команде. За пару секунд до начала этой речи Намиказе почувствовал, что сюда приближалось подкрепление кумовцам. Если бы даже одного из коноховцев схватили, то всё, чего они сегодня добились, грозилось бы обратиться в одно большое ничего… а то и в минус уйти. Минато в случае, если бы его схватили, имел больше всех шансов уйти. Спасибо Хирайшину. — Ты рассуждаешь о талантах? — Эй не понимал, какую игру затеял Намиказе, но невольно принял правила. — Меня называют быстрейшим шиноби. Но о твоей скорости ходит немало слухов. Боишься уступить? — Нет, — Минато ответил совершенно спокойно. А вот Эй медленно, но верно закипал. Очевидно, он был импульсивным и нетерпеливым человеком. Намиказе усмехнулся. Это давало Эйю некоторые преимущества как шиноби, но делало очень плохим политиком. — Почему тогда сбегаешь? — Иногда доказывать, что ты лучший, — оскорбление, — он ступил на зыбкую почву — в любой момент могло рвануть. — За такие слова нужно отвечать головой, Намиказе, — рявкнул Эй. — Неважно, кто из нас быстрее. Скорость — не абсолют в бою: всегда найдётся кто-то, кто тебя превзойдет. Важно, кто более искусен как шиноби. — Тогда докажи свою силу, а не линяй, поджав хвост! — Эй сплюнул от злости. — Ты сказал, Би — настоящий шиноби. Покажи свою силу в сражении с ним. Минато поднял голову вверх. Он всё ещё не чувствовал Кэтсу. Подкрепление кумовцев подобралось уже совсем близко. Отряд коноховцев не ушёл достаточно далеко. Эй был в считанных секундах от того, чтобы развязать сражение вновь. Ситуация складывалась откровенно паршиво. Требовалось ещё время. — Ты не понял, о чём я говорил. Что-то более важное, чем просто сила… У тебя хорошая семья, как и у меня, — Эй заметно напрягся. Заговаривать зубы, смешивая правду, ложь и домыслы, Минато умел виртуозно и уступал в этом разве что Кушине. — Думаю, в следующий раз мы будем сражаться с титулами Каге, — Минато наконец обернулся через плечо. Он внимательно смотрел на перекошенное от гнева лицо Эйя. — Если ты всё ещё не понял, что за мощь скрывает твой младший брат, то советую тебе приложить все возможные усилия, чтобы как можно быстрее сделать это… пока он не перестал быть джинчуурики… и личностью. Он настоящий шиноби до тех пор, пока в нём есть эта особенность, отличающая его от простого оружия. Эй дошёл до точки кипения — он бросился в атаку. Минато позволил себе слегка усмехнуться: всё-таки метка оказалась нужна сегодня. — На моих плечах лежит ответственность, — безразличие на лице Намиказе работало катализатором раздражения для Эйя. Он яростно метался взглядом по кунаям, испещрявшим их импровизированное поле боя. Минато исчез с блёклой вспышкой, оставив за собой едва слышный запах озона. Эй лихорадочно цеплялся взглядом за метки. Поняв, куда должен был переместиться коноховец, он метнулся в то самое место. — Я не могу проиграть, — сказал Минато, оказавшись сосвем не там, где его предполагал подловить Эй. Коноховец находился за спиной джинчуурики, приставив кунай к его затылку. Би не совершил ни одного заметного движения, которое бы отразило его реакцию на произошедшее. Тем не менее острый кончик ёрои доси[5] недвусмысленно поблёскивал в паре миллиметров от джонинского жилета Минато. Он сохранял бесстрастное лицо, но мысленно костерил себя на все лады за легкомыслие и беспечность. «Вот, Намиказе, к чему приводит самоуверенность!» — набатом раздавалось в его голове. Он слишком привык к тому, что противникам не хватало реакции вовремя занять оборонительную позицию или хотя бы поставить блок. Предыдущая атака закончилась провалом исключительно из-за нечеловеческой реакции носителя Хачиби. Это должно было натолкнуть его на закономерный вывод о том, что подобный трюк в этом случае являлся бесполезным. Теперь он осознавал это очень хорошо — жаль, не осознавал полсекунды назад. На самом деле проблема заключалась не столько в самоуверенности, сколько в дёрганности, раздражённости и утомлённости, которые сильно снижали его способности к объективному анализу ситуации и её адекватной оценке. Что бы ни думали другие, Минато чувствовал себя вымотанным. Его внешняя собранность отлично скрывала от всех усталость не только от этой миссии в частности, но и от всей войны в целом, от череды смертей близких и знакомых, от постоянной разлуки с самыми дорогими ему людьми — любимой женщиной и любимой дочкой. Об истинных причинах своей ошибки Намиказе собирался размышлять потом, обязательно. Сейчас главным было выбраться из той патовой ситуации, в которую он сам себя и загнал. — Хорошо… — джинчуурики нарушил непродолжительную, но крайне напряжённую тишину, — око за око. Ты меня — я тебя. — Мне жаль, что ты мой враг… Ты мне нравишься. Ты движешься, как настоящий смертоносный шиноби. Таких людей хочется видеть союзниками. Минато выдохнул. Кумовцы приблизились на расстояние пятидесяти метров. Зато отряд Конохи оторвался. Оставалось выпутаться самому. Просто уйти он не мог: требовалось избавиться от хвоста. Сражаться с группой, когда в её состав входили Эй и Би, выглядело не самой заманчивой перспективой. Бой обещал быть не из лёгких… Намиказе проскользил сосредоточенным взглядом с лёгким оттенком удивления по тому месту, где затаился еле заметный источник чакры. Знакомой чакры.***
Кэтсу примерно в тысячный раз подумал о том, что звание джонина ему даже даром не сдалось. Хотя в действительности он уже, мягко говоря, замучился за него расплачиваться. А ведь дальше — больше… Сокрытие чакры — жизненно важный навык, которым в совершенстве овладевали лишь единицы. Это Учиха понял ещё в семь лет, когда оказался вынужден перемещаться по территориям, под завязку наполненным шиноби с настроем, далёким от дружелюбного. Сам он хорошим сенсором так и не стал, но это компенсировалось чрезвычайно развитым чутьём и шаринганом, видевшим чакру на некотором расстоянии сквозь объекты. Что же до сокрытия собственного присутствия, то в этом Кэтсу стал специалистом высшего уровня. «Хочешь жить — умей вертеться», — как ему казалось, поговорка хорошая и правдивая, но очень неполная. Он бы сказал, что требовалось не только уметь вертеться, но и приспосабливаться, учиться и думать. Именно эти вещи неоднократно спасали ему жизнь. И именно они помогли освоиться с сокрытием чакры, которому его по факту никто не обучал. Сейчас, когда разведгруппа выполнила свою задачу, но заметно позже оговоренного срока, приоритетом стало возвращение на базу любой ценой. Допускались жертвы, но никак не потери в виде пленных. Именно чрезвычайно развитое чутьё настоятельно порекомендовало Учихе сделать своё присутствие максимально незаметным и не показываться на глаза ни «своим», ни «чужим» до поры до времени. Ощущениям он сопротивляться не стал и поэтому в данный момент имел неудовольствие размышлять над тем, как вытащить из передряги нерадивого капитана, решившего пойти на геройство для того, чтобы обезопасить группу. Кэтсу прекрасно понимал необходимость данного поступка со стороны Минато-тайчо, но оттого его раздражение было ничуть не меньше, а, может, даже больше. Единственной здравой мыслью из огромного перечня возникших было использовать Эмма[6]. Он применял особую способность своего мангекё всего дважды и из-за исхода последнего раз зарёкся его применять. Уже тогда понимал, какой являлось глупостью говорить «не буду», точно зная, что когда-нибудь будет обязан применить её снова, но не сказать так он не мог. Единственным живым обладателем мангекё до пробуждения додзюцу у Кэтсу была мать Нэо-сана. Именно она помогала ему осваиваться с проклятыми глазами. Однако она была очень слаба и практически слепа, что мешало проводить тренировки часто и хоть сколько-нибудь интенсивно. Кэтсу соврал бы, если бы сказал, что его не пугали последствия пользования мангекё. Матери Нэо-сана не было пятидесяти, но её организм так сильно истощили откаты от особых техник её шарингана, что ещё несколькими годами ранее она оказалась совершенно не в состоянии заботиться о себе сама. Её суставы, кости, внутренние органы, каналы чакры — всё её тело было изношено настолько, что её легко принимали за древнюю-древнюю старуху, чья зрелость пришлась на Эпоху Воюющих Государств. Это была цена за истинную силу Учиха — силу, против которой не могли выстоять искуснейшие из шиноби. И всё же, Кэтсу не раз и не два ловил себя на мысли о том, что платить подобную цену он не хотел. Тем не менее, при огромном участии матери Нэо-сана методом проб и ошибок он пытался выяснить, какие именно техники были доступны его мангекё. Правда, пробы зачастую оказывались неудачными, а некоторые из ошибок оказывались плачевными… Одну технику определили точно. Кэтсу до сих пор не мог простить себе то, что произошло, когда он использовал Эмма в последний раз. И он понимал, что едва ли сумеет простить когда-либо в будущем. На самом деле никто другой его не винил, ведь он не мог знать, к каким это приведёт последствиям. Однако сам он считал, что такие вещи прощать было нельзя. Никогда и никому. Погрузившись в пучины рефлексии, он чуть не упустил момент для действий. Когда Минато-тайчо мазнул взглядом по укрытию Кэтсу, тот понял, что теперь на его помощь рассчитывали, потому что его заметили. Это облегчало задачу, но в то же время и усложняло её. С одной стороны, капитан приготовился к внезапному вмешательству Учихи, и потому оно не должно было сбить его с толку и возыметь обратный отрицательный эффект. С другой — даже после прочтения его досье Намиказе не мог понимать, что собой представляла особая техника Кэтсу — индивидуальная способность его мангекё. А это непонимание могло привести к несогласованности действий и полному букету последствий подобного варианта развития событий. Иногда людям приходится нарушать собственные зароки для того, чтобы не начать ненавидеть себя ещё сильнее: это собирался сделать Кэтсу. Он тяжело сомкнул веки. Так, словно для этого требовалось не лёгкое, почти неосознанное, движение лицевых мышц, а огромное усилие над собой, как при подъёме чего-то втрое больше собственного веса. Действительно, это было усилие. Моральное усилие. Это нормально — бояться того, что неподконтрольно. Делая что-либо неосознанно, человек не способен это контролировать. Кэтсу, привыкший к тому, что он в любой момент мог остаться один без возможности положиться на кого-либо, был зависим от чувства тотального контроля над ситуацией. «Если ты сам по себе, то обязан понимать всё происходящее вокруг, иначе тебя ждёт смерть», — этому его научила жизнь, а её уроки жестоки и всегда правдивы. Впервые применив Эмма, Учиха даже не осознал это. Впрочем, не осознавал он то, что делал, и когда это случилось во второй раз. А когда понял, было поздно пытаться что-либо исправить — оставалось лишь мириться с последствиями и посыпать голову пеплом. Вот почему он не хотел использовать проклятую силу своих глаз: он боялся того, над чем уже однажды совершенно потерял контроль. За сотые доли секунды за сомкнутыми веками произошла невероятная трансформация. Зелень глаз Учихи затопило алое море, а над ним сиротливыми бездушными островками стали возвышаться три томое и точка зрачка. Тёмные элементы лихорадочно закружились, превращаясь в нечто совсем иное — уникальный узор его мангекё. Забавно, он до сих пор не знал, как именно выглядел этот узор. Совершив неслышный, но тяжелый выдох, Кэтсу выкинул из головы всё, несвязанное с боем. Техника, которую он намеревался применить, требовала от него предельной концентрации. Возможно, если бы он практиковался в ней чаще, то сейчас бы не покрывался испариной от внутреннего напряжения. Неиспользование своего сильнейшего оружия — его способ избавиться от ответственности и снять с себя груз вины за произошедшее, лазейка, позволявшая считать, что контролировать это невозможно. Он понимал собственную глупость в данной ситуации и всё равно оставлял всё так, как есть, потому что не хотел лишаться этой возможности. И вот наступил момент, когда одна возможность стала ценнее другой. В данный момент эта техника давала возможность отступить, не развязывая тяжёлый бой, и это было гораздо ценнее. Кэтсу крепче стиснул зубы от напряжения: счет шёл уже на секунды, а у него не выходило. Он видел лишь привычное красное марево мира шарингана. Ему требовалось заглянуть глубже, увидеть пласты реальности, которые открывались лишь обладателям мангекё. Учиха ощутил то, как предельно напряглась каждая мыщца, связанная с его глазами. Необходимо было ещё заглянуть глубже… Чакра, раскалённая до предела, словно жидкий огонь, резко заполнила его правый глаз. Захотелось застонать от боли, но он лишь ещё крепче сжал челюсти — до ломоты в зубах. Реальность, наконец, поддалась… Время неиллюзорно замедлило свой бег. Кэтсу стал заглядывать всё глубже и глубже. Ему нужно было добраться до самого дальнего слоя для того, чтобы выиграть как можно больше времени. Едва не сбила весь настрой полная раздражения мысль о том, что, когда он проделывал всё это бессознательно, слои в мгновение ока расступались сами, а теперь он из последних сил, изнывая от боли, буквально продирался сквозь них. Сила словно мстила ему за то, что он от неё отрёкся. Учиха достиг самого удалённого от их мира пласта. Он судорожно выдохнул, сбросив концентрацию. Это стало точкой отсчёта. Эмма запустился, и Кэтсу не знал, как долго мог его удерживать. Очевидно, что без должной практики проделывать это долго было невозможно, а практики у него не имелось. Всё вокруг будто застыло во времени. Даже растревоженная боем стая птиц неподвижно замерла в воздухе. Благодаря Эмма время утратило свою власть над Кэтсу. Шаринган позволял видеть то, что обычному глазу доступно не было. Учихи смотрели сквозь слои реальности. И даже так каждый Учиха не мог видеть то же, что видел другой. Кому-то была доступна «изнанка» пространства. Кому-то — ментальный слой, условное «информационное поле». Кому-то — токи физической энергии, например, тепловой. Кэтсу же мангекё позволил видеть слои времени. Это являлось точно какой-то насмешкой, ведь в момент пробуждения шарингана его поглотило чувство сожаления о том, что он не успел, опоздал, не смог оказаться рядом вовремя. Учиха удержался от того, чтобы потереть пульсировавшие глаза. Нужно было торопиться. С чего он должен был начать? Убить Эйя? Того парня, который приставил ёрои доси к Минато-тайчо? Он мог, но это было чревато политическим конфликтом. Даже не так — это было чревато новой войной, но уже — с Кумо. Вряд ли Коноха бы поблагодарила его за подобную самотверженность и преданность делу по окончании мисси. Значит, надо было избавиться от подкрепления кумовцев. Кэтсу за считанные секунды преодолел расстояние до целей. Учиха не стал изваращаться, решив просто перезать каждому горло. Один, второй, третий… Эти люди ещё даже не осознавали то, что были убиты. Кровь не выступала из их ран. Четвёртый, пятый, шестой… Так легко оказалось устранять замерших, совершенно не сопротивлявшихся противников. Одним движением, без сложностей, без проблем, в полном отсуствии риска для собственной жизни. Седьмой, восьмой, девятый… И если бы не физические ограничения, едва ли кто-то смог бы остановить Кэтсу, появись у него желание убить всех и каждого. Действительно, если бы он больше практиковался в применении Эмма, убить его стало бы фактически невозможно. Десятый, одиннадцатый, двеннадцатый… Он испугался этих мыслей, будто чужих, навеянных тупой болью, разрывавшей его правый глаз. Казалось, сила мангекё — нечто большее, чем особая форма чакры Учиха: она точно обладала собственной волей, навевашей абсурдные жестокие мысли своему носителю. Тринадцатый, четырнадцатый, пятнадцатый… Для Кэтсу прошло чуть больше минуты. В действительности это время нельзя было даже назвать мгновением. Шестнадцатый — он устранил подкрепление противника. Дальше Учиха метнулся обратно в сторону капитана. Должен ли он был как-то ещё помочь ему? Он рассудил, что наиболее разумным в данной ситуации было просто отступить, присоединившись к отряду. Но не успел он покинуть пяточок, на котором проходила стычка, как Эмма прервался. Кэтсу словно вытоклнуло в более плотную среду: грудь сдавило, стоять стало невозможно. Он рухнул на колени, давя позыв тошноты. В ушах всё ещё противно звенело. Суставы ломило. Глаза вылуплялись, намереваясь взорваться изнутри. Учиха окончательно потерял ориентацию во времени и пространстве. Он ощутил нечто подобное первому в жизни использованию Шуншина: опять стало тошнить, руки и ноги не слушались, всё тело пропитала слабость. Очевидно, это Намиказе применил к нему Хирайшин, перенеся их обоих к отряду. Звон, перекрывавший все остальные звуки, так и не прошёл. Зрение тоже подводило: перед глазами все расплывалось настолько, что не было различий между окружающим пейзажем и людьми. Кэтсу нервно потёр глаза от неприятного вязкого ощущения и желания хоть каким-нибудь способом избавиться от угнетавшей его беспомощности. Сухие пальцы растёрли по лицу что-то густое и влажное. Кровь. Её было лишь по паре капель в уголках глаз. Однако избавившись от неё, он стал видеть в разы лучше, хотя это всё ещё едва ли уходило на шаг от отметки «плохо». То, что теперь он мог хоть немного различать людей, деревья и кусты, несомненно, являлось плюсом. Но то, что и люди, и деревья, и кусты для него выглядели примерно одинаково, слегка удручало. Перед ним чем-то махали: скорее всего, спрашивали, сколько пальцев он видел. Учиха резко перехватил маячившую перед его лицом руку и посмотрел туда, где предположительно стоял её обладатель. — Два пальца, — нет, всё-таки обладатель руки стоял чуть правее, — но вы уже поняли, что я этого не вижу. Кто-то положил ему руку на плечо, утягивая в сторону. После пары минут лечения Шосеном головная боль поутихла, благодаря чему смотреть стало несколько легче. Кэтсу сумел опознать своего благодетеля и совершенно не удивился, узнав в нём Минато-тайчо. — Меня контузило — ничего не слышу. Но вижу уже достаточно, чтобы самостоятельно передвигаться, — Учиха сбросил руки, объятые зеленоватым свечением, со своих висков. Дорога до лагеря прошла удивительно спокойно. А Кэтсу, как и планировал, отправился подробнее изучать местный госпиталь.***
Система пещер, в которой они укрылись, оказалась вовсе не системой, а просто закольцованными коридорами внутри скалы. Осаждённой скалы, если быть точнее. Кто же мог предугадать то, что случайно подвернувшийся шанс на спасение окажется ловушкой, которая обещала с почти стопроцентной гарантией стать их билетом в один конец? Орочимару в приступе бессильной злобы плотно сжал челюсти. Желваки вздулись на его бледном лице, и послышался тихий скрип зубов. Только какой был в этом смысл? Он не понимал, как должен был смотреть в глаза Цунаде по возвращении. А про Джирайю даже думать не хотелось. «Идиот, вечно лезущий на рожон. Допрыгался. И вот, что прикажешь теперь с тобой делать?» Скрип зубов стал громче: эмаль находилась в секундах от того, чтобы осыпаться мелким порошком, но мгновением позже его лицо расслабилось. Руки, до этого свободно висевшие вдоль тела, теперь стали выражать безвольность, словно только-только опустились, показав, что борьба была окончена. Скала практически начала вибрировать. Со всех сторон её сотрясали бессистемные удары, диссонировавшие друг с другом и ставившие это ненадёжное укрытие на грань обвала. Он в последний раз окинул цепким взглядом единственный плохо изученный им уголок в бесперспективной попытке найти там выход. У них оставался лишь один шанс на спасение. Но мог ли он говорить «у них», учитывая условия этого шанса? Тянуть дальше стало просто бессмысленным. Орочимару не сомневался в том, что обошёл каждый закуток. До противного сильно хотелось попытаться ещё, не признавать поражение, но это вылилось бы в пустую трату времени, которая, без сомнения, погубила бы их всех. Он устало прикрыл глаза, на секунду позволив себе внешне показать внутренне ощущение бессилия. В голове мелькнула обнадёживающая мысль о том, что Цунаде была способна вылечить всё, кроме смерти. Он резко развернулся и, подобравшись, побежал к сокомандникам. Синдром неоправданных ожиданий — одно из самых разрушительных заболеваний на свете: только что Орочимару имел честь убедиться в этом лично. Он с трудом подавил болезненную, почти отчаянную улыбку, которая бы выдала его ощущение полной безнадёги. Он вернулся и вместо вылеченного, готового к труду и обороне Джирайи увидел всё того же исполосованного и полубессознательного Джирайю, каким он был до ухода Орочимару. На самом деле многочисленные линейные порезы были не так уж страшны. Более того, Цунаде залечила их ещё в самом начале борьбы за жизнь этого идиота, хотя его униформа до ужасного сильно теперь напоминала бахрому. Орочимару почти незаметно покачал головой: стало резко интересно, каким именно образом его так нашинковали. Шутливые мысли помогали справиться с неумолимо подступавшим страхом. Джирайю колотило, точно так же, как и три часа назад. А всему виной был с виду маленький, узкий порез, который на деле оказался глубоким проникающим, задевшим кишечник и почку. В пылу битвы было не до лечения, а когда у Цунаде руки дошли до этого оболтуса, уже начался сепсис. Орочимару повёл плечами, чувствуя то, как страх брал за горло. Цунаде мимолетно оглянулась на него с неприкрытым отчаянием в ореховых глазах. Никто не говорил ни слова, но все всё поняли. Даже сам Джирайя с трудом приоткрыл глаза для того, чтобы посмотреть на бледное лицо друга, на котором искусственное безразличие застыло каменной маской. От усталости он тут же закрыл их обратно, но умудрился найти в себе силы на то, чтобы приподнять уголки губ. Умирать было страшно, но он не хотел того, чтобы сокомандники себя в этом винили. В конце концов, эта история была из тех, где никто и ни в чём не виноват. А Цунаде скривила губы, едва удержавшись от того, чтобы дать ему подзатыльник. Её неимоверно раздражало смирение Джирайи в этой ситуации, а Орочимару полностью разделял её чувства, только вот думал, как Джирайя. — Это бесполезно, Цунаде, — она шумно выдохнула, но больше никак не отреагировала — отказывалась сдаваться. Ему с большим трудом удалось выдержать голос ровным. Страх уже буквально его душил. Не так пугала возможная смерть этого идиота, который даже сейчас умудрялся улыбаться, как выводило из себя то, что контроль над ситуацией оказался безвозвратно утерян. От них ничего не зависело: сейчас над ними властвовал случай. Три Легендарных шиноби сейчас боялись как никогда сильно. Двоим было страшно потерять сокомандника, с которым отработали, с трудом верилось, тридцать лет. Ему же было страшно подводить друзей, вынуждать их проходить через то, что сейчас происходило. — Техники ивовцев с минуты на минуту всё здесь разрушат. Если хотим выжить, нужно уходить, — Цунаде не реагировала: всё ещё пыталась Джирайю вытянуть, хотя сама прекрасно знала, что это было бесполезно. — Нам вдвоём, — добавил он, но это она и так прекрасно понимала. Верилось легче, когда было проговорено вслух. Наверное. В действительности никто из тройки от этих слов облегчение не испытал. — Джирайя!.. — она хотела бы развернуться, но лишь покосилась в сторону Орочимару, немым укором стоявшего позади. Ей стало жаль, что, развернувшись, лечить было бы неудобно. Иначе бы они обязательно посмотрели, у кого взгляд был увереннее и твёрже. — Джирайя — с нами, — отрезала она безапеляционно. Орочимару и сам был не прочь, как Цунаде себя повести. Только вот Джирайя — его лучший друг, и это всё решало. Орочимару, как друг, был обязан увести Цунаде, потому что Джирайя любил её и её смерти ни за что бы себе не простил. Получился до ужаса глупый парадокс: они лучшие друзья, и потому один из них должен обречь другого на погибель. И Джирайя это понимал и был благодарен Орочимару за то, что тот поставил его интересы выше своих. Всех троих поглотил страх. Двое предпочли бы полечь здесь — рядом с верным другом. Он же всей душой желал того, чтобы двое спаслись. — Мы не сможем забрать Джирайю и скрыться. — Вот потому я и лечу его! — она всё-таки развернулась и посмотрела на него непривычно холодно. А Джирайя улыбнулся по-настоящему. Ему казалось смешным, что он вот так глупо погибнет. Видимо, тоже прикрывался юмором от фатального осознания ситуации. — Цунаде, это — война, — Орочимару сказал жёстко, чтобы прервать её подступавшую истерику. — Мы не можем позволить встать эмоциям у себя на пути и снизить шансы на успех, — говорил тем же твёрдым тоном и думал, что выходило на самом деле чертовски глупо. Он искренне верил в то, что говорил. Но являлось ли возможным убедить другого в своей вере человеку, который сам всеми фибрами души желал перестать верить? Вряд ли. Именно поэтому и выходило глупо. И Орочимару не сдержал едва заметной улыбки с привкусом отчаяния. А Цунаде распахнула глаза от удивления, поняв, что для него всё было в разы сложнее, но Орочимару эмоции всегда скрывал лучше. — О каком успехе ты говоришь? — не кричала: остыла очень резко и сейчас просто пыталась понять его логику. — О возможности выжить, — как бы то ни было, Орочимару всё ещё верил в то, что говорил. — Одному не выжить. Двое, скорее всего, умрут. А трое… — на его лице пролегла такая же тень, как та, которая над ним нависала в его мыслях, — даже из пещеры этой не выберутся, — Цунаде чуть отклонилась назад, испуганно на него глядя. Ей не хотелось верить в то, что он додумался сказать подобное вслух. И тем не менее он сказал: она сама слышала. — Можешь идти, — он выхватил кунай, собираясь сделать всё быстро, чтобы и ему мучений было меньше, и Джирайе. — Я позабочусь о нём. — Ещё один шаг… — она сказала резко и грубовато, потому что мгновенно вернулась к точке кипения, — и я убью тебя. Он ничего не ответил. Замер и стал ждать чего-то. Сам не знал, чего ждал, но на действия ни сил, ни желания не находил. — Кажется, мы в патовом положении, — она тяжело выдохнула, всё ещё продолжая уже явно бесполезное лечение, и отвернулась от Орочимару. — О чём это ты? Всё упирается в то, кто сделает ход первым, — он встал в стойку, чтобы закончить всё одним движением. — Джирайя уже… — раненый стал руку поднимать, и Орочимару замолк. И как он эту руку только вытянул? Он даже глаза с трудом открывал, а руку с этим идиотским жестом мира вытянул и улыбку свою излюбленно-придурковатую нацепил. У Орочимару всё вниз рухнуло, и все мысли разом на лицо вылезли. Хорошо, что Цунаде сидела спиной и не видела этого жалкого выражения, а Джирайя… А он и до этого всё знал: они всё-таки были лучшими друзьями. Бледное лицо совсем побелело, а тень на нём ещё темнее стала. Каждая мысль, которая наружу вырвалась, придала всему виду Орочимару отчаяние и болезненность. Шиноби не имели право допускать подобное. А с другой стороны, кого было стесняться? Здесь ведь все — «свои». Орочимару банально не мог пошевелиться. Его словно парализовало. Он всё ждал чего-то, о чём толком и не знал. Пора было уходить: с потолка всё чаще стали падать огромные валуны, и всё грозило вот-вот рухнуть. А он всё равно ждал, потому что страшно было. Стоило взять ситуацию в свои руки, но такой контроль был ничуть не лучше его отсутствия. — Джирайя доверяет тебе, — её голос остался твёрдым, но она успокоилась, остыла — окончательно. — Настолько, что это может сдержать тебя от совершения ошибки. Орочимару почти смеялся. Неужели Цунаде за столько лет действительно не поняла того, что Джирайя своей немного идиотской любовью её искренне и беззаветно любил? Разумеется, не заметила, иначе бы поняла, чем Орочимару руководствовался. — Бред! — он опять зубы стиснул и страх пинками прогнал, потому что действовать стало критически необходимо. Нужно было спасти хотя бы её. А Джирайя должен был простить — уже простил за то, чего ещё даже не было. — Я… — Орочимару сглотнул. Он решил всё, ещё когда понял, что выхода отсюда не имелось, а решиться не мог до сих пор, потому что было… страшно. Прогремел очередной взрыв, однако он был на порядок сильнее предыдущих. Вся скала сотряслась. Орочимару обернулся к эпицентру, невольно сделав шаг в сторону сокомандников. Яркий солнечный свет затопил мрачную, обрушавшуюся пещеру. Стенка обвалилась, и в просвете показалась группа коноховцев. — Саннины! Подкрепление! Пыль едва улеглась, и Орочимару увидел перед собой боевую подругу. В ореховых глазах горела бессмысленная уже угроза. Его кунай замер в сантиметрах от шеи Джирайи, всё также глупо улыбавшегося, с рукой, перед собой выставленной в этом идиотском жесте мира. А на бледное лицо опять легла каменная маска безразличия: теперь было перед кем стесняться, ведь там, в трёх метрах, целый отряд «своих», но «чужих» стоял. Они помогли затащить как можно быстрее Джирайю на носилки и выскочили из приевшейся до тошноты за несколько часов пещеры, которая секунды спустя рухнула. «Вот чего я ждал, получается», — пронеслось в голове у Орочимару, и наконец отпустило. — А всего-то вернулся контроль, — подумал он вслух. Действительно, теперь у них появилась уверенность в следующей минуте, и это неимоверно радовало. — Что ты сказал? — она опять успокоилась и почти незаметно, но легко улыбалась. — Говорю, уйдём отсюда втроём и живыми, — он тоже улыбнулся, но так тонко, что только Цунаде и Джирайя, почти всю жизнь его знавшие, смогли бы это заметить. — Знаешь, иногда мне кажется, что ты такой дурак, — она слегка толкнула Орочимару в плечо, а он лишь выдохнул насмешливо. Он скользнул взглядом по сокоманднице и подумал, что она отчаянную глупость делала, невоспринимая чувства Джирайи серьёзно. И сам Джирайя — оболтус сказочный: заставил всех перепугаться не на шутку. Орочимару издал тихий шелестящий смешок: легендарная команда «Великих» — в действительности трио дураков.