***
Подробная карта Олларии издали напоминала вышивку — с серыми пятнами кладбищ и алыми точками лавчонок, голубой лентой Данара и белыми ромбами аббатств. Рокэ прижал чернильницей норовящий скрутиться уголок и вновь проследил путь от Старого парка до засыпанного канала возле Доры. Его догадка была верна — все окрестные улицы обезлюдели сразу после выплеска, в пустые дома не рисковали лазить мародеры, святые отцы, кто пытался очистить молитвой место бойни, тоже сходили с ума. Самые первые сводки бесноватых по приходам не показали ничего толкового. Да и не могли показать, потому что он безнадежно опоздал со своими расспросами. Опоздал... но по сбежавшему молоку плачут только последние идиоты. Если отрешиться от метафизики и перевести зелень в плоскость материальных явлений (а ничем иным, кроме весьма странной материи, она быть не могла), то все известное укладывалось в одну стройную теорию. Зелень была частью мира. Ядовитой, вредоносной, но частью. Если Тергэллах не ошибся, возникала эта субстанция в ответ на скверные, с точки зрения некого судьи, поступки. В письме говорилось о переполненных колодцах — видимо, так морисские жрецы называли резервуары, куда она стекала. Стекала, но обратно могла вырваться лишь при особых условиях. Почему? Ричард упоминал, что, перерезав себе вены, запечатал гробницу Октавии, да и девчонка Люцилла подтвердила, что «кровь горячая скверну не пускает». А поскольку человеческую кровь не назовешь надежным скрепляющим раствором, значит, здесь уже в дело вступала чистая магия. Кем-то когда-то колодцы были зачарованы вытягивать из мира дрянь. Вероятно, абвениатскими священнослужителями (а может, самими абвениями, чем Чужой не шутит), не зря же два из четырех источников совершенно точно располагались возле старых храмов. Дальше можно предположить, что колодцы задумывались отнюдь не бездонными. По словам Ричарда, зелень держалась у земли, собираясь в низинах, то есть, это — не эфир и не летучий газ. Раз она вообще оказалась снаружи, выходит, внутри на нее что-то давило. Стенки колодцев? Другая зелень, коей туда набилось под завязку? Больше нечему. Первый выплеск был очень мощным — Ричард говорил, что туман заполнил часовню моментально, — но позднее ручеек оскудел — ведь если бы эта гадость месяц хлестала из разлома также бодро, как в начале, плавать бы Олларии в ней по маковки церквей. Похоже, когда высвободился явный излишек, зелень и перестала течь. Может быть, сочилась понемногу, ведь люди продолжали грешить, а осадок от их поступков продолжал уходить в землю... Колодцы и впрямь переполнились, и случилось это на Излом — именно в то время, которое все древние летописи называли страшным и смутным. Не потому ли, что история с бесноватыми повторялась каждые четыреста лет? Может быть, абвениатских печатей прежде никто не ломал, но разлитую в воздухе отраву, которая уже не вмещалась в предназначенные ей хранилища, люди чувствовали наверняка. Способ опустошения колодцев должен быть известен с незапамятных времен. С убийствами Раканов все ясно: пусть Джакомо Борраска и Альмар Алва жили не в конце круга Молний, но во сне Ричарда зелень исчезла именно после того, как первый прикончил второго. Возможно, заночуй Ричард в Ружском дворце, ему приснилось бы, как сто лет спустя этот подвиг повторяет Алан Окделл. Или нет? Важно ли место убийства? Предположим, что важно, пока не доказано обратного. На исходе круга Волн императорская семья умерла от холеры. От холеры или от яда? Были ли тогда Раканы Раканами? И если да, то удовлетворяла ли необходимым условиям их бескровная смерть? Вопросы без ответов. Но посольства из Золотой Империи через кэналлийские перевалы точно не переходило... За круг до этого, когда принадлежность к эориям еще проверяли на холме абвениев, анакс Эридани якобы принес себя в жертву, чтобы остановить изначальных тварей. Мог ли ему в этом помочь кто-то из повелителей? Во всяком случае имя героя хроники не сохранили. А раньше? Что было раньше? «...Принцев воспитывали вместе с наследниками Великих Домов, из числа которых те выбирали себе друга и наперсника на всю жизнь. Нередко между будущим императором и его вассалом возникала любовная связь, ибо во времена темного язычества люди распутничали, не ведая о неминуемой каре...» Из горла вырвался глуповатый смешок, перерос в судорогу удушья, и Рокэ закашлялся. Вот уж действительно, не знаешь, в каком стоге сена найдешь бриллиантовую булавку. Кто бы мог подумать, что «История древних эпох до правления государя Франциска Великого», которую, по его милости, в последние пять лет велят штудировать унарам в Лаик, содержит в себе такую жирную подсказку. Автор этого труда, старичок с крючковатым носом и цыплячьей шеей, сам пришел к Рокэ просить, чтобы по его книге учили «юных воинов», и он, желая поскорее отделаться от назойливой трескотни, взял первый экземпляр — полистать, когда совсем уж скучно сделается. На удивление, старичок излагал мысли бойко, да и откровенного вранья на страницах не попадалось. Прежде чем написать Арамоне, Рокэ встретился с мэтром снова. «Вы правда считаете, что юным оболтусам нужно знать, кто с кем состоял в любовной связи?» «Так это ведь касается только старой аристократии. Пускай не зазнаются! Видел я их, вечно задерут нос, а честные дворяне перед ними робеют. Пусть смолоду узнают, что робеть там не перед чем. Да вы не думайте, господин Первый маршал, все — чистая истина. Я ни словечка от себя не приукрасил! Как Кориарх писал в своем „Начале времен“...» Разговор состоялся осенью после мятежа Окделла, и Рокэ махнул рукой на мелкое желание кольнуть и без того притихших бунтовщиков. Не стал напоминать, что и сам по крови принадлежит к Людям Чести. Старичок не соврал: в древние времена среди эориев до женитьбы считалось приемлемым развлекаться с мальчиками-рабами, эпиарху, естественно, подбирали кого-то познатнее, но эта традиция возникла не из-за распущенности нравов, а из желания сохранить в семье силу. Мера была разумной. Если неверную жену еще можно было разоблачить на холме абвениев, то как прикажете искать кровного наследника по всем диктерионам, которые посетил в юности? Предки не ведали ветропляски и спасались как могли, не следовало их судить. Но могла ли иметь эта мера более глубокий смысл? Слишком надуманно, хотя кто знает... Если уж к одному клубку ведут сразу две ниточки, на него, определенно, стоит обратить самое пристальное внимание.***
Рокэ было зябко, хотя жар давно спал, в дымоходах не свистели сквозняки, и даже ноздреватый снег на подоконнике говорил, что морозы отступили. Холод шел не снаружи, а изнутри, где с утра угнездилась дурнота. Он не пенял Кончите за испорченное масло или мясо с душком: знал, что причина не в еде. Простуда окончательно сдала свои позиции, и откладывать встречу с Ричардом на завтра стало уже невозможно. Малый салон не изменился со времени, когда отец принимал здесь Диего Салину и покойного Арно Савиньяка: те же плафоны с рисунком под гранатовые зерна, те же шпалеры с черными вихрями, те же купленные близ Гальтар статуэтки. Разве что портьеры выцвели, да воздух в этих стенах оставался спертым, сколько ни проветривай. Рокэ протянул руки к разожженному камину — собственные пальцы без колец смотрелись непривычно голыми, однако ежесекундно поправлять их, когда серебряные ободки сползали от любого резкого жеста, не хватало терпения. Он тряхнул кистями, глубоко вдохнул, мысленно велел себе успокоиться — почему эти приказы никогда не работают! Рокэ предстояло затащить в постель Ричарда Окделла. Но прежде — его захотеть. И если в первом мог помочь опыт прошлых интрижек (хотя как шептать на ухо плечистому молодчику, например, что его губы алее спелых вишен, а глаза глубже объятого штормом моря?), то во втором на свои силы Рокэ уже не рассчитывал. Звук шагов приближался, еле слышный перестук по каменным ступеням сменился глухим цоканьем в коридоре. Перед салоном Ричард замер, Рокэ затаил дыхание, чтобы сразу уловить, не раздумает ли тот. Половица у порога прогнулась, перстень звякнул, когда ладонь сомкнулась на бронзовой ручке с другой стороны. Повезло. Или он не понимает, зачем явился? Рокэ спешно отвернулся, чтобы Ричард не решил, будто его здесь поджидали; уперся взглядом в столик, куда перенесли колбы с зеленью. Теперь их скрывала белая скатерть, но Рокэ знал, что они здесь, и всякий раз, засмотревшись на ниспадающие складки, пытался уловить в воздухе запах ржавчины. Пусть они взорвутся. Только пусть взорвутся. — Умберто передал, что вы меня звали, — голос Ричарда звучал настороженно — когда Рокэ приглашал его к себе, иначе и не бывало. — Проходите, — он медленно обернулся, тщательно следя за тем, чтобы интонации выражали доброжелательность. Нужно внушить себе, что Ричард — привлекателен, поверить в это. Но как? Положим, у него правильные, хоть и грубоватые черты лица: высокий лоб, густые светлые брови, прямой нос, чуть тяжеловатая нижняя челюсть. Довольно мужественный — это фамильное. И что с того? Ричард несмело шагнул через порог, оглядел бежевую оттоманку, глубокие кресла, кувшин с вином на низком столике. Завел ногу назад, явно готовясь рвануть прочь при первых же признаках опасности, — ни дать ни взять лань, которая наткнулась на львиный след у водопоя. Любезности и окольные намеки лишь сильнее испугают его, значит, нужно действовать напрямик. — Войдите и закройте за собой дверь. Ключ в замке, можете запереться, если вам так будет спокойнее. Вы понимаете, зачем сюда пришли? — Нет! — лицо Ричарда вытянулось так, что сразу стало ясно: сбылось худшее из его ожиданий. — Я тоже не в восторге от того, что нам с вами предстоит, — флегматично произнес Рокэ, — однако чувство долга во мне сильнее детского «не хочу». Надеюсь, в вас тоже. — Он выдержал короткую паузу и повторил с нажимом: — Войдите и закройте за собой дверь. Ричард повиновался, не сводя с него боязливого взгляда. Он все еще перетаптывался у порога, ключа не провернул — видно, питал надежду сбежать в случае чего. Ну что же, пускай... Не таясь, Рокэ поднял с каминной полки пузырек мутного стекла и аптекарскую мерную ложку, продемонстрировал их на ладони. Приблизился к столику, разлил вино по бокалам, всыпал по четверти драхмы темно-серого порошка, держась так, чтобы не надышаться им самому. Ричард наблюдал за всеми манипуляциями, не моргая, — как будто Рокэ был фокусником, чьи трюки требовалось вывести на чистую воду. «Смотри-смотри. Я, по крайней мере, подмешиваю тебе в вино всякую дрянь открыто». Стеклянная пробка больно врезалась в ладонь, и Рокэ выдохнул. Ни к чему вспоминать. Он не имеет права все испортить из-за некстати взыгравшей обиды. — Вы знаете, что это? — Яд? — Ричард походил на человека, который вживую столкнулся с ночным кошмаром. Неужели он так часто думает об отравлении, если это — его первая мысль? — Верно, — Рокэ вдоволь полюбовался побелевшим лицом Ричарда и продолжил, пока тот не грохнулся в обморок: — Это яд одного южного жука... кое-кто по невежеству называет его мушкой. Оставим естествоиспытательские споры сьентификам. Это вещество вредно для человека, поэтому злоупотреблять им не стоит. Но поскольку у нас исключительный случай, один раз можно пренебречь лекарскими рекомендациями. Немного рисуясь, как привык делать на виду у братцев Ариго, Рокэ обошел столик и сел на оттоманку. Отставленный локоть утонул в подушке с вышитой гранатовой ветвью, пальцы сомкнулись на ножке бокала. Рокэ отпил и кивнул на место по левую руку от себя. — Выпейте со мной. Ричард медлил. Они смотрели друг на друга с расстояния в два десятка бье, один — сверху вниз, другой — снизу вверх. Трещало каминное пламя, по стенам бегали отсветы, и секунды утекали, как вода из прохудившегося ведра. Рокэ не пытался предположить, какая борьба сейчас идет в лохматой русоволосой голове, — все равно не угадал бы. Готов ли он применить силу, если Ричард упрется насмерть? Готов ли догонять, если Ричард побежит? Закатные твари, за что ему весь этот абсурд?! «Нам обоим было бы легче, если бы я пригласил женщину третьей. Не понадобилось бы никаких порошков. И напряженность рассеялась бы с самого начала. Отчего здравые мысли всегда приходят с опозданием?» Ричард рухнул на оттоманку, словно марионетка с перерезанными ниточками. Опустошил бокал, едва не облившись. Глянул с мрачной решимостью большими, потемневшими глазами. — Я очень ценю, что вы согласились, — Рокэ выдавил из себя улыбку и допил вино одним глотком. Смаковать там было нечего, порошок наделил «Черную кровь» отвратительным жгучим привкусом. Теперь нужно ждать, когда средство подействует. Кажется, пора вспоминать навык вести светские беседы — не таращиться же им обоим в стену, в самом деле. — Мне все не дает покоя вопрос повелительской крови, — начал Рокэ, как ни в чем не бывало. Ричард вздрогнул и уставился так, будто при нем взялись поименно призывать закатных демонов. — В древности считали, что чем ниже ранг эория, тем меньше у него силы управлять своей стихией. Повелитель владел даром, вчетверо меньшим, нежели у Ракана. Кровный вассал был вчетверо слабее повелителя. Прочие же вовсе не могли пользоваться магией. Ваш приятель должен был просветить вас по этой части. Ричард не подтвердил, но и не опроверг его слова. — Я отметил похожую закономерность и в наших недавних опытах с зараженными. Есть один нюанс, который заставил меня подозревать, что над кровью, вернее — над носителем крови, необходимо провести некий обряд, и только после этого он обретет свою полную силу. У нас есть Эпинэ, чьей крови для исцеления требуется вчетверо больше, чем моей или вашей, между тем как достоверно известно, что он — Повелитель Молний. «А я, болван, так и не провел для него опыт с мечом Раканов и песней!» — Наступил изломный год, когда, по легенде, ни у кого из глав Великих Домов не должно остаться родичей по мужской линии. Имейся у Эпинэ старший брат — одного из них скосило бы к этому моменту. У вас нет версий, через что, хотя бы отдаленно похожее на абвениатский обряд, могли пройти вы, но не мог пройти ваш друг? — Почему вы уверенны, что он не бастард? — плечи Ричарда малость расслабились. Отвлекся? Это хорошо. — Все его предки на одно лицо из круга в круг. Но даже если бы Робер Эпинэ не принадлежал к роду Марикьяре, я знаю еще одного человека, чья кровь действует гораздо слабее положенного, — «...и человек этот — я». Ричард быстро поморщился — наверняка припомнил Придда, к которому заимел счеты после дуэли, — но потом все же пересилил неприязнь и сосредоточился, прикрыв веки. Переплел худые пальцы, наклонил голову, побарабанил мыском сапога по ковру с витиеватым узором. — Я вспомнил четыре вещи, — негромко вклинился Рокэ в его раздумья. — Вы слышали песню повелителей, участвовали в бакранском ритуале, прикасались к мечу Раканов и видели блуждающую башню... — Я не знаю, — глаза Ричарда вновь испуганно расширились, а сам он отпрянул. Должно быть, на него тоже начало действовать возбуждающее средство — внизу живота собрался ком болезненного жара, под кожей будто забегали кусачие муравьи. Они жалили плоть изнутри — легонько, но все равно неприятно, к местам укусов приливала кровь, и член набухал, только вот чувство это походило скорее на нытье от пульсирующей опухоли, а не на здоровую страсть, от которой кружится голова. Разговор можно было бы продолжать — при желании Рокэ извлек бы из закромов памяти еще десяток отложенных до поры вопросов, но даже перед самим собой это выглядело бы, как страх — страх мальчишки, который хочет заболтать вызванного для него зубодера. Разве не он в прошлой жизни говорил Сильвестру, что отбоялся свое после того, как Карлос рассказал ему об изначальных тварях? Грех не соответствовать образу, который сам же и создал. — Есть что-то, чего вы хотите? — Рокэ понадеялся, что это прозвучало доверительно, заглянул Ричарду в лицо, стараясь поймать мечущийся взгляд. — Уйти, — ответил тот еле слышно. На впалых щеках мертвенная бледность боролась с румянцем, нижняя губа оттопырилась, будто из-под крепко зажмуренных век вот-вот хлынут крупные, долго копившиеся слезы. Жалость была как удар, как пуля в сердце, как стрела навылет. Как хруст яичной скорлупы, когда из нее проклевывается птенец, треск льда под весенним солнцем, облегченный вздох горы, с которой сошла лавина. Из глаз выпали осколки кривого зеркала, и Рокэ увидел Ричарда — совершенно несчастного, чудом отвоеванного у смерти, запертого в чужом доме, где каждая собака знает, что он предатель и преступник. Одинокого. Окруженного врагами. Без надежды на нормальное будущее. Без друзей, без любви. А теперь еще и без права отказать типу, которого он вполне заслуженно ненавидит. «Как поступил бы Эпинэ на моем месте? Обнял бы? Похлопал бы по спине? Завел бы душеспасительную беседу?» — Потерпите меня совсем немного, — наверное, он впервые о чем-то просил Ричарда за эти месяцы — не вымогал шантажом, не требовал, а именно просил, и каждое слово снимало с сердца по каменной глыбе. Если бы Ричард решил показать характер с самого начала, Оллария утонула бы в крови. — Потерпите... «Простите, простите, простите...» Ричард мотнул головой, как бы говоря, что все в порядке. Да где уж! Рокэ постарался воскресить в памяти моменты, когда ему было по-настоящему хорошо рядом с Ричардом, когда к тому хотелось прикоснуться — не из желания, а просто потому что жизнь здесь и сейчас казалась одуряюще прекрасной, и он забывал, что должен отталкивать тех, кто близок и дорог. Они вместе пили вино, Ричард сидел в кресле напротив, нахохлившись, смешной и важный, какими бывают юнцы после первой ночи с женщиной. Они вместе стреляли из пушки, Ричард смотрел с восторгом и благодарностью, такими искренними и бьющими через край, что их свет мог затмить кагетское солнце. Они вместе возвращались домой, Рокэ слушал сбивчивые байки о Сузе-Музе, в груди теплилось незнакомое, горько-сладкое чувство, и он знал: Ричард стал для него родным... Рокэ опустил ладони на плечи Ричарда, и тот оцепенел, перестав даже дышать. Ничего. Может быть, его собственного огня хватит, чтобы вдохнуть жизнь в эту статую. Он коснулся плотно сомкнутых губ, привлек Ричарда к себе, шалея от близости другого живого существа. Кто сказал бы, что именно этого ему самому не доставало? Объятий. Безмолвного знака поддержки. Осязаемого подтверждения, что он действительно не один. Отзвука чужого сердца и едва уловимого домашнего запаха сушеной лаванды. Рокэ снова тронул растресканные губы, вкладывая в поцелуй лишь нежность и заботу. Глаза Ричарда забегали под тонкой кожей век, ресницы затрепетали. Пусть бы он только представил себе кого-нибудь поприятнее и расслабился... Рокэ скользнул по гладко выбритой щеке вниз, к горячей беззащитной шее в прорези кипенного воротника — давай же, ты ведь совсем юный и наверняка очень отзывчивый. Оттай. Отомри. Ричард прерывисто выдохнул, его ладони несмело легли на лопатки Рокэ — почти «да», росток доверия на засыпанном солью пепелище. Рокэ готов был носить в горстях воду для этого ростка хоть через тысячу хорн. Он снова заглянул в лицо Ричарда. Теперь густо-розовый, приятный глазу румянец красил скулы, к линии рта прилила кровь, и сам он отнюдь не напоминал человека, который охотно перенесся бы на верхушку седоземельского ледника, только бы не терпеть приставания. Рокэ зарылся пальцами в мягкие русые волосы, по наитию поцеловал веки — уже не напряженно сморщенные, а разгладившиеся, с щекотными полукружьями ресниц, — и Ричард вздрогнул, а потом беззвучно застонал. Его губы разомкнулись, стоило Рокэ легко толкнуться языком, руки скрестились на спине куда увереннее, еще не притискивая к себе, уже не отпуская от себя. Видимо, сон возник не на пустом месте... Ох, какая же ерунда лезет в голову! Рокэ повернулся, чтобы поймать Ричарда за предплечье, прижался щекой к раскрытой ладони. Ричард кончиками пальцев погладил его по виску, многослойная манжета обвисла, словно лепестки увядшего цветка, обнажив багровую линию шрама. Рокэ только успел наметить поцелуй на сгибе кисти шумным выдохом, как Ричард вырвался из его рук, завалившись набок, встал и тут же отскочил от оттоманки на пару шагов. — Что вы... — он потер разгоряченное лицо, пригладил волосы, — что вы себе позволяете?.. Я не могу... Не могу! — бросил на Рокэ дикий взгляд и, путаясь в ногах, отбежал к двери. — Ричард, не глупите, — он сказал это только потому, что был должен. — Вернитесь. Я не знал... Этого больше не повторится. — Я не могу! — Ричард навалился на прикрытую створку, и та распахнулась. Он ступил в коридор, обернулся, будто хотел напоследок что-то сказать, но раздумал, и припустил по коридору прочь. Его нужно было остановить, задержать, переубедить. Рокэ сидел на оттоманке, не шевелясь; дышал тяжело и медленно, слушал частую дробь пульса, и в голове его царил приятный, как теплое молоко, туман, из которого не могла пробиться ни одна мысль.