***
Последнюю ночь Рокэ провел с Лурдес — горячей, отзывчивой и абсолютно, потрясающе, восхитительно неприличной. Он шептал ей то, чего всегда стыдился, сладкое до приторности, болезненно откровенное; слова рвались изнутри, не для нее — для кого-то безликого, кто был и кого не было, никогда не будет, кто его настоящего не узнает и никогда-никогда не простит. Она отвечала в поцелуях, объятиях, отвечала, когда выгибалась под ним, льнула навстречу и стонала в шею. На рассвете он, счастливо уставший, забылся мирным сном, а Лурдес, подоткнув напоследок одеяло, ушла. В спальне, на прикроватном столе белела стопка писем. Диего Салине, Роберу Эпинэ, Его Величеству Фердинанду. Отдельно — распоряжение выделить мэтру Кларенсу Прудону, лекарю, пожизненную пенсию в размере ста таллов ежегодно. Сверху — дарственная мэтру Джованни Мартеллино на поместье Аламедилья с прилегающими виноградниками и ходатайство на имя короля, чтобы тот «достойным образом вознаградил человека, благодаря которому удалось остановить помешательство». Скверна оседает в колодцах — кто знал, что отгадка окажется такой простой и изящной? Кто знал, что люди сходят с ума из-за обычной воды? Причем сходят не сразу, а каждый — в свой срок... «Я сам мог бы догадаться, если бы поменьше страдал». Но не догадался. Мартеллино заслужил не только дворянство, а и славу в веках. Первый огненно-рыжий кэналлийский рэй. Скромный сьентифик. Незаметный герой, который без поз и истерик творит чудеса. Уже дюжину дней Мартеллино по вечерам отправлял Карвалю списки проверенных колодцев. Те, в которых Ричард обнаруживал зелень, заваливали камнями и опечатывали. В столице заработала служба водовозов, бесплатно снабжавших горожан. Цивильники обходили жилые дома, оповещая, что пить можно только топленый снег и речную воду. Теперь эпидемия пойдет на убыль, вскоре бесноватых совсем не останется — казалось бы, живи и здравствуй! Но он не имеет права на самообман. Разве не видел он в Доре, как зеленые пузыри лопаются в считанных бье от поверхности земли? Сейчас все резервуары со скверной запечатаны. Но кто даст гарантию, что, к примеру, через полгода, когда мера дурных деяний переполнится, печати не треснут... ну вот хотя бы в Лаик? Да никто. Поэтому он, Рокэ Алва, последний из проклятого рода Раканов, обязан исполнить свой долг. Спасательная экспедиция наверняка уже несколько дней как добралась до Надора. Рокэ дал бы им еще времени, но вчера разъяренная толпа с кирками и топорами пришла штурмовать его дом. Троих цивильников, вставших на пути горожан, растоптали, а их коней прямо посреди улицы выпотрошили на мясо. Люди требовали хлеба, кричали о пухнущих детях, о лепешках из сосновой коры и супе из крыс. Потрясали дубинами и кулаками. Грозили вздернуть «кэналлийского упыря» на ограде его собственного особняка. Рокэ из чердачного окна наблюдал за тем, как толпу разгоняют гвардейцы, и понимал, что медлить более невозможно. Сегодня он успел передать через Мигелито, чтобы Ричард и Мартеллино, объезжавшие кварталы вокруг новых прядилен, не являлись на ночь домой. А что, если завтра он не успеет? И они угодят в засаду... Когда улицу очистили, Рокэ отправил все склянки с кровью в резиденцию Эпинэ. Отослал в Лаик мэтра Прудона вместе с Умберто, который, пока Ричард выздоравливал, недурно наловчился ухаживать за больными. Вызвал к себе законника Оливейроса, чтобы перечитать завещание и внести в него последние поправки. Распорядился выдать гвардейцам и слугам жалование за следующие три месяца, назвав это компенсацией после с честью выдержанного штурма. Все? Вроде бы все. Рокэ потер гладко выбритый подбородок. Усмехнулся. Не то чтобы он приравнивал заслуги натурфилософа Мартеллино к заслугам девицы, которая провела с ним две ночи... но все же. Почему бы не продолжить перечень добрых дел? Он взял чистый лист — перо с чернильницей с вечера стояли на прикроватном столе как раз для подобных оказий — и написал, что дарует Лурдес Бенитабла земли в окрестностях Канхайар. Пусть ей больше никогда и никому не придется служить. Теперь точно все. Рокэ дернул за шнур звонка, встал с кровати и беспокойно закружил по спальне. На глаза попадались метки, оставленные в его комнате Ричардом: багряный балдахин, офорт с парой охотников, шкатулка, украшенная гагатовыми вепрями, — должно быть, тот думал хранить в ней сокровища Повелителей Скал. На бархатной подкладке двумя звездочками серебрились эсперы, по словам Левия, освященные лично Эсперадором Юнием. Рокэ поднял их за спутанные цепочки, сунул в карман. Прикосновение к прохладному металлу успокоило. Он обвел кончиком пальца узор из бычьих голов по краю массивного кубка — вполне может быть, настоящая древность, нынче так не льют... Вернувшись в свой бывший особняк, Рокэ решил не менять обстановку и с тех пор частенько натыкался на новые безделушки, где не ждал, брал их в руки, рассматривал. Среди ричардовых приобретений удивительно гармонично смотрелись его собственные вещи — раковина мидии, полная мелкого жемчуга, который они с Карлосом выловили в одно беззаботное лето, сборник трагедий Иссерциала, гемма из черного камня — раскрывший крылья дракон, издали похожий на ворона. — Прикажете забрать письма, соберано? Хуан возник в дверях совершенно бесшумно — уперся рукой в косяк, отчего задралась черная манжета и показался полумесяц вытатуированного на запястье якоря. — Тебе бы прознатчиком служить, с твоей-то походкой, — проворчал Рокэ. — Нет, письма оставь. Они потерпят до вечера. Хуан изобразил на лице вежливое ожидание — мол, он, конечно, воспитанный слуга и поторапливать господина не станет, но вообще-то в доме уйма непеределанных дел. Рокэ умилился. Какая выразительность! Небось специально перед зеркалом отрабатывал. — Подойди. Хуан повиновался — пересек комнату чуть вразвалку. Похоже, вчерашняя стычка с горожанами — пальба, крики и кровь — вернули его в контрабандистскую молодость. — Сегодня я умру, — сообщил Рокэ, глядя прямо в непроницаемые черные глаза. — А ты мне в этом поможешь. Хуан воспринял новость стоически. Ни разу лишнего не моргнул и, лишь когда пауза затянулась, позволил себе вопросительно приподнять брови. Рокэ улыбнулся с одобрением. — Оденься в теплое, возьми денег и хорошую веревку. Выйдем тайным ходом. Подробности расскажу по пути.***
Огородное предместье перестало быть предместьем еще при первом Олларе, да и огороды сохранило лишь по восточной кромке. С каждым годом капустные грядки и яблочные сады съеживались, отступали за крепостную стену, на их месте, точно сорняки, что душат все прочие растения, вырастали трех- и четырехэтажные дома для работяг: возниц, носильщиков, рыбаков, золотарей. Эти дома смотрели окнами в чужие окна, и соседям не было нужды выходить на грязные улочки, чтобы обменяться последними новостями. На веревках сохло вылинялое тряпье, у крыш висели хитро скрученные сети — силки на тощих городских птиц. Здесь действительно голодали — не то чтобы Рокэ раньше считал, будто горожане лгут. Но он физически не мог помочь каждой беде. У него слишком болело из-за Надора, и потому страдания людей вокруг — людей, над которыми никто не заносил карающего меча, — воспринимались почти отстраненно. Он чувствовал на себе злые взгляды — мужчины и женщины, мимо которых он проезжал, не узнавали «кэналлийского упыря» в лицо, они провожали глухой ненавистью всякого богатого, а значит, сытого незнакомца. Под копыта лошади (серой с рыжим чулком, Моро был слишком приметен) кинулась облезлая собака, и Хуан отогнал ее взмахом хлыста. Псина жалобно завизжала, к ней из щели между домов выскочила худая девчонка, бухнулась на колени, обняла и принялась баюкать. Руины храма Молний лежали за свалкой и диким садом. Между стволов сновали дети, раскапывали голыми руками снег в поисках орехов и мерзлых яблок, из-за находок то тут то там вспыхивали короткие, но ожесточенные драки. Мальчишка, у которого вокруг шеи был намотан старый чулок, сбил из рогатки белку, подобрал добычу и припустил с ней во всю прыть. Вслед всадникам неслись разрозненные крики: «Дайте монетку, добрый господин!», «Лучше две монетки!», «А хотите, моя сестренка Пэм вас согреет?! Всего за суан!», кое-кто даже пытался бежать за ними, обстреливать снежками, но Хуан обернулся и погрозил смельчакам пистолетом. Их кони шли быстро, из-под копыт летели комки утоптанного снега. Сады превратились в сплошной, присыпанный белым бурелом, изредка среди веток мелькал поросший черным мхом камень, а иногда и линия камней — фундамент древней постройки. Отчего здесь перестали селиться? Из резервуара под храмом Молний тоже когда-то выплеснулась скверна? Но когда?.. И кто ее уничтожил? Они спешились у закругленной стелы с отбитой верхушкой — вернее, спешился один Рокэ, Хуан остался в седле и молча смотрел на него, будто хотел что-то сказать, но не мог подобрать слов. Рокэ непослушной рукой пошарил в кармане и вытащил серебристо звякнувшие эсперы. — Одну наденешь сам. Другую подсунешь Ричарду, чтобы он не заметил. Хуан не стал спрашивать: «Зачем?», спрятал их за полу колета, уставился взглядом пса, который не понимает, как объяснить, что у него болит. Рокэ мотнул головой: брось это все. Хуан кивнул, скрестил пальцы на удачу и потянул за повод, чтобы развернуть лошадь к дороге. Рокэ остался один. За зарослями прогрохотала повозка. Хрипло каркнула ворона, ей ответила товарка поближе. По мышцам пробежал озноб, пока слабый, но со временем мороз выстудит даже кости, потому что на нем была надета лишь сорочка и тонкий камзол — чтобы слои плотной ткани не смягчили рокового удара. Он прошелся, ломая наст, наткнулся на похороненный под снегом выступ стены. А где похоронят его?.. Неужели стоило трепыхаться, загребать полными пригоршнями грязь интриг, побеждать, выцарапывать ниточки жизни из лап убийц, чтобы — здесь? На снегу, на старых камнях, от руки того... «От руки того, кого я желал бы защитить больше всего на свете, — мысленно проговорил он. — Кого раскрошу в щебень, расколю в мелкую песчаную пыль». Имел ли он право? Сохранять жизнь Ричарду, хотя это могло погубить тысячи невинных людей. Чтобы тот осознал, сколько крови осядет на руке, по горячности схватившей кинжал. Не поздно ли задаваться вопросами? Все спланировано. Он заставит Ричарда жить. Не уговорами — силой. Хуан свяжет его, едва только он... со всем справится. Хуан согласился не слишком охотно — застыл, насупился, видно, считал, что поквитается с Ричардом по-своему. Но Рокэ попросил раз, другой, потребовал обещать (никаких больше клятв, ни от кого, никогда), и в суровой физиономии что-то дрогнуло. «Такого бычка, как наш дор, попробуй еще стреножь, но уж я постараюсь, — Хуан отвел взгляд и сдвинул брови, прикидывая в уме. — А куда его потом?» Потом Ричарда следовало доставить в Лаик. Где поблескивал влажной поверхностью камень, на котором ему было «хорошо, просто хорошо и все». Перед глазами встало лицо: грубоватые черты и нежная улыбка, доверчиво опущенные веки, мягкость губ и жар дыхания. Волосы, в которые неизъяснимо приятно зарываться, перебирать; сведенные от напряжения бедра, впалый живот. Как же он хотел вернуться в миг, когда они лежали кожа к коже, и все переиграть... Полностью обнажиться, чтобы дарить себя и принимать бесценные дары. Без слов сказать, что чувствует. Но этой милости он не достоин, уродец, одеревенелый от страха перед откровенностью. Воздух застыл в легких — ни глотнуть и ни выкашлять, пальцы скрючились, Рокэ наотмашь вспорол ими зимний холод. Это было чудовищно. Но разве он не чудовище? Как некстати, когда глупые фразы, которыми раньше бездумно бравировал, вызывая жеманные смешки дам, обретают плоть и смысл. Почему так корежит? Почему дрожь внутри сильнее и сильнее? Да, он решил все за Ричарда. Заранее отослал в Лаик лекаря и слугу, чтобы они шестнадцать дней опаивали его снотворным и держали у алтаря — закатные твари, ему невыносимо было думать, что он, толкнувший Ричарда на вынужденную близость, толкнувший Ричарда на убийство, еще и толкнет его на то, чтобы покончить с собой. Он заранее соглашался на любые упреки себе мертвому — в бессердечии, в эгоизме, в упертости... пусть хоть называет вторым Леворуким, лишь бы жил. Минует шестнадцать дней, а за ними еще семь, восемь, десять. Впрочем, вряд ли Ричард будет терпеливо дожидаться вестей из Надора. Поскачет им навстречу, навстречу своему — нет, его! — приговору. Рокэ приказал на шестнадцатый день оставить Ричарда в покое. И отдать письмо. Разве выразит бумажка хоть сотую долю того, что он испытывает? Но Рокэ не мог не написать — пусть глупо и убого, пусть путанно, пусть лишь для того, чтобы Ричард в гневе разорвал его письмо на мелкие части и, не читая, швырнул в огонь. Вот он и... конечно, куда менее поэтичным языком, чем Квентин Дорак — о цветущих вишнях, но попытался объяснить. Перемолол себя между жерновов, безжалостно вымарывая любой позыв посмеяться над тем робким и уязвимым, что проросло на голой скале его души. А дальше — пусть делает с собой что угодно. Если Надор постигнет кара древних богов, кто он такой, чтобы удерживать на этом свете Ричарда, у которого никого и ничего не останется? Да и как удержишь, задайся тот целью?.. Особенно из Заката. Уродец, одеревенелый от страха перед откровенностью. Вырвавший себе язык, чтобы на его месте появилось змеиное жало. Как много он упустил. Не сказал, не попросил прощения. Не объяснил, не оправдался. Как просто и трусливо он жил — отталкивал от себя людей, потому что боялся боли. Закрывался. Наглухо замуровывался в броне, усыпанной ядовитыми иглами. Глупец. Нужно было бороться, дышать полной грудью, взять волю в кулак и еще тогда, десять лет назад, в Гальтарах, спуститься в кошкин Лабиринт. Чтобы либо выйти из него перерожденным и исцеленным, либо не выйти вовсе. Издали донесся цокот копыт. Рокэ рвано вдохнул, провел ладонями по лицу. Все. Все. Успокойся и шагни с обрыва. А уж лететь вниз будет быстро. Легко. Ричард выбрался из седла неловко — зацепился каблуком за стремя и запрыгал на одной ноге, замахал руками, чтобы не упасть. Выпутался и сердито зыркнул на Рокэ: смейся, смейся, чего от тебя еще ждать. Ричард знает его лишь таким. Поздно исправлять ошибки, поздно залечивать раны, поздно все менять. От щемящей боли под ребрами захотелось взвыть тонко, по-волчьи, и сползти в снег. «Ты никогда не узнаешь, как нужен был мне оруженосец, потому что от одиночества хотелось пустить пулю в висок. Как с твоим появлением мой дом наполнился жизнью, теплом, к которому тянет вернуться даже с края земли. Как мне нравилось смотреть на тебя, открытого, беззащитного (прятать и защищать). Слушать тебя. Говорить с тобой. Как я боялся этих чувств и тебя избегал. Причинял тебе боль, чтобы сделать хоть немного жестче, но ты всегда меня переупрямливал. Всегда меня побеждал». — Чем я могу быть вам полезен? — спросил Ричард, глядя мимо, на колючие ветки в снежном кружеве. — Это храм Молний, — сообщил Рокэ самым безразличным тоном, на какой только был способен. Пришлось напрячь все мышцы, чтобы не выдать крупной дрожи, охватившей тело. — Он несколько поистрепался за минувшие годы, но что уж... Мы ищем женщину с фрески или Люциллу. Скажите, если заметите кого-то из них. Карас у вас с собой? — Да, — Ричард безотчетно тронул карман, из которого торчал хвост серебряной цепочки. На миг Рокэ испугался — заметит, вытащит, спросит зачем и откуда, но рука Ричарда была затянута в перчатку, сквозь кожу которой тот ничего не почувствовал. — Тогда пойдемте. Они приминали нехоженый снег, углубляясь в путаницу каменных поворотов. Жухлыми щетинками торчали стебли прошлогодней травы, черные ветви лежали на боках валунов, точно лапы усталых чудовищ — пройдет день, другой, пригреет солнце, и тысячи тонких пальцев с шипами-коготками примутся царапать, скрести, тереть, чтобы добраться до мягкого каменного нутра. Стены оканчивались то чуть выше колена, то на уровне груди, то поднимались над головой — всегда толстые, неровные, сложенные из разных по размеру и цвету блоков. Наверное, из таких же сложен и замок Ричарда. Зачем в храме столько коридоров и тупиков? Или они бродят по каким-то подсобным помещениям? Очередная арка вывела в огромную залу без крыши, и Рокэ понял, что лучшего места ему не найти. — Внимательно смотрите вокруг. Где-то могли уцелеть старые фрески. Ричард подчинился с забавным старанием, бочком двинулся вдоль стены, и Рокэ пошел следом, в паре шагов позади. Ричард покосился — наверное, хотел спросить, какого Леворукого он, Рокэ, не осматривает залу с противоположной стороны, а перепроверяет его работу, но не осмелился. И это было прекрасно. «Ты никогда не узнаешь, как выворачивало меня наизнанку, когда я распробовал яд в растреклятом вине. Как ненавидел я Катарину, Штанцлера, себя, тебя, весь белый свет за то, что он измарал твою чистоту, невинность твоего сердца. Как мне захотелось стать после этого еще гаже, еще омерзительнее, чем я есть. Как долго я по старой памяти искал тебя рядом». — Рекомендую вам в свободное время навестить Ее Величество, — светски заметил Рокэ. — Зачем? — огрызнулся Ричард, развернувшись к нему всем телом. Рука легла на бедро, в волоске от кинжальных ножен, подбородок упрямо выпятился. — Не думаю, что это уместно в ее положении. — Зато это более чем уместно в положении вашей сестры, — Рокэ презрительно искривил рот. Он жадно следил за Ричардом — за каждым его жестом, за тем, как ложатся тени под веками, как подрагивают ноздри, и в торчащих из-под шляпы волосах теряются медовые отсветы. — Моей сестры? — переспросил Ричард, растерянно моргнув. — А что не так с моей сестрой? — Что не так? — с издевкой переспросил Рокэ. Сглотнул подкатившую тошноту. — Возможно, катастрофический пробел в воспитании? Или физический дефект... Я читал, у некоторых женщин такое бывает — неодолимый зуд между ляжек, так что при нужде они готовы кинуться даже на сук подходящей формы... — Что?.. — одними губами произнес Ричард. Его глаза пораженно округлились. — Я непонятно изъясняюсь? — Рокэ снисходительно выгнул брови. Вначале нести мерзости было тяжело, но теперь он говорил, не задумываясь, легко — словно вертел лопастями ветряк, подгоняемый бризом. — Ваша сестра вешается на меня, что довольно утомительно, с какой стороны ни глянь. — Что?.. — повторил Ричард. Его будто стукнули по голове обухом, от чего под черепом стало пусто, и он повторил последнее сорвавшееся с языка слово, не понимая его смысла. — Признаю, сперва это было даже забавно — наблюдать, до каких пределов способна пасть влюбленная дурочка, если ее правильно подталкивать. Но овечья покорность быстро приедается. Ваша сестра меня утомила своими разговорами о свадьбе, которой никогда не будет. Может быть, вы объясните ей это наконец? — Вы шутите? Айрис не могла... — беспомощно проговорил Ричард, покачал головой неверяще. — Я сильно похож на шутника? Я отправил вашу Айрис ко двору, потому что в собственном доме уже не знал, куда деваться от ее назойливой любви. И если я, гм, один или два раза неосмотрительно подобрал честь, которую она так легко уронила... это еще ни к чему меня не обязывает. — Вы... — скулы Ричарда покраснели, он сжал кулаки. — Вы! Да как вы! Вы и Айрис... Вы и Ее Величество... Подонок! — Ох, избавьте меня от сцен. Ваша сестра сама поставила себя в неловкое положение и сама напросилась, чтобы я обращался с ней именно так... — Подонок! — взревел Ричард, как раненный медведь. — И я еще помогал!.. Думал о вас!.. Беспокоился! Да вы и ногтя!.. Он трясущимися пальцами сдернул перчатку и швырнул ее Рокэ в лицо — будто хлестнул по щеке. С брезгливой миной Рокэ отстранился, наступил на нее. — Дуэль? Помнится, вы меня уже вызывали. Я не собираюсь убивать Повелителя Скал из-за какой-то потаскушки, которых на улице Колеса можно купить десяток за талл. Ричард вспыхнул, ринулся вперед, схватил за плечи и затряс — остервенело, в такт выкрикам. — Вы! Немедленно! Возьмете! Назад! Свои! Пакостные! Слова! — он задохнулся и ослабил хватку. Раскрасневшееся лицо было совсем близко — рванись вперед и прижмись губами к губам, обними, отдайся ярости и погаси ее, как волнорез. Ощути себя живым. Укради вкус его поцелуя, чтобы запомнить... — Почему бы это, а? Я говорю, что думаю. Или вы хотите возразить мне, что настоящие потаскухи берут за любовь деньги? Увы, ваша сестра и этого не избежала. Как по-вашему, кто оплатил ее платья и подарил драгоценности? И нужно признать, после яда в вине вашей сестре пришлось постараться, чтобы заслужить мою доброту. Ладони Ричарда сомкнулись на горле Рокэ, от чего по коже пробежали мурашки. Его жар ощущался сквозь сукно и лайку, от запаха — нет, от прикосновений — вело. Кажется, он совсем помешался, если способен в такой момент чувствовать удовольствие. — Заткнитесь! Заткнитесь немедленно! — выкрикнул Ричард. Толкнул Рокэ к стене, как тряпичную куклу, впечатал затылком в камень — не больно, только от неожиданности клацнули зубы — и отдернулся, будто ему вдруг сделалось противно до одури. Внутри клокотал истерический смех, но Рокэ не дал ему воли. Замахнулся и ударил Ричарда наотмашь, чтобы мотнулась голова. — Думаешь, спущу тебе это с рук, щенок? Когда ты подтвердил свою полную бесполезность? Ричард выхватил кинжал из ножен, в лезвии отразился снег, серые линии — узор благородной стали. Ладонь с гардой устремилась по косой траектории, и Рокэ сразу понял, в какой точке завершится ее путь. Зажмурился, чтобы не видеть, и ощутил удар всей грудной клеткой. Под веками стало зелено, он попытался вдохнуть, чтобы сказать: «Я вас прощаю», но не смог. Ничего больше не смог.