Катькин сад

Утро — магазин только открылся. У порога, точнее, чуть поодаль, трепыхалась стайка голубей вокруг грязной, кем-то оставленной буханкой хлеба. Голубо-желтое небо с туманным пятном солнца у горизонта играло на алюминиевых крышах домов, в накапанных недавним дождем лужах и на сизых перышках этих бедных голодных птиц — они дрались и дрожали, помахивая худыми крыльями, мотали лысыми головками и стучали розовыми клювами о серо-голубой асфальт. Дрались за трофей. Будто не чувствовали, словно не знали, что хлеба хватит каждому из них и без лишних, бессмысленных драк. Но — их сизые перья все дребезжали, крылья все трепыхались, а беспощадные клювы все тыкали и тыкали — до крови. Сплетаясь в безудержно-безумном танце, они клевали, били, по-птичьему кричали от боли, а затем норовили ответить больней. И так все по кругу, снова и опять — сближались, били, клевали в грудь, а затем, как ошпаренные, отпрыгивали, пытаясь оправиться от новой раны. Другие птицы — вот странный народ! — завороженно смотрели, перепихиваясь крыльями, и, казалось, даже по-своему улюлюкали, голосили за того или иного борца. Хлеб, обожженный голубым сиянием неба, остался нетронут. Никита хмыкнул, удивленный этому непонятному и невероятно знакомому зрелищу. Почему? Слишком уж это напоминало людей. Гридин уже представлял — пройдет пара часов, и здесь, в магазине, начнется та же безумная давка, драка до победной крови, будут звучать постоянные, невозможно громкие крики и оскорбления кому-нибудь вслед — люди, точно голуби, будут сражаться за свою еду, возьмут ее когтистыми твердыми пальцами и будут рвать. Рвать. Рвать! У молодого продавца из рук. Он же только пошевелит пальцами в воздухе, как бы не ощутив под ними опору, и снова тяжело, разочарованно вздохнет. А затем… не выдержит. Стукнет ладонями по столу так, чтобы весь шум тут же затих, вдохнет побольше своей мощной широкой грудью и закричит, обнажив хищно-острые, пожелтевшие от сигарет клыки: «Кем вы возомнили себя, а?! Я ведь тоже человек, если вы не заметили! Проявите хоть ка-а-апельку терпения и такта — не вырывайте мой же товар у меня из рук! Хватит!» — последнее и вовсе рявкнет, точно медведь. По толпе пройдет быстрый шепот: «Чего это он такой злой сегодня?» — но на время она успокоится. Пока опять не обнаглеют люди, а Гридин опять не закричит от отчаяния. И так до вечера. Никита снова уйдет на двадцать минут позже, чем он мог бы, успеет еле-еле на последний трамвай, и, придя домой, мертвецки грустный, он упадет на кровать. Так продолжалось где-то неделю. Онешко все еще не объявлялся. Сначала Гридин, конечно, злился на Юлика, дулся почем зря, хотя замечал, что на работу парень тоже почему-то не прибегал. Спустя пару дней злитmся Никите уже надоело — он и так делал это практически постоянно. Срывался на покупателях, на Юре, на соседях по коммуналке или по стояку, кричал и бился, швырял тарелки и стулья и выдыхал, выпуская гнев толчками черного сердечного дыма. Тратить злобу еще и на Онешко Гридин попросту не мог — боялся, что сердце откажет и сдохнет. Вспоминал иногда о нем, между делом, думал что-то оскорбительно-злое и тут же это дело бросал, вновь обращаясь к покупателям. Спустя еще несколько дней Никита уже по-настоящему скучал по Юлику: вспоминал о нем практически каждую минуту, но при этом не оскорблял, нет, лелеял в голове его туманный радостный образ, удивленно рассматривал каждую его деталь и только думал о том, как бы поскорее увидеться с ним. Толчки гнева, выходившие из груди, стали слишком частые и тяжелые, точно Никита из человека превратился в лающего пса, который, того и гляди, и руку, не подумав, откусит. Сам Хованский боялся попадаться ему на глаза: «Да ты, блять, без своего Юлика и зарежешь кого-нибудь — не подумаешь!» Так прошла неделя. Гридин был на грани. Вот и сейчас он открывал дверь с дрожащими от злости пальцами, точно надеясь взрезаться именно в чей-нибудь нос... Он повернулся на шорох. Дрожь — мгновенно ушла. Все его тело расслабилось, как бы вот-вот готовясь упасть на мокрый асфальт, а лицо озарила довольная улыбка. — Поверить не могу... — Эй, — закричали ему издали, — подожди, я сейчас. Эту фигуру, эту походку, этот голос Гридин был узнал из тысячи. Слишком хорошо он запомнил его. Онешко. — Привет, — Юлик протянул ему руку, шаря другой в кармане брюк. — Извини, что я не приходил. Людмила Вячеславовна, заведующая в детском саду, ничего слышать не хотела и отправила меня лечиться. Вот в больнице и отлежал. Он выудил из кармана десятирублевую купюру и пару рублевых монет и поспешно отдал их Никите в руки. — Все деньги пока отдать не могу, извини, часть из кошелька все-таки взяли. Поэтому… Приходи ко мне завтра с утра. Считай, отработаю остальное «натурой». Гридин быстро встрепенулся, точно в груди лопнуло какое-то странное новое чувство — от тона разговора ли, от темы ли, а может, от того, как Юлик по-щенячьи преданно на него смотрел. (Скучал). — Ты серьезно?! — Ой, да ладно, чувак, что в этом такого криминального! Отдам тебе оставшуюся часть едой, как будто бы есть разница. — Да я не об этом, — мог бы вообще не отдавать! — просто… — и хоть ответить Гридину было абсолютно нечего, он все мямлил что-то и пытался выудить хоть какую-то мало-мальскую претензию, хоть один маленький факт, лишь бы отказаться от встречи. Не то чтобы он ее не хотел, нет, пожалуй, хотел слишком сильно и чувствовал, что это желание… импульсивное, эмоциональное, не совсем правильное, если угодно. Да и сам факт того, что его пригласил в собственную квартиру некто, чье имя Никита узнал неделю назад, смущал. Как-то это казалось неправильно и непривычно. Тем не менее, Юлик оказался тем еще упрямцем. Он схватил Гридина за запястье (как-то совсем странно, совсем по-другому, отчего это неприятное чувство только усилилось) и вложил что-то в его ладонь. Бумажку. — Приходи, чувак, выпьем чаю, поговорим о жизни… Я свой долг отработаю заодно. Адрес я написал. Ты здесь всю жизнь провел — не заблудишься. — Да-д… Да что твои соседи скажут? — Ммм… Что ты мой… друг? — Онешко выразительно поднял левую бровь. — Не ломайся, как девчонка, Гридин, приходи. Я буду рад тебя видеть. Он похлопал Никиту по плечу и поспешно ушел по направлению к детскому саду. Будто знал, что Гридин, услышавший, увидевший его, превратившийся в подобие мягкой макаронины, согласится. Гридин положил бумажку во внутренний карман и вздохнул. «Он знает меня слишком хорошо!» *** Он чувствовал себя самым счастливым ребенком на свете. Оранжевый, пробивавшийся из-за темно-фиолетовых туч свет, что болезненными пятнами упал на полосатую столешницу и пустое, бумажное на вкус печенье, пар, клубившийся над чашкой с темно-прозрачной жидкостью, гудение старенького холодильника и разрывавшегося от горячей воды чайника, внимательно наблюдавшая за их разговором фиалка с зелено-красными тугими бутонами — все это, плывшее вокруг них, их голов, дыхания, слов, как будто лилось через уши и глаза, наполняя душу медово-текучим счастьем, благостным спокойствием и теплом. А душа, словно губка, мягкий рыхлый бисквит, глотала каждый луч, каждый звук, каждую деталь жадно и без остатка, набухала и разливалась по сердцу, артериям, венам, сети безумно мелких и густых сосудов, как бы донося до каждой клеточки тела незыблемое, невероятно красивое счастье. Никогда раньше он не чувствовал чего-то подобного. Даже его ежевечерние превращения из человека в масляную макаронину не входили ни в какое сравнение с тем наслаждением, что он получал от их разговора и по-детски смешного чаепития. Это были не просто слова, сказанные из вежливости или от назойливого желания излиться хоть кому-нибудь, нет, казалось, они без опаски обнажали друг перед другом души, выговаривали ошибки своего прошлого и мечты своего будущего: «Я очень люблю ее, но редко звоню: устал от постоянных упреков. Сынок, это не мужская профессия, сынок, когда же мы увидим твою будущую невесту, сынок, попытайся хотя бы цветок вырастить, а то как же ты будешь ухаживать за девушкой…» Никита заметил: руки у Юлика, точно он договорил, затряслись, когда он попытался поднять чайник, полный крутого чугунного кипятка. Гридин тут же встал с жесткой табуретки, подхватил горячую ручку, невольно соприкоснувшись с чужими пальцами и дотронувшись ладонью до чужого плеча, и его оранжево-теплое счастье тут же смешалось. В сердце, заходившимся детской радостью, появилось непонятное ядовитое чувство, слишком импульсивное, слишком яркое и слишком неправильное, темным пятном блеснуло в глазах и задернуло черновато-прозрачной дымкой омерзения и стыда. Почему стыдно? Почему мерзко? Приятные на ощупь грубоватые пальцы, свежая мягкая рубашка, еле уловимый запах лаванды, кожа, точно светившаяся изнутри приятным золотистым цветом — почему оно казалось до безумия неправильным? Гридин поспешно выдернул из рук Юлика чайник (тот так же быстро его отпустил), пробормотал что-то вроде: «Не обожгись. Я налью», — и то ли успокаивая собственное сердце, то ли просто желая заполнить паузы в разговоре, он продолжил говорить о себе: «Это во мне говорил подростковый максимализм. Наорал на отца, оскорбил мать, сбежал из дома, проявляя свой тупой протест. Против воли родителей пошел в техникум, потом вылетел оттуда же, в очередной раз поругался с отцом, когда тот пытался устроить меня к себе и «выбить всю эту дурь». В конце концов, устроился продавцом, снял комнату в коммуналке. Работа, сам понимаешь, не сахар, но послушав людей, мне стало так погано на душе и так стыдно, потому я не выдержал: извинился. Извинения родители приняли, но устраивать меня никто никуда не стали, и я понимаю почему». Неправильное чувство быстро прошло. Счастье опять засветилось ярким оконным солнцем в его глазах, стоило ему только снова увидеть чужую улыбку. Особенную улыбку, с глубоким смыслом за ее темными изгибами. А Юлик и вовсе не выпадал — вертлявый, смотревший глазами по маленькой кухне, полный активных навязчивых жестов, Онешко все перебирал в руках тонкое осыпавшееся печенье и говорил. «На самом деле, я люблю детей, но чего-то мне не хватает. Знаешь, всегда мечтал снимать или быть хоть как-то с этим связанным: я в свое время пытался поступать, как раз писал экзамены и в педучилище, и в театральное. Завалил экзамен по актерскому мастерству — сердце в пятки упало, когда я увидел двойку на экзаменационном листе. Родители много говорили про то, что это не профессия, что у меня не получится поступить. Тогда я не верил им, понимал, что они просто так волнуются за меня, готовился. Потом — мне было просто страшно поверить. Наверное, я и сейчас не верю: пишу сценарии, что-то снимаю, играю в любительском театре — хотя, кажется, на этом уже давно было пора поставить крест». «Не поверишь — я тоже мечтал о профессии режиссера. Да и что там, до сих пор мечтаю. Но сложится ли? Кто мне даст пойти учиться, когда денег и так еле хватает на жизнь? Я сам себе, наверно, не дам». Никита видел, что у Юлика по-странному быстро бегали встревоженные глаза и руки гладили горячий фарфор чашки (печенье рассыпалось на стол), точно не зная, куда себя деть, — наверное, прежде ни с кем он не вел подобных откровенных разговоров. «Только бы не проболтаться, только бы не сказать…» Говорить он, впрочем, не переставал, а только, как огонь, в который кидали горсть палок или сухой травы, раззадоривался, разгорался, блестя полоумными искрами возбужденных глаз и кривя взбудораженную, сумасшедшую, искреннюю улыбку. Если бы Юлик так смотрел на какую-нибудь девушку, Никита тут же бы уверился, что парень влюбился. В него Онешко, конечно, влюбиться не мог, но точно по-особенному быстро расположился, как будто встретил старого друга, с которым давно не говорил. «Блять, Онешко, следи за языком!» Гридин… чувствовал что-то похожее. Верно, у него так же ярко блестели глаза, так же с губ не сходила смешливая улыбка, а говорить хотелось безумно много и долго. Гридин рассеянно взглянул на часы и — тут же — посмотрел куда пристальней. Подумать только! Пошло уже два часа, а казалось, не больше нескольких минут. Юлик замолчал и тоже рассеяно взглянул на циферблат. — Не хочешь встретиться с моими друзьями? Они собирались прийти минут через десять, проведать, хотя, в основном, посмотреть на мой опухший затылок и заявить, что я теперь похож на яйцо, — Юлик невольно усмехнулся и посмотрел Гридину в глаза, как бы заметя в них какое-то солнечное движение или искру. Гридин помотал головой. — Да нет, я и так у тебя задержался. Не хотелось стеснять, но так уж получилось. И блин, а я и не заметил, что оно до сих пор не прошло. Сильно он приложил тебя об асфальт. — Да все нормально. Ты бы остался — поговорим еще. — «Мне нравится с тобой говорить. наверно, я еще никому так сильно душу не открывал, как тебе». — Мне пора. — Кузьма медленно встал, как будто ему пришлось силой отрывать себя от табуретки — так уж не хотелось уходить. Так что к двери он пошел еще медленнее. Онешко только глядел ему вслед: думал, что сказать. Гридин и не заметил, как Юлик его опередил, быстро повернул ключ и улыбнулся. Пожал руку: «Давай, приходи на выходных снова». — Обязательно. Судя по моим расчетам, долг тебе еще несколько месяцев отрабатывать. И оба рассмеялись. Гридину еще никогда не было так хорошо. *** — Я просил тебя прийти в человеческой одежде, — сказал Юлик, вернувшись из коридора. Он снова оглядел ее недовольным взглядом, сидящую с одной ногой на табурете, и цокнул, поспешно взял кружку и налил туда кипятка, пытаясь, как ни странно, остудить свой пыл. — В садике ты можешь ходить в чем угодно, меня не ебет. Но знаешь, я не хочу, чтобы соседи тебя заметили и написали бы на меня что-нибудь… Она махнула рукой. — Скажешь, что я твоя сестра-двоюродная-племянница-кто угодно, отбившая от рук. Тебе что, не поверят? Они обычно не умеют думать своей головой, так что ничего страшного не случится. По крайней мере, если ты не будешь ошибаться, а я вижу… Это тот самый? о котором ты говорил? Мы встретились с ним в парадной, — она повертела в руках стакан с водкой, что еле заметно поблескивал своими гранями у нее на коже, и отвела прищуренный взгляд на Юлика; в другой руке она держала непозволительно толстую сигарету. Ее глаза были поразительно странного цвета — не то карие, не то зеленые. Под темнотой ее густых ресниц они казались темно-коричневыми, точно крепкий черный чай, но только падала на глаза тихая солнечная искра, они как бы загорались желто-зеленым фонариком на ее белом детском лице с чуть вздернутым носом и желтовато-седыми волосами, обвисшими паклей над ее щеками. Девушка контрастов — богема Союзов. Она могла так же изыскано пить водку из стакана, рюмки или даже чашки, как в ГДР пили из бокалов вино, все свои сигареты сжимала так сильно, что хотя бы на ощупь они казались тонкими, богемными, аристократическими… Она упрямо сопротивлялась традициям и рабоче-крестьянской морали — прожигала тут же заработанные деньги до копейки, одевалась в одежду хиппи и даже ходила на их закрытые собрания, хотя не разделяла взглядов на мир, отчаянно шиковала или хотя бы пыталась. И правда, она по жизни такая, «от рук отбившаяся». Но Юлику она нравилась. Не будь он голубым, а Даша не любила бы женщин, обязательно бы с ней замутил. — Он. Самый. Никита Гридин зовут. Онешко встал к окну, чтобы не встретиться с ней взглядом; как нашкодивший ребенок, он уже знал, что его будут ругать, а потому только не хотел навлечь на себя еще больший гнев. Он даже уже не надеялся, что ее успокоит Руслан, сидящий прямо за его спиной — Тушенцов, кажется, и сам был не прочь его отругать, как какого-то малолетнего хулигана. Впрочем, наверное, Юлик этого заслужил, хотя о своем поступке совсем не жалел. — Мне плевать, если честно, Юляш. Ты же умный мальчик, знаешь, что дружить можно только с людьми своего круга. Ты рискуешь, приводя к себе «нормального», понимаешь? И не только собой, но и нами — тоже. Они не понимают нас, знаешь? Мы для них не существуем, не имеем никаких прав — даже на жизнь. И если он когда-нибудь узнает, не только ты попадешь под статью. И вздохнув, она отвела взгляд в стену и тихонько топнула; стакан до сих пор был полным. Надутые губы, накрашенные темной бордовой помадой, чуть поджатые, выражали то ли безразличие, то ли волнение, то ли злость, то ли ненависть — а может, и все сразу, она и сама толком не понимала, что чувствовала. Юлик не смотрел на нее, так и не отвернулся ото окна, но точно знал, будто имел глаза на затылке, что она вся надулась и сжалась, как морской еж, выставив свои словесные шипы. Слишком хорошо он ее чувствовал. Да что греха таить, он понимал все ее эмоции, все слова, чувства, жесты — видел ее такой не раз. Они, «нормальные», сделали ей много плохого, а таиться, скрываться она не хотела, не думала, не пыталась. Может, будь она чуть более благоразумной, это бы облегчило ей жизнь, но Даша выбрала честность. А хорошо это или плохо — не ему судить. Юлик глотнул чернеющего кипятка и молчаливо посмотрел на фиалку на подоконнике. В маленьком коричневом горшочке, она еще полуспала — из трех цветков на прозрачно-усатых листьях расцвел только один, темно-красный, точно капелька венозной крови, растекшейся по полу. Впрочем, Юлику и это пробуждение казалось истинным чудом. Он никогда не умел ухаживать за цветами, но раз мама подарила, то как не принять? Так фиалка стояла несколько месяцев, то засыхая, то вроде вновь возвращаясь к жизни; кто бы мог подумать, что она возьмет и распустится под майским оконным солнцем. И пусть Онешко не был суеверным чудаком, но что-то невольно заставляло его думать: она расцвела только благодаря Никите. И глядя на фиалку, заблестевшую в желто-оранжевом солнце, Юлик только больше в этом убеждался: с каждой секундой, с каждым словом цветок как будто еще больше раскрывался, выпрямлял свой волнистый лепесток, точно всячески противясь словам Даши. Он аккуратно дотронулся черной земли, как будто пытаясь понять, о чем думала эта фиалка. Зачем она расцвела? Зачем она так отчаянно защищала Гридина? (Или он сам его защищал?..) — И она права, Юлик, — наконец нарушил тишину Руслан. Юлик вздрогнул, пусть он этого и ожидал. Тушенцову тоже было, что сказать, он тоже много натерпелся, прежде всего, от своей семьи, которая выставила его на улицу пару лет назад. Подросток в крови и синяках шагал по Невскому под проливным дождем, думая, просить ему помощи или просто сброситься в реку, лившуюся под боком. Потом — все-таки неудачная попытка самоубийства, больничный стационар, слезы мамы и нелюдимое лицо брата, очередные угрозы, чуть не начавшийся мордобой, просьба бросить это «грязное занятие». И он вернулся домой, вынужденный еще лучше скрывать свои прогулки и встречи. Какого это — жить с постоянным страхом, что тебя раскроют, изобьют до полусмерти и выкинут на улицу, как котенка? Тушенцов точно знал об этом не понаслышке. — Ты хоть представляешь, что тебя ждет, если вдруг что-то случится и он тебя раскроет?! Одной дракой дело не закончится, уж поверь. Я понимаю, что ты мог влюбится в него, но… — А тут ты не прав, Руслан. Я его… — он остановился на секунду, как бы собираясь с мыслями, — не люблю. Я нашел в нем… знаете, родственную душу. Лучшего друга. «Это может быть все, что угодно, но только не любовь…» Он развернулся к друзьям, лишь краем глаза заметив, что и второй, и третий бутоны вдруг зашевелились и принялись за какую-то непонятную, невероятно живую деятельность. — И я совсем не ребенок — не буду же я орать на каждом шагу, что я голубой, правда ведь? Я знаю, что мне придется быть осторожным, но о своем решении я не сожалею. Я понимаю, что вы волнуетесь обо мне, но у меня же есть право дружить с тем, кем я хочу? Никита хороший человек и не заслуживает ненависти. Руслан, ты же дружишь со своими одногруппниками. И почему я не могу? Руслан тут же пожал плечами, прикрыв глаза: сдался. Даша терпела и думала чуть дольше, но не больше пары секунд: — Онешко… — она махнула свободной рукой и поднесла стакан к губам. — Делай, что хочешь. — Выпила, выдохнула от противного тепла, разлившегося ожогом по горлу, и добавила спустя мгновение, удивленно заглянув Юлик за спину: — Слушай, неужели у тебя таки расцвела эта чертова фиалка? Юлик обернулся. И правда, расцвела.