Катькин сад

Вы замечали, что в августе асфальт под ногами хрустит и шепчется, точно разноцветная и полусухая листва осенью? Деревья пышут зеленым огнем, солнце яркое, а небо еще такое чистое и голубое — на секунду всякому, бывает, чудится, что листья падают, летят и шумят под ногами, как будто лето действительно кончилось. Вроде нелогично, да и прислушаешься — шуршание куда-то резко исчезает, оставляя в воздухе звенеть твердый «шлеп» или «цок»; но только забудешься, услышишь ветер и тревожный шепот бодрых листочков, хруст снова появится. Не иначе потому, что август — конец лета и пролог сентября, и человек, любой, это хорошо чувствует. У кого-то эти шорохи вызывают счастливые воспоминания детства, кого-то заставляют вспомнить о школе, техникуме, институте, учебе, в конце концов, а кто-то и вовсе уже верит, что осень — вот она — только руку протяни, вот и мерещится всякое. Никита обычно и сам его слышал, этот хруст. Но по дороге обратно — совсем не замечал. Думал. Чем ближе Гридин приближался к дому — если этот угол с тумбой и раскладушкой можно назвать домом — тем больше в сердце нарастало смятение и знакомое неприятное чувство явной неправильности происходящего. Вернее, происходившего. Они распрощались быстро — Никита увидел юликовских друзей только в дверях, мельком, но в секунду почувствовал на коже их враждебный тяжелый взгляд; кажется, тогда оно, чувство, и подкралось к горлу и сдавило близ кадыка. Никита потер шею, надеясь, что ком исчезнет, и взглянул на серо-белое небо. Туманное солнце точно специально задернуло свои желтые лучи, чтобы не отвлекать его от мыслей и странной беспочвенной тоски, и светило только рассеянным белым пятном. А ком никуда не исчез. Вернее, наоборот, разросся: точно Гридин начал подниматься по знакомой заляпанной лестнице, комок принялся ерзать и булькать, разыскивая себе место. Через два пролета он почувствовал ужасную одышку; пунцовое лицо с мокрыми волосами на лбу невольно выдавало в нем задохшегося больного — то ли от курева, то ли от слюнявого кома, давящего через стенки горла на шейные позвонки. Когда парень дошел до квартиры, он почти падал от нехватки кислорода, и, наверное, только чудо позволило ему открыть дверь, не вышибить ее своим весом, поздороваться кое-как с хозяйкой и доползти до ванной. Воду, конечно, надо экономить, иначе его квартплата взлетит до небес — поэтому вместо душа Никита воспользовался раковиной. Даже ржавая холодная струйка показалась ему сладкой на вкус и удивительно освежающей на лице. И пусть сильно лучше не стало, но хотя бы отпустило, а дыхание мало-помалу восстановилось. Он посмотрел в зеркало на мокрое в рыжих подтеках лицо и, внутренне поморщась от его неприглядности и залысин у основания лба, вздохнул. — Ничего не понимаю, — тихо произнес он, надеясь, что его не слышно; хотя, стоило ли так надеяться на хлипкие стены коммунальной квартиры — сказать сложно. — Какого черта с тобой происходит, Гридин? — Его мутное отражение как будто, что ли, мигнуло ему, скорчив злую гримасу, а затем исчезло — парню пришлось обернуться на стук. Звонкий, как будто металлический «тук» раздался за дверью ванной. — Входная, — почти сразу понял Никита и опять обернулся к своему желто-оранжевому лицу. Подобные чувства удивительно часто его душили, истязали и волновали — пожалуй, каждые несколько лет он стабильно обнаруживал себя забившимся в дальний угол ванной, пытающимся сдержать слезы или крик. Что происходило в Никитой в такие моменты, он сам совершенно не понимал. Одно время родители думали, что он чем-то болен, потом — списывали на тяжелый подростковый возраст, а затем — не без грусти утверждали, что неправильно его воспитали. Вряд ли они сами верили в то, что говорили. Во всяком случае, им не верил Никита. Да и верил ли он себе? — Брр, — встряхнул он головой, чтобы не увязнуть в унынии, и быстро сказал себе под нос: — Юркина водка стоит. Выпить бы, пока никого. Кто-то постучал в дверь. На этот раз — не входную. Точно ошпаренный, Гридин подпрыгнул, вытер лицо и тут же открыл. Перед ним стояла хозяйка, Лиля Семеновна — улыбчивая тучная женщина лет пятидесяти с большими молочными руками и нездоровым пятнистым румянцем. Вот и сейчас она улыбалась, как будто родилась с этой удивительной способностью, и проговорила, перебирая в руках шитье: — Никитик, к тебе тут приехали. *** — Поверить не могу, что вы так просто решили это за меня! — крикнул от злости Никита, ходивший по комнате из стороны в сторону (а его соседи благоразумно пропали). — Дорогой… Перед ним, грозно размахивающим руками, сидели его родители: мужчина и женщина средних лет с уставшими и напряженными лицами. Она, хрупкая и бледная, тревожно помахивала рукой, как бы пытаясь успокоить разбушевавшегося сына, но одновременно боявшаяся его, как дикого и голодного зверя. Тонкие и жидкие волосы, наэлектризованные чужой злостью, в беспорядке распластались над ее макушкой, разрушив аккуратно собранный хвост. С тонкого, маленького лица на сына смотрели огромные голубые глаза, казавшиеся такими то ли из-за страха, витавшего в воздухе, то ли от неестественной худобы. Мужчина, сидевший рядом, держал ее за свободную ладонь, смотря на Никиту с непроницаемо спокойным выражением лица; только в желто-карих глазах можно было заметить, как метаются по радужке красные искры ярости, готовой вот-вот вырваться наружу. — Дорогой! — передразнил он, хотя немедленно прикусил язык — мама все-таки. — Мы давно не живем при царизме, когда все друг на друге женились по договоренности! Если уж хотите, начну, начну искать, но уж извольте выбор оставить мне. Никита тяжело выдохнул, силясь поверить в то, что мать и отец заявили ему с порога. «Мы нашли тебе невесту!» И может быть, еще год назад он был бы рад, но сейчас — состояние не позволяло не протестовать. И пусть ему уже не семнадцать, чтобы так горячиться, иногда чувства — самого разного толка — заставляют превращаться в подростка и кричать, наплевав на весь мир. Что это за «чувства разного толка», Никита еще не задумывался; одной этой формулировки оказалось вполне достаточно, что бы за ней на самом деле ни стояло. — Да как люди на тебя смотреть будут, стыдоба! — крикнул в ответ отец, быстро встав со стула и хлопнув по столу тяжелой ладонью. — Ты, здоровый лоб, без жены! А мы с мамой твоей, может быть, помочь хотим, без-воз-мез-дно! Она — хорошая девушка, умница, красавица, почти кандидат наук. Где ты такую потом еще найдешь, а? На Дыбенко — тем более, — чем больше он говорил, тем больше успокаивался, хотя красные искорки злости еще блестели в его темных глазах, готовые вспыхнуть снова. — В любом случае, никто силой не поведет вас в ЗАГС, что ты взъерепенился сразу, как ребенок! Пообщаетесь, сходите в Эрмитаж, Петергоф, понравитесь друг другу… Все как положено. Не хмурься, сын. Кому ты еще нужен такой будешь? Продавец. Никита в ответ, конечно, нахмурился больше, но не то чтобы стал возражать. Продавец, продавец… Кому он такой и в самом деле нужен?.. *** — Что, неужели так и сказали? — Да, Юлик. И я до сих пор не могу в это поверить. Может быть, оно и к лучшему, но… Что-то меня смущает. Начиная с того, что я ни разу с ней не встречался, заканчивая тем, что я — никудышный продавец молока без мало-мальски нормальной работы. Профессию я получил тоже не лучше… А ты знаешь, как оно бывает — баба будет думать, что я клоун какой-то, и как будто назло клянчить деньги на всякую ерунду. А здесь уж тем более — не верю я в это «стерпится-слюбится» и «с милым и рай в шалаше». Никита вздохнул; за ним деревья, как будто живые и сочувствовавшие его горю, тревожно покачались. — Думаю, вы все спятили, — заявил Онешко, поспешно отходя от прилавка и с какой-то быстрой яростью засовывая бутылку в набитую яркими листовками сумку. — Люди должны жениться по любви, а не ради выгоды или потому что «так проще». Наверное, я говорю эфемерные вещи, но подумай над этим, а? Юлик мигнул, как будто извиняясь за скорый уход, и исчез. Вряд ли до него, стоящего у порога, донеслось: — Я… Спасибо. *** Юлик почти пулей вышел из магазина, потянув за собой бедного и уже сонного Колю. Август уже входил в свои права — по вечерам становилось все холодней и холодней, а солнце постепенно задергивалось какой-то особенной дождливой дымкой, такой привычной ленинградской осени. Асфальт, казалось, как-то особенно скрипел под ногами, точно наполненный крохотными кусочками замерзшей воды или пылью опавших оранжевых листьев, а из-под стоп выскакивали блики раскрасневшегося солнца. Небо как будто залило краской — точно оно застеснялось чего-то и вдруг зарделось каким-то легким оранжево-красным цветом, показавшим все его ужасное смущение. И как будто пытаясь оправится, оно бликовало на людских лицах тем же смущенным мягким румянцем. И у одного Онешко лицо стало ужасно красным, как будто он измазал его в собственной крови; ноздри его, как птичьи крылья, вздымались и широко дышали, как будто им не хватало прохладного вечернего воздуха. На висках выступили вены, надулись злыми спутанными узлами и пульсировали, трепыхаясь в своих лабиринтах. Вслед напряглась и шея — кадык стал как-то особенно остро выступать из-под его квадратного подбородка. Большая ладонь, но прежде как будто мягкая и ласковая, с силой сжала ручку бедного мальчишки, отчего он тут же тихонько заскулил; Юлик его точно не слышал. Верно, что и правда — не слышал. В голове снова и снова прокручивались слова Никиты, как бы заставляя волны гнева вновь подниматься в его душе и окатывать с ног до головы. В конце концов, у него даже начало болеть сердце, быстро-быстро бившее в клетке из ребер и губки сжавшихся легких. Отдышка, боль, пот и усталость — он все думал, думал, думал, как будто был не в силах остановить поток чужих слов в своих мыслях. Может быть, и не хотел. Может, ему приносило это какое-то особенное удовольствие, может, открывало невиданное доселе знание, которое он в секунду как бы терял и пытался выбить вновь. И правда, почему бы ему так злиться? Он старался — да и мог ли? — об этом не думать, отмахнувшись чем-то вроде: «Это же несправедливо и тупо!» Наверное, он и правда так считал; но могла ли вызвать одна несправедливость такую бурю в голове и сердце? Он старался не думать; не мог думать; не думал. Онешко занимали лишь картинки, вспышки, слова в темном от гнева сознании. Глаза под поволокой, такие темные, словно ночь, будто слившиеся со зрачком; казалось, еще немного — и они будут поглощать свет. Если глаза — это зеркало, какой же темной вмиг стала его проклятая душа?.. Он довел мальчика до дома; к счастью, на руке Коленьки не осталось синяков, а сам он был не в обиде — он понимал (дети всегда удивительно проницательны). Впрочем, Юлик всего этого как бы не заметил; поздоровался с Колиной бабушкой — вышел. Эмоции гнали его прочь, куда-то, где он останется один, как душа его выпорхнет и накричится вдоволь, разобьет посуды пару тарелок, горшок с цветком, сломает ножки всех стульев и единственного стола, а потом удовлетворенно вернется в тело, заставив мозг разбираться со всем бардаком. Да, все рациональные порывы в нем как бы умерли — остался гнев, гнев и гнев, жгучий и сильный, шипящий, словно змея. С каждой секундой он нарастал, ровно как и потребность быстрее выкинуть его наружу. Он замечал, что чем больше чего-то ужасного копится внутри, тем рьянее и неожиданней оно вырывается. Звери, которых долго держат на цепях, будут вырываться яростно и отчаянно, если им вдруг представится случай. То же — с людьми. Люди — они те же звери. Впоследствии Онешко так о себе и вспоминал: «Я вообще не могу понять, что тогда со мной было, ребята… Не человек — животное». Провозившись с ключами, которые все выпадали из его трясущихся рук, он пнул рукой дверь в отлет (бабуська, вошедшая в парадную, невольно перекрестилась). Закрыл на ручку, повернув ее со всей неудержимой более силой, и понесся в комнату (на уровне подсознания ему еще хотелось поберечь и мебель, и посуду). Там было довольно пусто — диван-раскладушка, стенка, тумба, стол, сколоченный из чего попалось, табуретка и висевшие на веревке вещи, как бы вместо занавески на единственное окно. Разбивать было и нечего, так что Онешко лишь скинул со стола вещи, покидал с криком подушки в стену и балконную дверь, а потом принялся бить пустую стену (обои, в конце концов, пошли трещиной от его кулаков). Он бил, бил и бил, точно и не собираясь останавливаться. Ярость завладела всем его существом. И почему же, и почему… Он остановился лишь тогда, когда выскочил в кухню и взял в руки фиалку с подоконника в резком желании разбить ее об пол. Она расцвела и пахла каким-то особенным, но резким и четким запахом, тотчас бросившимся в нос. Сквозь пелену на глазах и в заплывшем сознании он отметил, что лепестки ее цветка трепетали, точно от страха, а между тем она вся как будто светилась, точно узнала какую-то непозволительную хрупкую и тяжелую тайну. Фиалки — это лучшие хранительницы секретов: вбирают их в себя, словно губкой, но никому, никому никогда не доверят когда-то рассказанной им тайны. Порой ее и не надо было рассказывать — поразительно умный цветок сам все узнает, сам вычленит нужное из чужой бессвязной речи и чужого сознания, а затем похоронит в памяти своих крепких, но тонких корней. И Юлик в эту секунду увидел точно, что она, фиалка, завладела какой-то тайной. Его тайной. Его тайной… Гнев и жар сменились бледностью и испугом. Осознание ударило в голову так же резко, как и запах этого удушливого цветка, который парень немедля поставил на место. Юлик пошатнулся, точно кулак воздуха пронесся над его головой, и тут же бухнулся на табуретку; ноги были не в состоянии его держать. Глаза не моргали, вперившиеся в одну точку — чайник, тот самый, из которого он пил последний раз с Никитой, когда они в первый раз собрались. И все, все было так же: фиалка, распустившая на окне, дрянное бумажное печенье в плошке, чайник, наполненный крутым кипятком и удивительный закат, достойный летнего Ленинграда. Никита… Как же он, Онешко, мог не догадаться и раньше? — О чем я только, блять, думал?.. Что ж, Даша мне этой лжи, наверное, и не простит, — он слегка улыбнулся — нервно и быстро. Впрочем, он и не врал — потому что и сам не знал всего, что чувствовало его бедное молодое сердце, изъеденное непониманием и сомнениями десятка лет его осознанной жизни. Наверное, оно и прятало от него свои тайны потому, что Юлик слишком часто сам подавлял все чувства, зная, как они могут быть опасны. Может быть, это и вовсе произошло еще после первой их встречи, но Юлик не знал, вернее, не мог знать — знал лишь только то, что было в нем, в его сердце, в его душе сейчас. Откуда возникла эта буря, гнев, яростная волна, не спадавшая ни на минуту, стало понятно, как миг ясного солнца, восставшего после ночного сна. Знание это ошарашило, но все равно казалось ужасно естественным. — По-другому и быть не могло. Онешко встал с жесткой табуретки и подошел к светящему закатом окну. Краснота залила его глаза теплом и каким-то влажным блеском, вскоре быстро перешедшим на щеки — точно бусина прокатилась до подбородка, блестя полупрозрачно в свете вечернего засыпающего солнца. Он подобрал лежавшую на подоконнике листовку, такую же, какими была полна его сумка, глянул на нее, улыбнулся чему-то своему и сказал: — Я люблю тебя, Гридин.