Катькин сад

Конец августа в Ленинграде уже который год подряд выдался ужасно холодный. Солнце, кажется, никуда не делось — исправно вставало с востока и тонуло в Неве на западе — но как будто уже не грело. То ли это от промозглого утреннего тумана, то ли от дневных колючих дождей, то ли вечерних серых туч, через которые еле-еле пробивались белые лучи — порядочный гражданин уже разыскал шарф и водолазку в своем затхлом и пыльном шкафу, а молодые отчаянно пытались носить старые летние вещи, надеясь, что тепло к ним снова вернется. Юлик, пожалуй, был одним из немногих молодых людей, кто не стал ждать «бабьего» лета. Во всяком случае, на работу он ходил уже не только в рубашке, но и жилетке и куртке, пряча руки в теплых карманах. Выросший на юге, у Волги, он совершенно не мог привыкнуть к климату северной столицы. И если зонт он, худо-бедно, привык носить с собой, то подражать своим более закаленным ровесникам даже не пытался — скорее схватил бы грипп, чем добился бы чего-то стоящего. Людочка, впрочем, его манеру скорее одобряла — дети любят подражать старшим, и вслед на утеплившимся Юликом детишки более охотно надевали колючие водолазки и куртки. С другой стороны, одновременно она обращала внимание Онешко на коллег, все еще выгуливавших пестрые легкие наряды. Советская женщина, лишенная роскоши бытовой, не могла отказать себе в роскоши уличной — юбки, чулки, колготки, летние платья и блузки стали их особенными спутниками до сентября. Людмила Вячеславовна не оставляла попыток вывести его на чистую воду, хотя Юлик был уверен, что всей правды она не знает. Может быть, думала, какую такую симпатичную пассию он от нее скрывал?.. Впрочем, и не скрывал. Все его мысли с недавнего времени занимал Гридин, а уж его вряд ли можно было бы назвать «пассией». И может, Онешко и хотел бы, но невольно боялся своих желаний. Привык — бояться. Переезд в Ленинград стал для него своего рода глотком свежего воздуха — здесь было свое сообщество, свои места, заведения, квартирники, даже милиционеры! Как и везде, здесь нельзя было громко говорить, открываться знакомым и делиться переживаниями со стенами, потому что у них есть уши, у окон — глаза, а у людей — рты… Однако если в Ульяновске не было почти никого, с кем Юлик мог бы поделиться чувствами и пожаловаться на неправильность происходящего, здесь оказалось столько людей, готовых выслушать и принять, что страх, засевший в подсознании, на какое-то время просто исчезал. Какой же роскошью это ему казалось — смеяться, когда хочешь, говорить, о чем хочешь, показывать всем себя настоящего и не ожидать удара в спину от самых близких… К счастью, здесь у него появились друзья, которым действительно можно было доверять. Дома все было по-другому; удивительно, что именно там Юлик все понял, там же первый раз полюбил и понял прелесть поцелуя. Онешко до сих пор помнил вкус его темно-розовых губ, запах сена, резкий и прогорклый, резко ударивший в нос, чужое тревожное дыхание и тепло, вспыхнувшее на собственных щеках… Об этом времени Юлик вспоминал с особой теплотой, но тогда он был младше, чувствовал все как будто острее, а страха в душе не было вовсе. Будь он, может быть, таким же подростком сейчас, то непременно бы постарался видеться с Гридиным как можно чаще. Но Юлик вырос — а потому решил Никиту избегать, как бы надеясь, что собственные чувства рано или поздно угаснут. «Может быть, разве что сегодня; уже неделя прошла…» — подумал он, вышедший из-за калитки детского сада и направлявшийся прямиком к магазину. Какого же было его удивление, когда он обнаружил закрытую (смотри-ка, на чугунный замок!) дверь, а рядом с ней бабуську, грохотавшую, что «Сталин бы такого не допустил!». — Что, закрыто? — Да! — плюнула на него бабка, оторвавшаяся от сумки и дум о «товарище Сталине». — Баба Нюра говорила еще в обед, что не открылись они сегодня, что вродь как грузчик не приехал. А дай я, думаю, к вечеру зайду, авось будет кто, не могла же машина застрять где-то на целый день. И ты смотри! И Тишкин ты кот, тьфу! — Да может учет, — обеспокоенно сказал Юлик, скорее механически поддерживая разговор. Мысли понесли его совсем в другую плоскость — а где он, а что с ним, а может позвонить, две копейки жалеть… — Вы придите завтра, я думаю, они будут работать. — Приду-приду! И выскажу все, что я о них думаю! Кто бы вот о бабушке позаботился в ее-то немолодые годы… — она хотела украдкой взглянуть на Юлика (не откажет же он ей), но не успела: парня около нее уже и след простыл — он быстро побрел к трамваю, погрузившись в свои тревоги. «Как бы ты ни во что не вляпался, Гридин». *** Никита очень переживал по поводу этой встречи. Хотя бы потому, что стоял в парке совершенно один, под хлипким, вот-вот готовым плюнуть спицей зонтом, кое-как пытаясь уберечь букет цветов от дождя. Его лицо выражало невиданное смущение и страдание; как уж Гридин надеялся, что эта встреча пройдет спокойно и ровно, а тут уже что-то пошло не по плану. Не то чтобы ему действительно хотелось встречаться с этой девушкой, но обижать ее чувства Никита тоже не желал. Нужно было сделать все в лучшем виде. Гридин отработал речь несколько раз перед зеркалом, нашел цветы не последней свежести, даже приоделся — очень надеялся, что все пройдет хорошо. Он поговорит, она поймет — какая идеальная картинка! Жаль, что легче ему от этого не становилось. Она-то явно надеялась увидеть в нем жениха! Ей — двадцать шесть, а выйти замуж — все никак. Должно быть, давно отчаялась — и настолько, что готова выскочить за любого, даже продавца молока. Он, наверное, только ей такой и нужен — старой девке, поглощенной непонятной ему наукой… Все это было противно до дрожи. Его жалость к ней, его ненависть к самому себе и его пространные рассуждения о тяжелой женской доле. Все казалось таким неправильным, прямо как тогда — он только вышел от Юлика, солнце плюнуло ему в глаза… Когда Никита увидел девушку в легком летнем платье, направлявшуюся к нему, он тут же встрепенулся и пошел к ней навстречу. Она выглядела как идеал молодой советской девушки: подтянутая, спортивная блондинка с умными серо-зелеными глазами и походкой, что называется, «от бедра». Тонкие ножки в белых колготках, тем не менее, так тряслись от холода, что походка казалась скорее смешной, чем элегантной. Огромный черный зонт, который она держала в обеих ладонях, как будто боясь, что ей не хватит сил его удержать, не слишком старательно укрывал ее от дождя — на платье виднелись темные водяные пятна. Узкое лицо обрамляли тугие кудри, как будто больше распушившиеся от дождя. На вид она напоминала этакий милый белый одуванчик. С виду и не поймешь, почему она так и не нашла себе порядочного мужа. Да и мужа вообще. Никита быстро и смущенно вручил ей цветы, уже не стараясь сделать так, чтобы они не намокли. Она улыбнулась ему в приветствии и, как всякая порядочная девушка, понюхала насквозь промокшие цветы. Чихнув, как будто они действительно еще чем-то пахли, она сказала: — Катя. Приятно. Может быть, зайдем куда-то? — Никита вслед ее словам огляделся вокруг, как будто до сих пор не придумав, куда им податься на время дождя. Да и должен ли был? Планировалось, что «парочка» расстанется быстро и безболезненно — без взаимных упреков и ударов по его скромному кошельку. Однако Никита все же ответил: — Да-да, конечно, тут столовая недалеко, тебя устроит?.. — Конечно. Не то чтобы я была в Ленинграде слишком часто, так что — веди. Неловко помолчав где-то с секунду, пошли. Пошли быстро — дождь капал мелкий и противный, и находиться под ним дольше ни у того, но и другой не было никакого желания. Никита по дороге рассматривал потонувшие в воде деревья, Катя глядела то на цветы, то на асфальт, пытаясь как бы собраться с духом и заговорить. Молчать по дороге с почти что незнакомцем — совершенно невыносимо! И тогда тишина давила, закладывала уши, легко пробиваясь из-за шума дождевых капель, и сдавливала рты. Говорить нужно было, почти жизненно необходимо, а о чем… казалось, сейчас она сорвется и закричит, но Гридин все-таки сказал что-то — первое, что пришло в его полупустую голову: — То есть ты не отсюда? Возможно, ему сразу стоило начать с главного, но… Никита до поры до времени не решался. Струсил. — Нет, — замолчала, но потом быстро добавила: — Несколько лет после аспирантуры проработала в институте, но не сложились у меня отношения с заведующим лаборатории, — она улыбнулась, как бы вспоминая о прошлом как о большом и нелепом недоразумении. — Руководитель посоветовал приехать сюда, рекомендации даже дал — так вот и получилось. — И… как? Нравится? — конечно, глупее вопроса он придумать не мог, но был ли у него выбор — нужно было хоть как-то поддерживать разговор, пока он окончательно не свихнулся от своего «идеального» плана и дикого нежелания разбивать Кате сердце. — Не то чтобы я долго здесь проработала, но пока все складывается. Ты же придешь на защиту моей диссертации? Не знаю, понравится ли тебе слушать про красители, но зато бесплатно поешь, — она пожала плечами, и зонтик чуть не выскользнул у нее из рук. Кое-как поймав его, она хихикнула, а Никита ужасно удивился, как в одном человеке мог совмещаться сильный дух и громкий твердый голос и такая неловкость и слабость в движениях, и сам, в конце концов, засмеялся. — Извини, — пробормотала она, — я не всегда такая неуклюжая. Я… просто рада, что ты пришел. И еще не убежал, — хмыкнула, тревожно глянув на Никиту, который тоже смотрел на нее. — Так обычно как-то всегда и происходило. И не то чтобы мне было все равно. Знаешь, я боюсь остаться в одиночестве, особенно когда и родители капают на мозги — когда, когда ты выйдешь замуж, нам нужны внуки! Каждый, как узнает, чем я занимаюсь — убегает, только пятки сверкали! Лучше б приспособилась варить борщи, а? — грусть омрачила ее сияющее лицо, и милая улыбка поспешно превратилась в худую слезную гримасу. Гридину стало настолько ее жаль, что он и сам помрачнел. Они оказались более похожими друг на друга, чем он мог предполагать — может, поэтому и стало так жалко, что невольно защемило где-то в области сердца… — Разве наука не доставляет тебе удовольствие? — Будь уверен, если бы не доставляла, я бы не в аспирантуру поступала, а срочно искала мужа. Но я не верю, что я должна выбирать. — Я… и не думаю, что должна. Ты обязательно найдешь человека, который тебя поймет и полюбит. Она вновь посмотрела на него и улыбнулась. Вы знаете, существует множество видов улыбок, которые могут обозначать разные слова и фразы. Губы, изогнувшиеся в ухмылке, они почти как глаза — зеркало души, мыслей. И именно ее губы в эту секунду говорили Никите только об одном: «Я рада, что человеком, который полюбил меня, оказался ты». И эта уверенность была непоколебима. Никита бы хлопнул себя по лбу, если бы мог. Нет-нет, он совсем не это имел в виду! Гридин тут же попытался исправиться, даже предвидя свой провал, но девушка как-то ловко схватила его за руку, тепло и мягко сжала в своей хрупкой ладошке и как-то ярко засмеялась, что он… просто не смог. Не смог и слова вымолвить. Не смог не поцеловать в похолодевшие от ветра губы. Не смог отказаться от следующей встречи, хотя и очень хотел. Во что же он ввязался, в самом деле… *** Юлик почти подошел к парадной, когда увидел лежавшее у входной двери тело — явно живое, но изрядно выпившее. Мужчина лежал на спине и дрыгал, скорее, бессознательно, правой ногой. Кажется, он лежал в луже собственной блевоты и вот-вот был готов в ней захлебнуться — его грудь вздымалась часто, как у умирающей птицы, а горло дрожало, точно… Конечно — Онешко тут же тронулся с места, придерживая на боку сумку, чтобы помочь, пока мужик не захлебнулся или его не забрала «честная советская милиция», у которой были явно не такие радужные намерения. По дороге парень с досадой подумал, что придется тащить мужика в квартиру, не прибранную после «ночных посиделок», но и на расправу милиционерам и бабкам оставить его не мог. Не то чтобы Юлик был весь из себя честный и правильный, скорее, ему нравилось делать все милиции наперекор — если уж она покушалась на его сексуальные предпочтения, он был рад попирать ее основы. Да и было как-то жалко его, пьяницу — люди обычно начинают пить не от хорошей жизни, это Юлик знал не понаслышке. Главное, чтобы мужик ничего не заметил («Видимо, ему придется перекантоваться на кухне!») и своими же руками не написал поганое заявление… Каково же было удивление Юлика, когда он увидел, кому это тело, беспрестанно дрыгавшее ногой, принадлежало. С посиневшими губами и царапиной на лбу, заляпанным розовой пеной лицом, бутылкой почти пустой «Столичной» в руке и колючей щетиной на щеках, в растянутой и замызганной жиром майке-алкоголичке, кое-как прикрытой ветровкой — так бы Юлик его и не узнал, если бы не знакомые черты и характерный запах молока от рук (и как он только умудрился почуять что-то через перегар?..). Онешко присел на корточки, как будто желая убедиться в своих мыслях, и, внимательно рассмотрев чужое лицо, кивнул, силясь поверить в увиденное. Он бросил быстрый взгляд на полуоткрывшуюся сумку, с досадой застегнул и цыкнул, снова наклоняясь над Гридиным. — Никита! Эй, чувак, Никит, давай, просыпайся, — он принялся трясти Гридина за плечо, пытаясь привести парня в чувство. — Сколько ты здесь уже, блять, валяешься? Вставай давай. Я тебя сам не дотащу — поднимайся. Ну давай же… Никита кое-как открыл опухшие глаза, морщась от вечернего света, и начал помахивать над собой рукой, точно пытаясь прогнать Юлика от себя: «Уйди, уйди, я жду тут… А?.. Уйди». Наверное, заснул бы снова, если бы Онешко хорошенько не растормошил его, хлопая его по щекам и отчаянно прося проснуться. Тряхнув головой, Никита открыл глаза шире и удивленно уставился на парня; прошло, наверное, несколько секунд, прежде чем Гридин признал в нем Юлика и тут же — как-то слишком сильно и не по-дружески — обнял. Глаза заблестели от пьяных и невынужденных слез, а губы жалобно протянули: — Юли-и-ик… А Юлику хотелось обнимать Никиту целую вечность — его щеки от смущения и желания загорелись, губы сложились в самую милую и счастливую улыбку, да и весь он как будто засветился от счастья. В сознании во мгновение пронеслись картинки, прочно напоминавшие его страстные ночные мечты — на секунду отстраняется, чтобы коснуться его губ, пахнущих теплым молоком, стягивает с него эту противную дурацкую майку и опускается ниже… Юлик тут же встрепенулся, ужаснувшись собственным фантазиям. — Да-да, Никит, я здесь. Отпусти уже, а то укушу, — Онешко поспешно отстранился, распутав руки, обвившиеся вокруг его шеи, и положив одну к себе на плечо. — Поднимайся давай. — Юлик… Каким же сейчас уязвимым и нежным он был! И соблазн сделать то, что Юлик бы никогда в здравом уме не сделал, был силен — пожалуй, его удерживали разве что собственные моральные ценности, которые с прибытием в Ленинград становились все незначительней и незначительней, тогда как желание — внушительней и внушительней… Тряхнув головой и подняв Никитину тяжелую тушу — иначе не назовешь! — Онешко отправился в квартиру, стараясь не смотреть на парня и надеясь, что Никита не будет смотреть в ответ. Впрочем, о нем можно было не волноваться — Гридин разве что кое-как шевелил губами, вытягивая раз за разом чужое имя, и ластился котом к плечу, наверное, ожидая почувствовать в нем подушку. Если бы он только не терся так сильно… — Блять, Гридин, никогда больше я не стану тебе помогать! — шикнул Юлик, надеясь, что Никита наконец прекратит. Может, для Гридина это ничего не значило, может, он всегда вел себя так, будучи пьяным, однако для Онешко это значило слишком много. Он берег свои ночные влажные фантазии, как зеницу ока, и очень боялся, что когда-нибудь они воплотятся в реальность. Особенно — вот так. Он затолкал Гридина в квартиру, озираясь, как бы «сердобольные соседки» их не увидели, и рывком повернул на кухню, толкнув ногой открытую в комнату дверь (Никите определенно не стоило видеть того, что там творилось). Усадил на табуретку и — уже аккуратно — положил чужую голову на стол, подставив под ним ведро. — Слушай, я сейчас тебе дам угля, чтобы легче стало; нужно проблеваться — милости прошу, — Юлик кивнул на ведро, — и поспи, пожалуйста, я даже подушку принесу, если хочешь. Более того, Юлик уже пошел за ней, как Никита схватил его руку — почти до хруста — и сказал твердо, как в бреду: — Останься. Юлик, ты… — Никита кое-как поднял голову над столом и упер ее на руку. Он посмотрел на Онешко и с этой самой секунды не спускал с него глаз — солнечные лучи удивительно сложились над чужой головой и светили, точно Юлик сошел прямиком с небес, чтобы спасти его. Удивительно, но это была почти истинная правда. — Я не знаю, почему, но, Господи, Юлик, я так и не смог ее бросить… Наверное, мне стало жал… жалко. Она… как я. Ей все время надо… кхм, со-от-вет-ст-во-вать, вот. Почему я просто… Юлик, обними меня. С тобой… всегда так тепло. Уютно. И я… могу просто… быть собой. Какой же ты… красивый. Обними меня… Он было попытался вырваться, но Никита потянул к себе так сильно, что не уйти, да и у Юлика не было никакого желания сопротивляться. Гридин, с пьяной поволокой на глазах и озорными искрами в улыбке, обвил свои руки вокруг чужой шеи и потянул вниз — возможно, лишь для того, чтобы обнять. Скорее всего, для этого. Однако Юлик… Солнце заблестело в чужих светло-карих глазах, улыбка — будто бы приглашала, и если бы только Онешко мог выкинуть все это из головы. Для Никиты это все, конечно, ничего не значило: когда Юлик наклонился над ним с каким-то до ужаса серьезным лицом, тот только хихикнул, совершенно не ожидая никакого подвоха. Онешко поцеловал его. Поцеловал. Это продлилось всего секунду; затем оба уставились друг на друга, как два идиота, и Юлик не нашел ничего лучше, кроме как вырубить Никиту. Врезавшись в его голову собственным лбом. Гридин тут же и заснул, а Юлик быстро уложил чужую голову на стол, пытаясь заставить свои руки не трястись: — Блять! Блять, блять, блять! — хотя эти крики не очень-то помогали. Он уперся спиной в стену, пытаясь кое-как прийти в себя, щуря глаза от солнца на мирно спящего Никиту. — Лишь бы он только ничего не вспомнил, что же я ему скажу… Ладно-ладно, Юлик, спокойнее. Проблемы надо решать по мере их поступления. Сначала — разобраться с комнатой. Кивнув себе, парень повернул за косяк кухонной двери, но, не пройдя и пары шагов, понял, что ему что-то мешает. Внизу. — Блять! — и свернул в ванную. Как он там говорил — нужно решать проблемы по мере их поступления? *** — И я все время пролежал здесь? — Скажи спасибо, что я принес тебе подушку. Помнишь что-нибудь? — Юлик наклонился над ним, со спины, и поставил стакан воды. Никита благодарно кивнул. — Нет, ничего… Извини, что приперся, но сам-то ты тоже не заходил… — Он обернулся и посмотрел на Онешко с нескрываемым укором. Юлик, конечно, предпочел этого не заметить, сел рядом на свободную табуретку и просто спросил: — Все так плохо? С ней? — А? А… Да. Мне стало так жалко ее… Она мне даже не нравится! Но как будто у меня был выбор. — И что — собираешься лгать ей вечность? Жениться, нарожать детишек... — Нет! Я… Не знаю. «И я — не знаю, Никита. И я.» — Неважно, — махнул Юлик рукой и кивнул на пыхтевший на плите чайник. — Чаю? Вокруг все было тихо. Только сумерки, дрожавшие в них крылья мелких птиц и чье-то тяжелое дыхание за стеной…