unMOREly

Ларри был влюблён, о нет, Ларри был влюблён по уши. Ларри был в той самой стадии своей пьянящей влюблённости, когда главенство не стёртые ночами ладони составляют, а хлыщущие через край чувства. Ларри рисовал, Ларри пел, Ларри готов был завернуть всё, что есть у него, преподнося это в обёртке блестящей, чтобы отдать без остатка — Ларри был влюблён, о нет, Ларри терял напрочь голову. Ладно, как ни крути, а без ладоней стёртых тоже не обходилось, пусть он и с придыханием звал всё это самыми что ни на есть высокими и чистыми чувствами. Чувства чувствами, само собой, но стоило только сверкнуть Фишеру оголённой шеей со спины или плеч костлявых обнажить силуэт, как это западало в памяти на всю ночь и — хочешь не хочешь — само по себе никуда не девалось. И если поначалу это казалось чем-то странным, побуждая Ларри утопать невольно в оправданиях, ведь, ну — не, ну сами гляньте — пальцы у Сала такие тонкие, ладонь узкая-узкая, с косточкой на запястье маняще выпирающей, а он этой рукой — вот этой вот самой — скользит невзначай к шее, собирает вверх от затылка волосы послушные, скользят они меж пальцев его ловких, высыпаются местами, пока другой ладонью он резинку растягивает. Когда Ларри — по-дружески так, ну вы чё — предложил ему впервые помочь, он не знал, ну правда не знал, что это может быть так приятно. Все вот эти сопливые бредовые «узлы в животе» и прочая ванильная хрень попросту ничем оказались в сравнении с тем, как сильно захотелось притянуть к себе ближе сутулую спину, подхватить под челюсть лицо сокрытое и медленно, неторопливо кончиком носа ткнуться за ухом, опуститься к плечу и вжать в себя всё тело целиком — разом. Тогда Ларри впервые столкнулся с вопросом о том, настолько вообще нормально ночами представлять не какую-нибудь симпатичную журнальную девушку, ну на край хотя бы кого-то из школы, ну на самый край — чего уж таить-то, всё бывало в дурной голове — хотя бы Кэмпбелл вырисовывать в фантазиях. Ну да, конечно. Ну да, конечно — без картин того, как и что эти руки манящие с телом его творят, не проходило больше ни одной ночи. Да и сам он — раз уж мы тут за честность топим — не раз себя самого в домыслах этих видел, пальцами костлявыми ласкающим податливое тело прямо через ткань красных джинс. В остальном же — да, само собой — светлые высокие чувства. Не иначе. Да и оправдываться перед самим собой он долго не стал, и на место смущённому стыду очень скоро пришло осознание в купе с довольным смирением, от которого он места себе найти не мог — так его распирало от безмерного счастья. Любить Ларри определённо нравилось, пусть с Салом у него, мягко говоря, ничего особо не клеилось. Ладно, у него с Салом вообще ничего не клеилось, не смотря на то, что он и таскался за ним по пятам, в любую дыру с ним лез, каждую пылинку проверял на признак мистической паранормальщины. А Сал — Сал спускался в эту тёмную бездну тайных знаний всё глубже, ниже, ступень за ступенью. Ларри, как последний придурок влюблённый, ни о чём не жалея шёл следом, в своей любви обретая и смелость, и безрассудство, и, должно быть, в конец терял светлый рассудок. Ларри, как зачарованный, шёл следом, плечи чужие ласково обрамляя теми самыми ладонями — грубыми и стёртыми. И честно — ей-богу — Трэвис очень неудачно мешался у него под ногами.