Не вовремя

Россия приехал в здание ООН в районе 10 часов. Сегодня можно, да и вообще, кому какое дело, график гибкий, посему поэтому приходи когда хочешь, только на саммитах будь и на звонки отвечай. А потом иди нахуй — не мешай. Хей. Ты не забыл, что всегда там? Он вздохнул, его передёрнуло от холода кабинета. Тут было холодно сколько не физически, сколько ментально. Стены были серовато-бежевые, простенький стул и стол, что покрыт тонким слоем пыли. Где-то следы от документов. Взгляд лениво скользнул по темному деревянному шкафу, от которого пахло лаком. На подоконнике стоял засохший суккулент. Как говорил Китай, подаривший его: убить невозможно. У тебя даже он умер, чмо. На стекле, с внешней стороны мокрого, с капельками, внутри была грязь. Окна надо бы помыть, но незачем. И без него справятся. Все со всем справятся. А он не мог. И вечно сидеть тут тоже. Сейчас не хотелось никого видеть — знал, что будет отводить глаза при встрече. А как объяснить? Всем без разницы, дурашка. Кроме Америки, конечно. Он-то пытается воспитать его, исправить, научить. Молодец какой, старается. Ух, сука. Бесит. Каждый ебаный раз, когда они видятся — не важно, где, когда, кто еще рядом. Всегда: «Россия, держи спину прямо, ты не девушка-загадка.» Блять, да как будто так легко не сутулиться! Сам попробуй! А, да. У тебя идеальная осанка. Во все, кажется, идеальный, до зубной боли. Только мудак мудаком. Звонит ведь еще, и не отвертишься, вдруг что важное? Пишет смс-ки, в соцсетях. От него никуда не спрячешься, блять. Америка везде — чуть-чуть пугает сей факт. И когда только успевает? РФ после всех дел может только лежать, возможно, даже на стенах, и ничего более. Чаще всего смотрит в никуда. Иногда балуется легкими наркотиками или глотает фен «пачками», разговаривая потом с тенями, что играются на стенах в мячик. Им весело, и он смеётся. Немного не понимает, как ещё не стал полным нариком. Они тоже не понимали. Они-то просто знали. «Россия, ты заполнил документы? Ты отправил их? Тут неправильно, переделай. Тут ошибка, исправь.» Вот что тебе все надо, а? Отстань от меня, пожалуйста. Сделай вид, что тебе, как и остальным п о х у й. Какая тебе вообще разница? Воспользуйся случаем, обмани меня! Используй мои промахи себе на благо! Да. Что. Ты. Ко. Мне. Привязался. Пожалуйста, отстань. Пожалуйста. Пожалуйста… Вечно «Россия-Россия-Россия»! Ну что же тебе надо, а? Дурак. Вот что это за прикосновения? Когда США подходит сзади, трогает за плечо, заставляя вздрогнуть, хотя, хотя сейчас он привык, почти. Неосознанные взгляды через стол, полные задумчивости и чего-то ещё. РФ не хотел даже думать, что именно скрывалось в таком, казалось бы, открытом, однако, таинственном и идеальном Америке. Но знать желал. Да. Вот так противоречиво, так горько от осознания всего этого, челюсти сводит от горечи. Ты не хочешь, не хочешь знать, кто я в реальности, не справишься с белым моим естеством, утонешь в нем. Тебе не стоит знать, откуда все это. Просто поверь. Занимайся своими делами. Не смотри на меня. На всех смотри, но не на меня. Держи дистанцию, наконец. Почему ты обнимаешь меня при встрече? Смотришь мне в лицо, будто в первый раз, усмехаешься и, уткнувшись в плечо, шутишь что-то по поводу моего вечно усталого внешнего вида и тихо смеешься, ласково поглаживая спину, будто мы друзья? Постоянно улыбаешься мне. Я наблюдал, когда мог. Почему, Америка? Приносишь иногда кофе, зовёшь пообедать вместе, иногда даже с какими-то сладостями и чаем в стаканчиках приходишь, выведав мои вкусы в еде. Ты не знаешь, что я не могу есть. А вот мне давиться не очень, поверь. Так необычно ловить твой совершенно спокойный взгляд на себе. И понимать, что на других ты так не смотришь. Неужели это то, о чем я думаю? Да нет же, Господи, нет! Тебе просто скучно, а я так слаб и глуп. Это ещё больнее. Ты хочешь поиграться со мной? Даже не знаю, достаточно ли это жестоко или ты мог придумать что получше? При первой встрече говоришь свое, въевшееся мне под кожу, ранящее хуже лезвия «Sputnik», хуже той наркоты, от которой с вен начинается гангрена: — Hey, Russia! — смотришь мне в глаза, сжимая кольцо рук на моей талии или спине, и уходишь. Разворачиваешься ли, не боясь, что я толкну тебя в спину, или просто отстраняешься и идёшь дальше, но… Просто, блять, уходишь! Не уходи, не оставляй меня с ними! Нормально вообще, нет?! Нет Ты нарушаешь мои границы так, как этого не делает практически никто. Понимаешь это, верно? Прекрасно видишь, какя общаюсь с другими — на расстоянии вытянутой руки. Или двух. Не ближе. Только Беларусь и Казахстан могут так прикасаться ко мне, мягко, по-семейному, им «льзя». Тебе нет. Но никто из вас не знает, как болезненны прикосновения к незажившим порезам и ожогам, как нажатия резкими импульсами проходят по телу, растекаясь огнем, жгучим, горячим, от него шипит кожа и сам Россия, однако бросает лишь: — Задушишь же, мелочь, аккуратнее. — так добро, задыхаясь от сдерживаемого крика и глотая кровь от прокушенной губы. Ему нельзя говорить об этом. И приходилось каждый раз стоять, не зная, куда деть руки. В последние полгода я нервно и неловко приобнимаю тебя в ответ, а ты лишь прижимаешься сильнее, шумно вздыхаешь. Без ножа режешь, Америка, хоть и не знаешь. Почему ты оставляешь короткие поцелуи в затылок, в шею, когда думаешь, что я не замечу? Это странно. Ты странный, Америка. С формальной ясности и дежурной улыбки ты можешь за секунду измениться до задумчивого, безмолвного, смотрящего на меня. Что блять с тобой не так? Это с тобой все не так, Россия. Ты реально думаешь, что он хочет от тебя что-то?! Сама наивность. Как мило. Была ещё одна небольшая неприятность, что немного (сильно) злила Федерацию. Пожалуй, злость является одной из сильнейших эмоций, что появлялись так редко у него в их истинном, первозданном виде, ведь кто-то дружит с госпожой Удачей, а он спит с леди Апатией. Его личная шлюшка, ах, изменяет ему в подходящие и совсем нет моменты, оставляя его рыдать от боли. Какой и где — не ясно. Хотя шатен и понимал, что эта злость — тоска под маской прячется и не вылезает, капризничает, бьет своими маленькими ладошками больно, стараясь выдрать ему глотку коротенькими ноготками, чтобы сильнее, чтобы до артерий. Этой маленькой неприятностью было то, что… Ему нравится США. Даже с этим багажом минусов, с этой навязчивостью, он все равно нравился России. Это была ли легкая влюблённость или же привязанность в каком-то её извращенном роде, он понять не мог, но… Это чуть горело в нем и грело. Совсем немного, совсем чуть-чуть. Как костерок из книг, что разожгли в холодном развалившемся доме, чтобы погреть хотя бы озябшие руки (так приятно). Всего лишь руки, малое, но уже не так больно. Россия помнит те ночи, а так же свои посиделки в сарае, то жжение кожи, болезненные импульсы, невозможность согнуть пальцы и вообще что-либо делать конечностью, с которой стекает кровь. В общем-то, все не так плохо? А так же это топило его, словно камень на шее. Держало за голову, больно натягивая волосы, и в воду, ледяную, что с первой секунды заставляет задыхаться и морщиться от холода, не чувствуя мышц лица. Без жалости. Ой, да и кто к тебе проявит жалость? Никтооооо Внутренняя гомофобия России, что была когда-то заботливо и любяще выращена отцом, а сейчас вернувшаяся, говорила с ним голосом теней, что кричали, о боже, как они кричат! Надрываются! Все для него. Его личный концерт. Его личная драма-комедия. Фу, гомик! — отрывисто, как хлыстом по телу, только словами по сознанию. Мееееееррррззззосссстьь… — шепчет, тянет, словно резину, горькую, жженую. ГрЯзНыЙ мАЛьчиШКА! Нет. Нет! Не грязный! Верно?.. Верно?! А сам-то ты как думаешь? Федерация хочет любить, но не получается — нет возможности, нет того, кого можно было бы любить. Кроме родственников, конечно же. Разве это плохо — желать внимания и любви? А тут — Штаты. И он тёплый, живой, не говорит противными голосом теней. Он желает оттолкнуть Америку, да это так… сложно. Нельзя, нельзя дать ему приблизиться, не Россия обожжется — США сгорит, почему-то шатен уверен. Наверное, потому что ты — выгоревшая пустошь? В тебе ничего не осталось, лишь оболочка без прав и надежд. Даже от опарыша больше пользы. Бес-по-лез-ный. Сдохни. Хватит. С Германией было по-другому. И начали они с иной ситуации, хоть и похожей отчасти. Им пришлось расстаться, так как они оба были больны, однако Федерация назвал бы эти полтора года одним из лучших времен его жизни и был благодарен немцу за все, что тот сделал для него. Ну, когда вообще мог чувствовать. Сейчас-то все немного стерлось, но эта теплота до сих пор в нем, рядом с костерком новых чувств. Прости, Германия, я, похоже, не смогу не повторять тех ошибок. Думаю, ты поймёшь. Всегда понимал. Улица встретила его холодным пронизывающим ветром и дождем. Осень, как-никак. До зимы недалеко. Украина успокоился под снегом, и он тоже хочет за братом. Он ждёт. Зовёт. Скоро, совсем скоро. Потрепи. Украина стоит обычно рядом, смотрит сначала вниз, потом в глаза и ухмыляется. Страдай. Ноги мерзнут. Неприятно. Надо идти. Небо ласково поет ему песенку, убаюкивая. Если он умрет, то и все закончится. И Россия уже не торопится. Слышит шаги за спиной, зная, что никого нет.

***

Россия идет, задумавшись, ничего не видя и не слыша. Лишь на уровне каких-то оставшихся реакций он не врезается в прохожих, что все идут и идут, обгоняют потерянного паренька. Может, «потерянный» он в прямом смысле слова — улицу не узнает, хотя и понимает, что ходит тут достаточно часто. Диссоциация. Дереализация. Погано не чувствовать себя собой, да? А ты знаешь, где твое я? Оно у тебя вообще было? Не было тебя. Ничего и не останется. Сдохнешь и все. Смешно. Смотришь на все, а оно — картонка. Чёртов фон для дешёвых фото. Дотронься — муляж, фата моргана. Рассыплется, изменится, рухнет с оглушительным скрежетом и грохотом. Однако… все дома такие дождливые, одинаковые, люди тоже. Им все равно, как и ему. Он сливается с серой толпой* и серой водой, что течет по серому асфальту. Бело-серый мир, ты так ужасен. Словно первый снег, через который видно не грязно-бурый, но серый с зелёным, таким противно-жухлым зелёным. Трава умерла, и он тоже. Только вот она вырастет, родится заново весной, а Россия не может изменится вот уже лет четырнадцать. Наверное, это печально, но… Как обычно — похер. И если он умрет, то логично, что умрет. Сегодня он оставил ушанку дома, не хотел, чтобы она намокла. Пряди ещё более темных от влаги волос налили на лицо и лезли в глаза, но было как-то никак. Капли воды, словно слезы, стекали по щекам. Плакать сейчас не хотелось. Хотелось выть и поскорее избавится от скребущей перманентной тоски, что жёлтым маркером раскрасила будни. Его разрывают цветы отчаяния, что, как неоперабальная опухоль, паразитируют в нем. Пустили свои метастазы-корни по телу, и даже «химией» их не вытравишь. Клевер и гвоздики, белые. Так много красных, да только не его, они не красятся кровью, она же постоянно течет из него. Чет ты разнылся, малый. Я для вас всегда ною много. Так ты ж нытик. Чего уж. Но… Все скоро закончится, и это… Радовало? Может, чуть-чуть. Радость для него теперь перестала существовать, а гамма чувств сегодня сузилась до трех основных: тоски, злости и безразличия. Ну, может ещё что-то. Отдельной категории не было для этого чего-то. Оно пришло и ушло. Сегодня не вчера, верно? И не завтра. Лодочка.* И даже не сказать, что хуже — все говно. Шум дождя перекрывает всю остальную реальность, а пучина мыслей не даёт вырваться, тянет обратно и смеётся так противно, что зубы сводит и хочется въебать. В принципе, он это и делает. Иногда. Обувь давно промокла, ведь ему что по луже, что по суше — без разницы. «Russia» «Russ, с. «Россия, остановись!» Чьи-то быстрые шаги. Он чувствует, как его резко дёрнули назад за капюшон куртки, что, как оказалось, не согревала вообще. А ещё сильно промокла. Спереди прогремел гудок автомобиля, что пронёсся с, кажется, сверхзвуковой скоростью. Жёстко развернули и вцепились в плечи, больно надавливая на спину пальцами, встряхивая ощутимо. Мир, хоть и не стал менее эфемерным, стал меньше кружиться. Федерация поднял глаза от асфальта, анализируя одежду незнакомца. РФ понял, что ничего не понял. США? — Какого черта, Россия?! Ты сдохнуть захотел, идиот?! На дорогу смотри хоть иногда! — злое и обеспокоенное лицо Америки, его руки на плечах и облачка пара, что терялись в ледяных каплях, растворялись, как голос говорящего (кричащего) в эти секунды. Росс все ещё не понимал, что США говорит, но внимательно слушал, сохраняя нечитаемое выражение лица. Америка сбивался с русского на английский и обратно, но это не было проблемой ни для кого из них. Какая дорога, о чем он? Повернул голову, чтобы проверить. А, точно, трасса. И пешеходник. И красный свет, еще 21 секунда. Уже 20. — Russia, ты меня слушаешь, нет? — он уменьшил громкость быстрых фраз, на удивление. Успокоился, наверное, или же сорвал голос. Может, ещё что-то. РФ, наверное, без разницы? И да, Америка все ещё держал его, стараясь поймать взгляд России, который тот старательно отводил. Он боится зрительного контакта, не может его выдержать. Ему страшно от того, что в его глазах увидят то, что никому видеть не надо. Ну вот не надо вам, поверьте. Штаты гладит его по плечу, вырывая из раздумий, что болотом затянули РФ. Сам США смог наблюдать замершего в нерешительности Федерацию. Такой красивый. Я так влюблен в него. Америка ощутил, как щеки стали гореть. «Его плечи так напряжены. Он такой худой, я могу почувствовать ключицы и плечевые суставы. Бледный. Россия плохо ест? И много пьет… " — Oh, I'm sorry, USA, I was just thinking. Sorry, I have to go, there is a lot to do. — и все-таки посмотрел ему в глаза, стараясь уверить: «Да, все хорошо, видишь?». Только кому ты, блять, врешь? Конечно, себе. Только себе врать и умеешь. А вам-то какое дело? Россия отмахивается от теней, чей шопот становился громче. Они ропчут, смеются гадко над ухом. Хочется убежать от них, но Федерация уже практически привык их не замечать. Глаза у Америки красивые, в обрамлении густых ресниц. Господи, о чем ты думаешь? США передернуло, он поджал губы и нахмурился. Он вспомнил, как на него так же несколько лет назад смотрел ещё один из стран СНГ. Как они столкнулись на улице, в дождь, обратившийся вечером в густой холодный снег; сегодняшний день словно повторение того, что был 5 лет назад. Они встретились тогда случайно, Штаты опаздывал, а Украина не смотрел, куда шел, опустив глаза в землю. Сказал потом те же самые слова извинений, что он услышал только что, с тем же немного забавным акцентом, присущем некоторым русским*. Теперь фразя отдаются болезненным воспоминанием, чувством горечи и вины. Сейчас, через столько лет, все размылось, стало более серым и не важным, но… Он мог его остановить, спросить, помочь. Если бы Америка тогда знал, был хоть чуть внимательнее… Глаза России потухли, глубокий синий, такой яркий и чистый когда-то, поддернулся пеленой, туманом, если ставить в сравнение с теми, когда русский был ещё мальчиком лет 8; остекленели, но были полны мрачной решимости довести все до конца, тоской, спокойствием и смирением. Он принял то, что будет, и то, что собирается сделать. Глаза Украины были в тот день такими же. Неужели Федерация… Да ну, нет… Нет. Не может же он?.. Да нет же… Нет! Нет! — Россия, у тебя все хорошо? — с сомнением в голосе, с настороженностью. Банально и бестактно, наверное. Тупой вопрос, США понимал это, совершено тупой. И как он сам; не замечал. А может, не хотел замечать. Состояние русского не стало таким за один день. Тревожные звоночки были и раньше, и Америка подмечал перемены в нем, но значения им не предавал. Конечно, какое ему дело… Но на самом деле он беспокоился. Есть та причина, которою сам Штаты признавать не хотел. Не хотел, и все тут, хоть провались сквозь землю, но нет. Это приносило страдания и чёртову эйфорию. Почему именно так, м? Америка ответить не мог, лишь смотрел на то, как меняется все вокруг него и он сам. А изменить что-то не получалось. Приехали. Приехали, блять. На Россию волнами накатывало раздражение, что грозилось перерасти в злость. Привет, эмоциональная нестабильность. Ах, да. Не прощались. Ну и что ему сказать? Вот что??! «Ой, знаешь, да, все отлично, так, задумался о бабочках-цветочках-хуечках; из-за сей светлых дум забыл об наличии дороги. Больше такого не повторится, обещаю.» «Ой, знаешь, да, все отлично, завтра решил совершить самоубийство, иду, думаю об этом. Но всё всё ещё отлично. Не переживай. Тебе вообще надо радоваться, ведь скоро меня не будет.» Первый вариант не прокатит, и Россия это понимал. Америка не поверит, и, судя по глазам, не отстанет. Кровопиец несчастный. Клещ. Почему именно сейчас, США? А зачем ему знать второй? — Всё в порядке, правда, просто устал. — так вымучено-тупо, что самому тошно. Тебе постоянно тошно — Пиздишь ты криво, Россия. Надо-… Федерация горько усмехнулся, взяв ладони американца в свои, освободив, наконец, плечи. такие холодные такие тёплые — Все правда в порядке, не переживай. — пытается улыбнуться, добавить в глаза радости. Получается почти искренне. Шатен научился врать так гладко, что не приебешься. По крайней мере, умел. Сейчас, похоже, нет. Снова маски, снова ложь, снова врать и увиливать. Может, это он сам — ложь? Может, мир вокруг, такой зыбкий и нереальный, — лишь иллюзия его воспаленного мозга? Может, это уже предсмертные видения? Америка хочет поверить в это, но не может. За его 200 с лишним лет он уже научился читать людей, да, не всегда получается, однако сейчас видит, что Федерация врет. Идея приходит в голову моментально. — Нет Россия, все плохо. Пойдём. — Америка грубо хватает за запястье, и Россия пытается сдержать болезненное шипение, и тащит его от дороги. Все происходит так быстро, что… Он даже не сопротивляется, лишь едва успевает переставлять ноги, смирившись с тем, что Штаты его куда-то ведёт. Может, этот полоумный отстанет или удастся сбежать. Через 5 минут США останавливается у какого-то кафе, название которого Федерация не успел прочитать, и, не отпуская руки, заводит внутрь, оглядывает зал. Ничего примечательного, кафе как кафе, все одно. Россия молчит все это время, в какой-то степени лениво осматривает снова и снова, чтобы не уйти в себя, лишь иногда устало выдыхая. Давно он так быстро не ходил, ноги устали и начали немного болеть. Они подошли к какому-то столику в углу, и Америка наконец отпустил его многострадальную тушку, толкнув в сторону вешалки. — Сними куртку и потом иди переоденься, смотреть на тебя мокро, настолько ты любишь дождь. — попытался улучшить ситуацию Штаты, и, не смотря на Россию, протягивает ему сухую одежду. Тот взял жёлтый кусок ткани и кивнул, безмолвно благодаря. Америка вновь начал говорить: — Я закажу на свой вкус, окей? — Федерация открыл рот, желая сказать, что денег у него с собой нет, но его остановили, положив палец на губы. — Я оплачу, не беспокойся. Иди, переоденься. — повторил он, разворачивая парня к туалету. Мягкий толчок в спину. Ощущалось необычно. Решив не спорить, тот молча прошел туда, куда его отправили. Россия смортел на бинты, пропитавшиеся кровью в одном месте. Слой был не один, значит, рана открылась. Черт. Главное — не пачкать водолазку Аме, а то сложно будет объяснить, из-за чего же кровь проступила. И свое надеть не вариант — размер кофты, выданной США, — оверсайз, и на него налезет, а больше оправданий нет. Его неприятная, холодная одежда лежала комом на крышке унитаза. — Ладно… — протянул он хрипло себе же и натянул на себя это жёлтое нечто. Давно он таких на себе не видел, аж глаза режет. Водолазка повисла на нем мешком, сверху очерчивая кости. Выглядело… Странновато? — Тебе идёт. — похвалил коротко США, с смотря с подавленной влюбленностью. На России — его кофта. О святые устрицы, он извращенец, каких свет не видывал! Радуется, как подросток из романтичных фильмов, Америка, тебе давно не 17, успокойся. Но даже внутренний щелбан не помог. Щёки, кажется, становились все горячее и горячее. Россия неловко сел напротив Америки, пытаясь натянуть рукава, чтобы скрыть бинты. Сквозь водолазку они выделялись рельефом, и, похоже, хозяин кофты этого пока не заметил. — Тут уже принесли. Чизкейк и кофе, ты не против? — Америка поймал его взгляд на себе, и Федерация склонил голову вбок, что-то шепча себе под нос. Потом, он, кажется, вернулся к реальности и: — Ох, нет?.. — наконец произнес он, пододвигая к себе тарелку. Взял неуверенно вилку, будто разучившись есть, и как-то неловко отломал кусочек пирога. Штаты внимательно смотрел на действия России и попытался сдержать смех, закусив губу до ощутимой боли. Парень выглядел так, словно вообще никогда подробного не делал, и Америка решил помочь. Благими намерениями дорога в ад вымещена. Ну и пусть. Там ему самое место. — Двигайся. — мягко приказал он опешевшему Федерации. Сам сел рядом, перемещая свои тарелку и чашку к ним. Потом развернулся, чтобы было удобнее, и, взяв в руку чужую вилку, со всей серьезностью посмотрел на Россию. Тот выглядел так, словно либо сейчас сбежит, либо… Его эмоции было реально сложно прочитать. А самому парню было сложно их понять. Да и вообще то, что в этот момент происходило — объяснению не поддавалось. — Открой ротик. — Но…- прохрипел он, быстро схватив чашку и выпивая половину. Стало так стыдно за свой голос. — Не хочешь? Россия промолчал. В нем боролись два начала: желание хоть что-нибудь поесть и полное отвращение к еде и себе. Тошнота и голод, что постоянно, просто постоянно с ним! Америка так умоляюще на него смотрел, что Федерации стало стыдно за свой безмолвный отказ. — Только… Немного? Америка выглядел таким радостным, когда Россия разрешил его покормить. Через некоторое время они болтали просто ни о чем, точнее, говорил США, а Федерация иногда отвечал. Сейчас на удивление... Полегче? Немного, совсем, но... Это есть. Смешно. Но не изменит его решение, чтобы в этот момент не происходило. Он вырыл себе могилу и почти себя закопал, назад пути нет. Все решено, все свершится. Говорю ж. Поганый нытик и ссыкло. А на этот раз, думаешь, удастся? Вспоминай свои шрамы, урод. А их и не нужно вспоминать - они болят. Россия чувствовал нестерпимый зуд и постоянно чесал руки прямо через ткань водолазки и бинты, не отвлекаясь ни от беседы, ни от еды, которая в горле комком стоит, хотя он уже и не ел. — Что у тебя там? — США кивнул на руку РФ, а тот перевел взгляд от интересного (нет) интерьера на него. Пожал плечами так медленно, что Штаты подумал, что мир вокруг чуть замедлился. Что-то с ним явно не так, только что? — Да так, — отсутствующим голосом начал Федерация, натягивая ворот выше, — Порез глубокий был слишком, сейчас заживает, вот и чешется, ничего страшного, оно так всегда… Потом он понял, что сказал. Закрывает и открывает глаза, хлопает ресницами и пытается сделать вид, что все не нормально. На этих словах лицо Америки вытягивается, сам он давится воздухом, пытаясь вернуть себе самообладание. — Какой порез, Россия? — тот поджал губы и отвел взгляд, не желая отвечать. От него веет мрачностью и разбитостью — движения, громкость голоса, все в нем говорит, что тема неприятная, болезненная. — В драке получил. — выдавил из себя он хриплым и печальным голосом. Тут не врёт, лишь недоговаривает — боролся с собой и с ними. США знать этого не нужно. — И как ты часто в драках такие раны получаешь? — спросил с сарказмом Америка, наклоняясь к России. Тот от него дёрнулся, будто ошпарившись, упираясь в спинку диванчика. — Если с ножом кто-то, то раз через раз. Как повезет, в общем. — он осознавал, что его ложь звучит так неубедительно, смешно. Отчасти, правда, конечно. С ножом ходит он. Федерация опустил глаза в стол, смял нервно свисающую скатерть, представляющую собой клеенку. "Похоже, он реально занимается селфхармом. Боже. Как я это допустил? Я мог стать причиной? Что мне делать? Как много, как долго? Почему?" — Россия. — Америка положил руки ему на плечи. Выражение лица брюнета менялось от смущения до замешательства и беспомощности. — Ты очень, очень плохо врешь. — тот открыл рот, чтобы оправдаться, но его мягко останавили, надавив на подбородок. Россия сомкнул губы, разочарованно выдыхая. — Если ты не хочешь говорить, то я не буду расспрашивать. Просто знай, что ты можешь мне рассказать, и я не буду тебя осуждать и уж тем более с кем-то обсуждать это. — Россия чуть расслабился, и Америка почувствовал это под пальцами, и внутренне ликовал. Ему так нравится трогать объект обожания, и черт, он так хочет его поцеловать, он сейчас такой красивый, открытый и… Ох черт, черт, черт… — Спасибо. — искренно ответил он, склоняя голову вперёд. А США, на кой-то черт, решил потрогать чужие волосы. Что и сделал. А потом одернул руку, тут же начав извиняться. - Ох, прости, я не знаю, что на меня нашло... - Ничего, все в порядке. Мне говорили, что они красивые, так что... Если хочешь, можешь продолжить. - произнес РФ, отводя взгляд. Так, стоп, я сейчас что!? Он мне разрешил? О Господи о Господи о Господи А-а!!!! И тогда Америка, дико смущаясь, запустил руку в темно-русые прядки и посжимал пальцы, массируя голову. Он, кажется, сейчас умрет от смущения. Черт. Твою ж мать. Они ещё недолго просидели, ощущая атмосферу неловкости между друг другом, ну а потом Штаты, посмотрев на часы, стал собираться. Он подозвал официантку, чтобы оплатить счёт, и, когда все сделал, спросил у России: - Ты не пойдешь? - Я... Нет. Позже. Я не тороплюсь. О да, тебе уже некуда торопиться. - Ох, ладно. - немного огорчённо протянул мужчина, вставая из-за стола. Хотелось побыть подольше с Россией, но это его решение, так что... Америка обошёл диван, взяв куртку и встав за спиной Федерации. В голове давно была шальная, маниакальная, безумная мысль. Такая, как он сам. Она на миг появилась и сразу пустила корни в его сознание. Америка вздохнул и выдохнул, передернувшись. Один шаг — и он совсем рядом. — Россия? — парень обернулся, не смотря ему в глаза. Америка резко наклонился, схватив того за подбородок и, возможно, чуть резковато запрокинув голову, и поцеловал. Медленно, просто прижимаясь губами к чужим, без какой-либо страсти, крепко жмурясь и думая, как потом будет лечить себя от последствий удара в челюсть. Но все, что действительно занимало его существо — трепет. Мышцы в руках приятно сводило, тело тяжелело, а голову заволакивала дымка. У России дыхание перехватило. Он замер, совсем не ожидая такого от Америки, что стоит, зажмурившись в каком-то отчаянном движении боли и счастья. С какого-то черта ему… Ох… Ох. Ох! Через пять секунд, таких долгих, таких быстрых (и нет, он не считал), Америка отступил на шаг, на два, и, бросив короткое «Извини», пулей вылетел из кафе. Федерация не двигался, тупо глядя перед собой туда, где мгновением назад стоял США. Осколки мыслей и этих секунд пронеслись лениво, где-то далеко, не здесь. Официантка глядела недовольно, когда Россия поймал ее взгляд на себе. Он потрогал губы, на них — фантом чужих. И произносит тихо, оправдываясь: — Я такого не ожидал. Совсем. — его растерянный, хрипловатый голос смешивался с ненавязчивой музыкой из колонки в углу. Лицо женщины смягчилось, она забрала счет, и, развернувшись, прошептала: — Мальчик-то красивый, смотри, чтоб не угнал кто. — и уходит. Что. Блять. Стало тихо. На минуты, кажется, мир лишился звуков. Оглушительно. Россия вышел из кафе и, прикрыв рот рукой, истерично рассмеялся, чувствуя влагу на лице. Громко и судорожно всхлипнув, но затем заглушив плачь комом в горле, он посмотрел на серое, тяжёлое небо. Америка, знаешь, ты действительно мудло. Дождь задумчиво отвечал ему, стуча по железному навесу. «Кап-кап. Кап-кап-кап.»