Зондеркоманда "Х"

День рождения рейхсфюрера Гиммлера ваффен-СС отмечали с размахом. Я это знал, был готов и даже собирался напиваться наравне со всеми. Что за офицер такой, который трезв в день рождения своего кумира и покровителя? Он либо недостаточно любит его, либо болен. И те, и другие быстро исчезали из сплоченных рядов. Напиваться, но не пьянеть — это просто, когда у тебя есть антипохмельное, с которым можно заворачивать в уборную. Но даже моя уверенность в антипохмельном слегка пошатнулась, когда в окно я увидел, сколько ящиков с бутылками привез открытый грузовик. Кухонные работники шустро занялись распаковкой, вытащили из ящиков целый ворох стружки и унесли их куда-то внутрь. Стоящий рядом Рушке хлопнул меня по плечу. — Видел? Это тебе не гитлерюгенд, тут все серьезно. Готовься, Алекс, будет весело. Я и не знал, насколько весело. Накануне торжественной даты случилось еще кое-что, что привело всех в какое-то исступленно-восторженное состояние. Днем все бросили работу, собрались в гостиной и долго настраивали приемник. Радио именно сегодня сбоило, шипело, но Вентцель вдруг выкрикнул: — Всем тихо! И в тишине Гиммлер начал свою речь. По знакомому сигаретному запаху я понял, что в гостиную зашел и Левин, но не оглянулся: я слушал и хотел провалиться сквозь землю, исчезнуть из этого мира и забыть его со всеми обитателями, как страшный сон. — Выдворить и уничтожить евреев — вот то, что давно нужно было сделать ! — рубил рукой воздух Экштейн. — Двойной повод выпить и славно поразвлечься, — довольно скалился Бирманн. — Ты не о том думаешь! Как это исполнить? Так, чтобы ни одна еврейская свинья не выскочила из нашей ловушки. Гиммлер прав, нельзя… — Вот ты, Отто, и подумай об этом. А мы едем в Бреслау. Эй, Альфред, Шренк, поехали, у нас много дел! Из Бреслау они привезли какое-то дикое количество живых цветов. Не иначе, обнесли все цветочные магазины. Цветы рассовали в ведра и кадки, и к вечеру в замке пахло так, что даже хогвартским теплицам было далеко. Все шумели, торопились. Обсуждали и сегодняшнюю речь, и завтрашний праздник. Все стены были увешаны флагами со свастикой. Левин отправил Рушке в Лейпциг, и поздно вечером у нас уже был повар, которого обхаживали, как почетного гостя. — Он шеф-повар в «Империи», — поделился Рушке, будто мне это о чем-то говорило. Хотя говорило. Кроме того, что мы будем завтра напиваться, мы еще и обожремся. И кто после этого свиньи? Но утро следующего дня началось не с завтрака, а, как обычно, с пробежки. — Господа, прежде чем мы начнем праздновать, убедительно прошу: закончите свою сегодняшнюю работу, — услышали мы, когда с трудом выползали из-за стола после завтрака. Я прошел совсем рядом с Левиным, но никакого тепла, похожего на недавнее, не почувствовал, а вот тяжелый взгляд в спину — очень даже. Несмотря на просьбу Левина, никто и не думал работать: приводили в порядок мундиры, начищали ботинки, а в ванную комнату невозможно было попасть. На мой вопрос о работе Экштейн только усмехнулся: — Так каждый год одно и то же. Со Шпенглером даже веселее было. Нам разрешалось брать авто, но после того, как ребята начали гонять шофера и случайно покалечили его, пришлось прекратить. Лучше бы я не спрашивал. Не спрашивать, чтобы не получать таких ответов, не слышать выступлений по радио, не вспоминать про Седрика. Хватило бы одного Обливиэйта — и все ужасы бы закончились. Но нужно помнить, держаться и запоминать как можно больше. Хотя непонятно даже, есть ли еще тот, мой, мир, где ждут меня и мои воспоминания. Все началось за обедом. Все — это вино, шампанское, коньяк, тосты. Фрицы жевали, смеялись и говорили. Я тоже ел и говорил. Да, я смог придумать тост и сорвал за него жидкие аплодисменты. — Прозит, — поднимал я бокал. — Прозит! — орали со всех сторон. Меня хлопали по плечу, усаживали, наливали снова. Голоса становились громче, люстры светили ярче, и музыка била по ушам. Перед десертом пришлось сбежать в туалет и выпить антипохмельного. Стало лучше, и кусок жирного торта со сливками я съел почти с удовольствием. Свежий воздух после душной столовой показался подарком судьбы, но только до тех пор, пока Бирманн и Рушке, прихватив бутылки, не потащили меня на поле позади замка. — Экштейна сюда, — шумели вокруг, — Отто, ты где? Доставай вальтер. Чтобы ни одна еврейская свинья не ускользнула, говоришь? Пали! На другом конце поля, освещенные фонарями, торчали три чучела, явно сделанные наспех, из кое-как свернутых тряпок. Отто прицелился в шестиконечную звезду стоящего в центре чучела и нажал спусковой крючок. Выстрелы, улюлюканье, свист. Когда Экштейна толкнули, и он промазал, ему сунули штрафную бутылку с коньяком. А вот Левин не промахивался. Стреляли все, и мне тоже было не отвертеться. Наверное, все же действовала атмосфера этого дикого веселья, а может, я недостаточно протрезвел, но, доставая вальтер, я думал только о том, как бы не промазать, потому что тогда придется глотать коньяк из горлышка и слушать смешки насчет неудачной стрельбы. Но пострелять не пришлось. По несчастливой случайности к нам забрели куры с заднего двора, на них никто не обращал внимания, пока Рушке не споткнулся об одну. — Блядь! Откуда здесь эти тупые птицы? — заорал он и тут же пристрелил ее. В игру азартно включились все, и скоро вокруг нас валялись птичьи трупики. — Теперь будем жрать курятину, пока сами не закукарекаем, — резюмировал Бирманн, оглядывая поле боя. Но все уже потянулись обратно в замок. Веселье продолжалось. Нас встречали улыбчивые красотки в перьях и блестках. Они были очень милы, эти девушки из городского варьете «Кошечки». Завели патефон, потом радио, потом снова патефон. Гремело фортепиано, от ярких платьев и цветов рябило в глазах. Слуги едва успевали уносить пустые бутылки и приносить закуски. Девушки вскидывали руки, задирали ноги. Чулки, каблуки, оборки. «Кошечки» вытаскивали в свой кружок то одного, то другого, и этому счастливчику свистели и хлопали с диванов и кресел. На импровизированную сцену я не хотел, поэтому медленно отходил все дальше, пока не уткнулся в подоконник. Но и там было занято. Норфолк успел увести с собой одну из «кошечек» и теперь жарко рассказывал ей на ухо о своем новом романе и одновременно лез рукой под юбку. Девица захихикала, Нофолк посмотрел с досадой, пришлось искать новое убежище. Но отсидеться не удалось. — Что ж вы, молодой человек, не танцуете? Ладно, я, старик, но вы? Берите от жизни все удовольствия, — принялся поучать меня архивариус, когда я сунулся в дальний угол гостиной. Разозлившись и плюнув на все, я взял с подноса рюмку коньяку и решил получить все эти так называемые удовольствия. Иначе я, и правда, наверное, странно выглядел, прячась по углам. В центре гостиной уже вальсировали парочки, ко мне спешила невысокая брюнетка с яркими губами и протягивала руки: — Пойдемте же танцевать, герр офицер, не будьте таким букой! Я танцевал. Вальс, потом еще один, потом выбирался из веселой толкотни, радуясь, что меня не утащили плясать канкан. Там уже задирали ноги Нотцинг и Вентцель. Я пятился, пока не врезался в кресло. — Осторожнее, Алекс. Вы, конечно, не слишком тяжелы, но пожалейте мои ноги. Я обернулся. В кресле сидел Левин, пьяный, смеющийся, на коленях у него устроилась одна из девушек, яркая блондинка, и, нимало не смущаясь, прижималась и гладила его по плечам, а он с видимым удовольствием заглядывал ей в декольте. Не знаю, что было у меня тогда во взгляде, я даже мыслей тех своих не помню, но только Левин вдруг насмешливо протянул: — У-у-у! Не смотрите так, Алекс, Грету я вам не отдам. А попробуете отбить — потребую сатисфакции. Девушка хихикнула и прильнула к Левину, я извинился и начал оглядываться в поисках двери. Со стенами что-то происходило, все кружилось. Ах да, коньяк я пил, а про антипохмельное забыл. — А теперь фанты! Фанты! Фанты! — заорали и засвистели со всех сторон. Скрыться не удалось. Быстро написали задания, скрутили бумажки, и фуражка пошла по кругу. Левин продолжал обниматься с “кошечкой” в кресле. Я отвернулся. Задания были… ну, такие. Шмидт катал на себе Рихтера, а тот потом распевал матерные песенки во дворе у фонтана, обнимался с бюстом Северуса и в конце каждого куплета палил в небо. Ему орали и хлопали из окон. Нотцинг и Вентцель с грохотом и гиканьем скакали на стульях по коридору наперегонки. Мне тоже достался фант. — Прыгнуть из окна второго этажа, — прочитал за моей спиной Экштейн. Это был отличный фант, намного лучше песенок и стульев. В бытность мою ловцом я откуда только не прыгал, и плевать, что нет магии, зато я пьян, зол и хочу убраться из гостиной подальше. Я бегом поднялся по лестнице, подергал одно закрытое окно, другое. Меня уже догоняли человек пять. Наконец одна створка поддалась. Это было неудачное окно: под ним шла гравийная дорожка вместо мягкой земли с листьями. Я встал на подоконник и, не раздумывая, шагнул в темноту. Удачно прыгнул: ноги загудели, но я не убился и ничего не сломал. Веселились долго, но гостиная все-таки пустела, все разбредались, утягивали за собой «кошечек» в перьях. Вентцель ушел, прихватив двоих. И я решил, что сейчас отличный момент, чтобы, не вызывая подозрений, убраться к себе. Пошел — и тут же на лестнице столкнулся с Левиным. Ну как столкнулся. Я был в начале коридора и видел, как он пропускает вперед ту дамочку, что весь вечер держал на коленях, и закрывает за собой дверь кабинета. Щелкнул замок. Я отвернулся и спустился обратно в гостиную. Там продолжали пить, обсуждать речь Гиммлера. Я набрался так, что после с трудом поднялся с дивана. Врезался в косяк, и в кармане хрустнуло — антипохмельному пришел конец. И снова на той же лестнице я увидел Левина. Ну просто заколдованная лестница. Он тоже увидел меня и остановился. Без кителя, без галстука, он только небрежно заправил рубашку в брюки и оставил подтяжки болтаться по бокам. Он молча смотрел на меня и улыбался так, словно был офигеть как счастлив. Но не я же доставлял ему такую радость, та красотка, наверное, очень постаралась. Хотелось сказать что-то гадкое, и я не стал сдерживаться. Он завтра все равно забудет, и я, надеюсь, забуду тоже. — Ну как там, с Гретой? — кивнул я на закрытую дверь. — Все получилось? Понравилось? Левин оглянулся, словно забыл, откуда он только что вышел, покачнулся и схватился за перила. Его слегка качало в стороны. — Понравилось? — протянул он задумчиво. — Ну-у-у, так. — Он неопределенно пожал плечами. Потом взглянул на меня, и взгляд стал цепким, смешливым. — Тоже хочешь попробовать с ней? Ты же с нее глаз не спускал весь вечер, я видел. Я чуть не задохнулся от возмущения. А он похлопал себя по карманам, что-то поискал, достал портсигар открыл и протянул мне. — На вот, покури, успокойся. — Я не курю. — Возьми, я сказал! Спорить с ним было бесполезно, да и не хотелось. Пока я вытаскивал сигарету, чуть не сломал ее от злости. А потом подумал или, точнее, не подумал и брякнул: — А зачем вы смотрели на меня весь вечер, оберштурмбанфюрер? Левин закинул голову и захохотал. Отсмеявшись, спустился еще на пару ступенек. — Наглый, — с удовольствием произнес он. — Наглый и самоуверенный. И зеленоглазый. Люблю таких. Он всмотрелся в меня и, не успел я отклониться, протянул руку и погладил. Хотел по щеке, но промахнулся и провел ладонью по уху. Потом окончательно растрепал мне волосы, оступился и снова схватился обеими руками за перила. — Иди уже… куда-нибудь, — пробормотал он напоследок и нетвердой походкой отправился дальше. А я в третий раз вернулся в гостиную и очень быстро напился так, что не помнил, как оказался в своей комнате и в своей кровати. * * * Проснулся я от солнечного света. Пошевелил рукой, ногой, головой — болело все. Встать я не мог, позвать кого-то — тоже. Даже глаза открыть не мог, лежал и мечтал умереть, чтобы прекратились мучения. В последний раз я так напивался очень давно, когда мы всей группой отмечали выпуск из Академии авроров. Я тогда на радостях налакался огневиски и запил его зачем-то эльфийским вином. И тоже очнулся дома. Правда, там уже ожидал вопиллер от Гермионы, который чуть не доконал меня, и фиал антипохмельного. А здесь флакон с зельем разбился. Не открывая глаз, я пошарил по прикроватной тумбочке в надежде на чудо. И чудо произошло. На тумбочке стоял стакан воды и лежали две упаковки антипохмельного порошка. Храни Мерлин того заботливого слугу, который догадался оставить их здесь. Кое-как размешав порошок, я выпил и свалился обратно. Маггловские препараты малоэффективны и действуют медленно, так что можно проваляться здесь до самого вечера. Боль ослабла — и начала возвращаться память. Сперва с малого, подкидывая картинки танцев, игры в фанты, скачек на стульях. Дальше хуже: вспомнились убитые куры и расстрел мишеней. Я закрыл лицо ладонями и замычал — какой стыд, боже мой! А потом четко, как на фото: Левин протягивает руку и касается моего плеча. И спрашивает: «Хочешь ту девочку?» «Хочу тебя», — отвечаю я, перехватываю ладонь и сжимаю. И мы стоим на лестнице, держась за руки, а вокруг никого. Я подскочил на кровати, задыхаясь, ничего не понимая. Это просто сон! Вон, все так же светит солнце в окно, и будильник показывает полдень. Сердце колотилось так, словно собиралось выскочить. А ведь Левин действительно вчера стоял на лестнице. После того, как сначала увел в свой кабинет эту Грету и там, на диване, наверное, шептал что-то ласковое, задирал ей юбку, снимал с себя галстук и рубашку. От этой картины сердце ошпарило, словно кипятком. Я встал, пошатываясь, оделся, добрел до ванной. Открыл холодную воду и долго пил. Потом привел себя в порядок и двинулся обратно в комнату. Было тихо, словно все кругом вымерло. Дверь в комнату Отто была приоткрыта, я заглянул. Этот здоровяк как ни в чем не бывало стоял в халате перед зеркалом и аккуратно укладывал бриолином волосы. — Очнулся? — усмехнулся он. — Ну что, ты прошел посвящение и стал своим — неважно, пришел вчера или работаешь много лет. Эту пафосную речь я пропустил мимо ушей. — Отто, вот то… которое от головы. У тебя еще есть? — Алка-зельтцер? — он осмотрел меня внимательнее. — Да, выглядишь паршиво. Он отвернулся к тумбочке, а я в это время разглядывал комнату. Почти как у меня: стол, бюро, шкаф, кровать. А над кроватью портрет вельможи в сюртуке с пышными рукавами. И этот мужчина, бросив взгляд на спину Отто, вдруг быстро почесал нос и снова замер. Я тоже замер и смотрел не веря своим глазам. Неужели магический портрет? Может быть, замок не так прост, как кажется? Или мне это мерещится после вчерашних возлияний ? — Вот, держи, — Отто протягивал мне пачку. — Кто это у тебя здесь? — кивнул я на портрет. — Бывший хозяин замка, граф. Я хотел снять, а он словно намертво приклеен. Я его и так и эдак, нож сломал, пока ковырялся. Плюнул, пусть висит. Мне не мешает. На обед спустишься? — А можно пропустить? — Можно, сегодня все можно. Иди, лечись. У себя я проглотил лекарство и рухнул на кровать. Я очень надеялся, что вспомню что-то другое — дурацкие песенки у фонтана, канкан, странный портрет, что угодно. Но перед глазами опять захлопывалась дверь кабинета, и я видел, знал, чувствовал, что Левин там опять раздевает и целует, и его раздевают и целуют тоже. И от этого болело все сразу: голова, сердце, внутренности. Этому неожиданно жгучему чувству я все-таки нашел объяснение. Я привык видеть сдержанного, серьезного наставника Левина, а потом оказалось, что он просто человек. И слабостей у него не меньше, чем у меня, а то и больше. Что-то в этом объяснении мне не нравилось, но лучше такое оправдание, чем никакого. И все сильнее становилось чувство стыда за то, что я ему наговорил на лестнице. «Надо извиниться», — думал я, пока одевался. К ужину я почти пришел в норму. Голова болела, но на еду я уже мог смотреть без отвращения. За столом собрались все, и некоторые выглядели похуже меня, Нотцинг и Вентцель уж точно. Левин внимательно вглядывался в каждого, а когда очередь дошла до меня, опять случилось то, что в комнате, ну, та странная реакция. Сердце вскачь, и холодно и жарко одновременно. Так я и сидел, глядя в тарелку. Не хотел больше смотреть ни на Левина, ни на кого другого. Вдруг опять екнет сердце и застучит кровь в висках? А еще подумал: надо узнать, где тут аптечка, и принять аспирин. Наверное, поднялась температура. После ужина я постоял в холле, подумал и решил выйти на улицу, подышать воздухом. За дверью на крыльце стоял Левин. Я вздрогнул, но ни мурашек, ни озноба не почувствовал. Он смотрел на меня, а я на него и ничего вокруг не видел. И уже открыл рот, чтобы извиниться за вчерашнее, но тут темнота рядом зашевелилась, и из нее показался мужчина, один из наших. Он все время разъезжал по командировкам, чаще, чем все остальные. Я помешал беседе, они явно ждали, когда я уйду. Я тронул ручку двери. — Извините. — Ну-ка, постойте, Леманн, — Левин взял меня за плечи и развернул лицом к свету. — Что же вы зеленый такой? Как самочувствие? — Ничего, герр профессор, голова болит, но это не страшно, завтра пройдет. — Голова? Здесь? Или здесь? — он быстро, по-деловому дотронулся до моих виска и затылка. — Да уже почти не болит. Завтра буду в порядке. — Ну, смотрите, — пожал плечами Левин, — если нужно, аптечка за столовой, дальше по коридору, там что-нибудь найдете. Я поблагодарил и плотно закрыл за собой дверь. Неловкая ситуация, что и говорить. А пальцы у Левина теплые, до сих пор словно гладят затылок. Опять лезли странные мысли, и чтобы отогнать их, пришлось до аптечки почти бежать. Я ее нашел, и аспирин там был. Только вот когда я достал его, понял, что голова больше не болит. А на следующий день я все-таки извинился — и стало только хуже. Мы работали в кабинете, и все было хорошо до тех пор, пока Левин не зачитался моими записями. От нечего делать я шарил взглядом по кабинету, в нем было много интересного, того, что Левин привозил из своих командировок. И тут мой взгляд упал на диван под окном. Тот самый, на котором Левин развлекался со своей Гретой. И я невольно представил, даже слишком четко, как она садится на Левина сверху, или, наоборот, — он ложится на нее и начинает медленно двигаться. Я, наверное, дернулся, потому что Левин оторвался от бумаг. — Александр, вы в порядке? Что вы так смотрите на этот диван? Может, прилечь хотите? — Не хочу! — С голосом что-то творилось, но я продолжил, потому что нужно было попросить прощения и закончить с этой историей навсегда. — Я хочу извиниться. — Ого! — Левин отложил бумаги и с любопытством взглянул на меня. — Конечно, извиняйтесь. Только напомните — за что? — За вчерашнее. Точнее, за позавчерашнее. — Я запутался, смутился и желал одного — провалиться сквозь землю. Но вздохнул поглубже и продолжил: — Тогда, на лестнице, я был груб и не должен был так разговаривать с вами. И поэтому прошу прощения. Левин смотрел участливо, словно жалея меня. Какого черта я вообще полез с извинениями, все уже давно всё забыли! И точно: — Конечно, я вас прощаю. Готов спорить на то угодно, вы не в состоянии сделать ничего непростительного. Но все-таки напомните, что вы тогда говорили? Я, признаться, не помню никакой лестницы. Мне было очень стыдно. — Это неважно, правда, просто извините. Левин продолжал смотреть на меня с таким научным интересом, будто я кузнечик на булавке, и это было обидно. А потом начал смеяться. Сначала тихо, только плечи подрагивали, а потом расхохотался в голос. И тут я не выдержал, вскочил, опять ляпнул: «Извините», — и метнулся за дверь. Он догнал меня за поворотом, поймал за локоть и развернул к себе. — Не обижайтесь, это от неожиданности. Вы до сих пор помните, переживаете. Да было бы за что. Ну обменялись любезностями, подумаешь, ерунда какая. Я двинулся дальше, и он пошел рядом со мной. — Я рад, что среди нас появился вот такой честный, открытый человек, как вы. Знаете, буду рад, если вы таким и останетесь. От неожиданности я снова чуть не встал, но Левин выбрал именно этот момент, чтобы шагнуть к перилам и с кем-то поздороваться. Я не стал задерживаться. Все события по отдельности, наверное, не дали бы такой эффект. Но, к несчастью, одно наложилось на другое, и я заболел, у меня нет другого слова, Левиным. Я думал о нем и на работе, и в гостиной, старался не смотреть, но все равно искал глазами раз за разом. А вечерами я ложился в кровать и каждый раз вспоминал тот сон, где я говорил «хочу тебя». Можно хотеть Джинни, любую другую девчонку. На пикнике можно уйти подальше от всех, за деревья, и там трогать грудь, стягивать трусики, направлять ее ладонь. Все это было можно, и поэтому просто и понятно. Но думать так о мужчине нельзя. Об офицере СС — нельзя. О Левине — нельзя. Но я все равно думал, и запреты не помогали. Все было безнадежно, и особенно отчетливо я это понял однажды вечером, когда зажег сигарету, которую дал мне на лестнице Левин, и долго сидел в темноте, вдыхая знакомый запах. Если не включать свет, казалось, что он рядом. * * * После той сигареты я наконец смог признаться себе: тянет, заинтересовался, увлекся. И даже ревновал, но только раз, и вряд ли это повторится. А почему мужчина, Левин, тоже можно объяснить. Я был слишком не на своем месте: ни опоры под ногами, ни ориентиров, никаких ценностей, которые были основой всего. Не та жизнь, не та мораль. И пока меня несло через чужое время и чужую войну, конечно, я постарался за кого-то ухватиться. За того, кто мне ближе и понятнее, и им оказался Левин. Это странно, но так бывает. Я вернусь домой, и все станет как было. После того как я смог поставить себе диагноз, казалось, жить и дышать стало легче. Я бы смог продержаться полгода-год, сколько мне еще надо для чтения архива. Смог бы даже не смотреть, как он отжимается на утренней зарядке. В комнате меня ждет порножурнал, у меня есть правая рука и воспоминания о Джинни. Тусклые, блеклые, но есть. Так жить вполне можно. А сны я постараюсь сразу забывать. Это был разумный план, и он бы сработал, если бы не сам Левин. Может, его и впрямь тронуло то мое извинение и бегство из кабинета или что-то другое, но он стал внимательнее. Перестал дразнить, все чаще пытался втянуть в разговор. — Я родился в Доне, это маленький городишко в восточной Саксонии, — рассказывал Левин и не спешил меня отпускать, хотя я уже закончил работу. — Там горы, лес, очень красиво. — И он обводил рукой контур невидимых вершин. — Я старший из четырех детей, и работа мне находилась всегда, иначе я бродил бы вечно в том лесу. Там, в стороне от тропинки, жила старая бабка-травница. Мне она казалась страшной ведьмой из пряничного домика, и я все боялся, что она съест меня. Но все равно пробирался к ее лачуге и наблюдал, а когда она поворачивалась, убегал, не чуя ног и не разбирая дороги. В общем, искал приключений, забирался все дальше и иногда не мог вернуться. После одного раза, когда на поиски подняли всех соседей, отец запретил мне даже думать о прогулках туда. Убеждал он отлично, рука у него была тяжелая. Здесь тоже лес, но не такой. Надо нам с вами как-то выбраться туда на охоту, Новицки видел вяхирей. Показали бы, на что способны, Александр, не зря же я вас учу, учу... Потом была школа, университет. — В Лейпциге? — Да, там. А вы откуда? Я бы мог заглянуть в ваше дело, но с удовольствием послушаю вас. — Я из-под Мюнхена… — То-то у вас акцент такой странный. Вас там ждет невеста? Я ничего подобного не ожидал, и непонятно было, что подтолкнуло его к этому вопросу. И еще оказалось, я не хочу отвечать утвердительно. Я не был уверен, что невеста меня ждет, и главное — что я хочу, чтобы она меня ждала. — Не то чтобы невеста, просто подруга. Да и не ждет, уже, наверное, — мямлил я и не смотрел на Левина. — Поругались? — Он странно обрадовался, но тут же спохватился и перевел разговор: — Мне на днях прислали удивительную вещь, я так долго за ней охотился и вот нашел. Смотрите, Швеция, 17 век, большая редкость. Я видел мелкую, позеленевшую монету и не очень понимал, отчего блестят глаза у Левина и почему он смотрит на нее с таким обожанием. Я в эту минуту, замерев, засмотрелся на него самого, такого азартного, счастливого. Но вовремя опомнился. —У меня большая коллекция. Там есть такие редкости! Хотите покажу? — Хочу. Я сказал бы это, даже если бы он предложил мне посмотреть на злобных овчарок в открытом вольере. Он подошел к бюро и достал несколько альбомов в темных обложках. — Здесь деньги со всего мира. От средних веков до наших дней. Вся Европа, Япония, Индия, Соединенные Штаты, Австралия. Что угодно. Я перелистывал тяжелые страницы и старался не думать о том, что Левин присел на стол, и что его бедро сейчас совсем близко от моего локтя. — Первую монету, вот эту, подарила моя девушка шестнадцать лет назад. Теперь это талисман на удачу. — А девушка? — А с девушкой, как и вы, Александр, мы поругались, разбежались. Обычное дело. Он замолчал, сидел и смотрел на меня сверху вниз. Потом со вздохом спрыгнул со стола и потянул папку из моих рук. — Поздно уже, идите. И я послушно пошел. Дернул ручку двери раз, другой. — Нас кто-то запер, герр профессор, — обернулся я к нему. Левин быстро подошел и встал слишком близко. Он осматривал замок, а я замер, чувствуя, как он касается плечом: меня словно подставили под горячую лампу, такое это было жгучее ощущение. Потом он присел и начал шарить по ковру. — Ключ выпал, — Левин поднялся с пола, и опять тепло по всему боку. — А как закрылся замок, я не представляю. Может, я просто не хочу вас отпускать? Он не шутил: стоял все так же близко и смотрел очень внимательно, словно пытался разобрать, что же творится в моей голове. А там кроме смятения и какой-то радостной жути ничего и не было. У себя я достал чемодан, из чемодана жестянку из-под шока-колы, а из нее — кнат. Потертый, не блестящий, с отверстием для шнурка. Из-за отверстия я его и оставил: в лавках не принимали, выбросить жалко, так я и перекладывал его дома с полки на полку, пока в последний момент не захватил с собой. Деньги со всего мира, говорите, герр профессор? Такого в вашей коллекции нет точно. В мелкой бронзовой монетке с оленем на аверсе не было ничего подозрительного, а мысль, что Левин будет хранить изображение моего Патронуса, оказалась очень волнующей. Защитник бы ему не помешал. И поэтому в ближайшую встречу я протянул кнат Левину. — Великобритания? Какой век, интересно? Что-то невероятное! Бронза. Старинная, но как сохранилась! — Левин забыл про все на свете, сидел с лупой и крутил кнат так и эдак. — Нужно полистать каталоги, совсем не помню такой. Откуда она у вас, говорите? — От дяди. — Легенда у меня была готова. — Ему подарили, но он не любитель, так и не увлекся. — Это какой же идиот сделал из нее кулон? Испортил такой экземпляр! — Я. Лет в десять, хотел носить на шнурке, но передумал. Левин оторвался от разглядывания, изумленно посмотрел на меня: — Чудовищно. Вот, держите и больше не сверлите. Я попробую найти про нее что-нибудь. Найду, расскажу. — Нет, это вам. В коллекцию. Я тоже не увлекаюсь, а у вас такой нет. Левин молчал и странно на меня смотрел, словно увидел впервые. Я смутился и добавил: — Примите, прошу. Пусть будет у вас. А я ее просто потеряю. Левин молча положил кнат в кармашек папки, встал и подошел ко мне. Я тоже поднялся. Он взял мою ладонь в свои и держал так долго, что стало неловко, и я, наверное, сделал какое-то такое движение, что он меня сразу отпустил. — Спасибо, Александр. Вы не представляете… Таких дорогих подарков я еще не получал. Я тронут, поверьте. — Вряд ли она дорогая. Тем более, испорченная. — Не в цене дело, совсем не в ней. Неважно. Теперь я ваш должник. А раз так, если вы не заняты в ближайший выходной, я вас приглашаю. Сходим в лес, постреляем, как я обещал. Как вы на это смотрите? Конечно же, с восторгом! Погода стояла замечательная, солнечная и безветренная. Я топтался в сапогах, охотничьей куртке и кепи у фонтана, когда мимо меня в сторону гаража не спеша прошли Нотцинг и Экштейн. — Машина сейчас будет, — негромко говорил Нотцинг, — поехали, Отто. Нас может снова перебросят, уедем, и ты так и не узнаешь, что там за шлюхи. Будет что вспомнить, едем. Экштейн морщился и качал головой. — Ну нет уж, терпеть не могу еврейскую вонь, а там от нее не скрыться. Тебе не жалко за это отстегивать марки блокфюрерам, Шренк? Нашел бы что получше грязного пуффа. — Если бы ты знал, что именно я могу себе позволить за эти марки, ты бы так не говорил, чистоплюй. Нотцинг хлопнул Отто по спине и поспешил к подъехавшей машине. Но тут его взгляд задержался на мне. — Алекс, поехали с нами, тебе понравится. — Пока я соображал, что ответить и что мне вообще предлагают, он осмотрел меня и, словно сделав какой-то вывод, усмехнулся: — Хотя нет, тебе не понравится. Он дернул дверцу. С другой стороны уже сидел Вентцель. — В Аушвиц, — услышал я, и машина мягко тронулась с места. Я чуть не сел с размаху на парапет фонтана. От этого меня удержал внимательный взгляд Отто. —Лучше молчи о том, что ты сейчас слышал, — сказал он многозначительно. — И я рад, что ты не поехал. Хоть кто-то еще чтит и старается исполнять приказы нашего рейхсфюрера. Ушел и Отто. Услышанное не укладывалось в голове, казалось, надо срочно пойти и что-то сделать, прекратить это. А потом я вспомнил те странные слова Нотцинга о том, что мне там не понравится. На что он намекал — на мою лояльность к евреям или на некие склонности? И то и другое очень опасно не только для меня, но и для Левина. Я задумался так, что очнулся, лишь когда услышал шаги. По дорожке от дверей шел Левин, за ним спешил Новицки с тремя ружьями и патронташем. — Готовы? — Левин осмотрел меня с ног до головы. — Отлично, тогда вперед. Мы вышли со двора, свернули на грунтовую дорогу. Новицки пер как танк, мы шли за ним. Было так тихо и тепло, как почти никогда не бывает в конце октября. Но сейчас прозрачными были и воздух, и небо, так, что видно было до самого горизонта, и вокруг все только желтое и красное с зелеными вкраплениями елей и сосен. В том направлении уехали Нотцинг и Вентцель, вдоль железнодорожной насыпи до самых ворот Аушвица, и уже, наверное, доехали. — Что-то вы скисли, Александр. Боитесь, будете мазать? Я сделаю скидку на вашу неопытность. Я зашагал бодрее, но Левин что-то заметил, догнал меня и придержал за локоть. — Давайте, выкладывайте. У вас по лицу читать можно, но лучше все-таки услышать. Что-то натворили? Самое время сказать. Я собрался сказать лишь, что ему показалось, но он развернул меня, внимательно посмотрел в глаза, и мозг словно прошило иглой. А потом отпустило. — Кобели! Я же запрещал туда ездить. Думают только тем, что в штанах, и плевать на репутацию, на устав, на все. Я все-таки проморгался, пришел в себя, но так и не понял, откуда он узнал? Я что-то сболтнул, или он что-то путает? А Левин уже шагал дальше. — Я же говорил, у вас все на лице написано. В другой раз не жмитесь, я все равно узнаю... Вот еще неприятности, — делился он со мной, — в следующие выходные будем принимать гостей из Аненербе. Эти господа сами не в состоянии организовать хоть как-то работу, собрать архив, но заехать два раза в год покопаться в нашем — это обязательно. — Зачем им, что они ищут? — А это строго секретно, герр Леманн. Но каждый раз они уезжают такие недовольные, что я надеюсь, с пустыми руками. У нас все же средневековье, зачем им оно. Но всё надеются, что мы нашли философский камень, не меньше. Так что начинаем ждать гостей, заодно отпразднуем Октоберфест. Вы из Мюнхена, вам тем более понравится. Что спотыкаетесь, устали? — Нет. Но велосипед бы не помешал. — Да, велосипед — это прекрасно. Ничего Александр, мы еще с вами покатаемся, когда выиграем войну. А потом мы вошли в лес, и я перестал думать о Нотцинге, Аушвице и о незваных гостях. Это был абсолютно сказочный день, и после, когда всё стало плохо, и конца не предвиделось, я вспоминал его. В тихом лесу, где с желтых кленов листья сыпались густо, словно снег, и желтый свет лился с неба, мы шли за Новицки все дальше и молчали. Трещали ветки под ногами, шуршала листва. — Стойте, панове, вон там стайка. Поднимать треба. Левин молча сунул мне ружье и встал в стойку, я повторил. — Не палите по всей стае сразу, промахнетесь. Выбирайте одну птицу, — сказал Левин напоследок, а потом Новицки замахал руками и заорал. Стая вяхирей захлопала крыльями, взлетела, и мы начали стрелять. Отдача сильно била в плечо, я целился, как сказал Левин, но все равно мазал. Подстрелил я, кажется, только пару птиц. У Левина и Новицки результат был лучше. — Все, хватит, — остановил нас Левин, когда стая улетела. Новицки, ругаясь под нос, полез подбирать тушки. — Песа для этого заводить надо, панове, где же это видано, чтобы человека в болото посылать. Его голос затих в кустах. Мы перезарядили ружья. Левин повеселел, смотрел на меня и улыбался. На плечи ему насыпался древесный мусор с веток, на щеке появилась черная полоска. Мне показалось, что сейчас он разрешит… почти все. И я молча приставил ружье к дереву и смахнул мусор с одного его плеча, с другого, потом провел пальцем по щеке, стирая грязь. Палец чуть колола щетина, Левин замер и смотрел очень внимательно. Может быть, у меня на лице тоже была грязь, не знаю. Мы словно застыли, время остановилось, вокруг не было ни души, и можно было все. Я провел пальцем по его щеке еще раз, потом коснулся ладонью. Левин не шевелился и все так же не отводил глаз. А потом зашумели ветки, мы отпрыгнули друг от друга, и к нам выбрался Новицки. Он поднял вверх ягдташ: — Ото! Мне казалось, что настреляли мы меньше. На обратном пути спугнули еще одну стайку, но совсем небольшую, и результат был скромнее. После первого же выстрела я не удержался и охнул — плечо болело ужасно. — Это с непривычки. Еще и синяк будет, — сказал Левин. — А ну-ка дайте посмотрю. Непослушными пальцами я расстегнул куртку, рубашку и показал плечо. — Стоим, тратим час, — заворчал Новицки. — Вы с ним все возитесь, пане Левин, а ведь он вас к черту слал совсем недавно и нисколечко не стеснялся. Проклятый Новицки, как же он не вовремя решил наябедничать. Такой был хороший день и сейчас испортится. И снова придется извиняться. — Да-а? Это когда же? — В Лейпциге еще, когда он там до ночи провозился. Я ему сказал, что вы велели спешить, а он без почтения. Левин натянул обратно на меня рубашку и куртку и усмехнулся: — Говорю же — наглый и самоуверенный. Это хорошо. В замке Левин ушел к себе, а Новицки потащил нашу добычу на кухню. У меня же правая рука разболелась так, что я не представлял, как буду работать в ближайшую неделю. И я решал, что лучше — поискать мазь в аптечке или достать палочку.