Зондеркоманда "Х"

Спал я, уткнувшись в украденную рубашку, и мне было хорошо и плохо одновременно. Понимал ведь, что надежды нет, но я видел глаза, помнил хриплый голос и пальцы на лице. Но все равно — нет надежды. Не в этом мире и не с нами. Поэтому горечи было больше. Конечно, я пришел следующим утром на стадион. Не пришел — прибежал. И бегал положенные пять кругов и отжимался, а когда остальные разошлись на брусья и турники, подошел к Левину. Я помнил, что вокруг нас люди, и надеялся, что не сделаю ничего лишнего, из-за чего у него будет еще больше проблем. Левин тоже про это помнил и, наверное, помнил еще и вчерашний вечер, потому что смотрел чуть настороженно и очень внимательно. Сейчас, в ноябре, по утрам уже стоял такой пронизывающий холод, что дыхание превращалось в пар. И наверняка у меня покраснел нос, и синяк на скуле стал еще ярче. Судя по тому, как дрогнули уголки губ Левина, так и было. Но он тут же взял себя в руки и показал жестом, чтобы я встал напротив. В этом была некая ирония — немец собирался учить англичанина английскому боксу. По тому, как мне врезал Зигфрид, становилось понятно, что прилично боксировать магия меня не научила. Я встал в стойку: сжал кулаки, прикрыл лицо. Левин, конечно, ниже и худее Зигфрида, но получить по тому же самому месту мне не улыбалось. — Подбородок выше. А сейчас ниже. Когда вы, Леманн, в следующий раз полезете в драку, смотрите на соперника не исподлобья и не сверху вниз ни в коем случае. Смотрите прямо. Я посмотрел. Левин замер, но тут же продолжил. — Кхм. Если это спонтанная драка, а не бой на ринге, скорее всего, удар будет справа. Вот такой. Его кулак остановился в сантиметре от моего лица. — Что вы стоите? Уклоняйтесь! Я опомнился, начал двигаться, уходил от удара, атаковал сам. Все было неплохо, до тех пор пока Левин не приготовился бить левой. Я понял его маневр и уже поставил блок, когда увидел, что у него на пальце нет «Мертвой головы». Меня так поразило то, что он снял кольцо, которое должен носить всегда, что я замешкался и пропустил удар. Левин дрался со мной осторожно, вполсилы, но и такой удар заставил меня отступить, и я с трудом удержался на ногах. За спиной гоготнул Зигфрид. — Всем работать! — крикнул Левин и подошел ко мне, уже протянул руку, но тут же убрал. — Леманн, ну как же так! Вы же видели, куда я целюсь. Ну вот, теперь будет второй синяк, — добавил он огорченно и совсем тихо. Но я его толком не слышал, только смотрел на худую шею с выступающим кадыком: из расстегнутого ворота фуфайки выпал наружу, повиснув на шнурке, подаренный мной кнат. Монету, которую так бережно укладывал в папку, он теперь носит с собой, на себе. И главное, олень-почти-Патронус теперь с ним; он и не защитник вовсе, но сердце от неожиданности и радости пустилось вскачь. Я быстро отвел глаза — не хотелось, чтобы Левин заметил мое открытие. Мы снова разошлись и встали в стойку. И тут произошли сразу две вещи. Я сделал выпад слева, а когда Левин качнулся в сторону, нанес удар справа, и в это же время слуга сбежал по ступеням во двор и бегом направился к нам: — Оберштурмбанфюрер Левин, вас срочно к телефону! Левин постоял секунду, приходя в себя, хотя удар у меня был несильный, бросил: — Отлично, Леманн, продолжим в другой раз, — и побежал в замок. Следом потянулись остальные. Работал я на подъеме, вспоминал все сразу: вчерашний разговор, весь из недомолвок, подарок (я так долго крутил его вчера в руках, что чуть не изрезал ладони — такой острый), сегодняшнюю монету. Поводов для радости было много, но после обеда она начала медленно таять. Левин не заходил в архив, за обедом был сосредоточен, и если скользил по мне взглядом, то это был не тот самый взгляд, а обычный, такой же, как для всех. Никаких знаков и намеков на то, чтобы мне подняться к нему перед ужином, не было. А раз так, я поднялся сам. Выбрал несколько папок с темами, похожими на те, о которых говорили в прошлый раз, и поднялся. На тихий стук никто не ответил, на громкий — тоже. А перед ужином, как только мы опустили вскинутые руки, он, не давая разрешения сесть, официальным голосом объявил: — Господа, через две недели в Бреслау прибудет верховный главнокомандующий, наш фюрер Адольф Гитлер. Он выступит с речью в Зале Столетия. Ожидаются рейхсканцлер СС Генрих Гиммлер, начальник Верховного командования Вермахта Вильгельм Кейтель и другие высокопоставленные лица. Парни по обе стороны от меня встали еще прямее, все как один на полголовы выше. Неожиданно это неприятно царапнуло, и я вытянулся тоже. В конце концов, пусть все думают, что я тоже рад приезду Гитлера. За ужином обсуждали только эту новость. Выяснилось, что на двух наших машинах вся команда уехать не сможет, и решали важный вопрос: оставить кого-то в замке или же вызвать из Бреслау такси. — Какое такси, — возражал Вентцель, — в субботу, да в такой день мы просто не дождемся машину, ее не выпустят из города. Шумели, спорили, опомнившись, понижали тон, но потом продолжали так же жарко. Левин пил чай, когда его снова позвали к телефону. В гостиной Экштейн жестом показал на шахматную доску, но после блиц-турнира, тех шахмат и, главное, срыва Левина я, наверное, долго не смогу заставить себя сыграть. Я так же жестом отказался, вышел в коридор и решил дойти до аптечки. Скула, по которой мне прилетело от Левина, не болела до самого вечера, а вот сейчас, кажется, появился отек. Странное дело, чем дольше я тут находился, тем меньше хотелось пользоваться палочкой, будто я забывал про нее. И вот сейчас, решая, что сделать: пойти к себе и поколдовать или повернуть за угол и открыть аптечку, — я выбрал второе. В полутемном коридоре перед открытой дверцей аптечки кто-то оглянулся на звук моих шагов, и я остановился. Левин стоял и смотрел на меня. Мы не двигались до тех пор, пока лампочка над нами не затрещала и не моргнула. Он опомнился первым. — Вы за этим сюда? — он протянул пузырек со свинцовой водой.— Все-таки я вас сильно ударил утром. Или снова болит голова? Я успел удивиться, что он еще помнит про тот разговор на крыльце. — Нет, все в порядке. Я думал про компресс, но обойдусь. Вам ведь тоже нужно. — Мне не нужно. Вам еще долго тренировать удар, Алекс. — Он открутил крышку с пузырька и намочил комок ваты. — Вот, возьмите. Я взял мокрую вату, прижал к лицу и так стоял, не зная, что еще сказать, а повернуться и уйти я не мог бы и под дулом пистолета. Левин тоже не трогался с места и все смотрел, как я прижимаю компресс. Здесь, при тусклом свете, черты его и так некрасивого лица казались резче, а тени темнее. Это добавляло ему лет десять, он казался уставшим, измученным. Я сказал: — Я поднимался к вам перед ужином, вы не открыли. — Наверное, был в канцелярии, разговаривал по телефону. С Бреслау очень плохая связь, мне перезванивали три раза. Я там сидел и так и думал, что вы придете, а меня нет. — Что-то случилось? — Я почувствовал, как от мокрой ваты по шее течет капля, Левин смотрел на нее как завороженный и отвел взгляд только тогда, когда я стер ее. — Нет, все в порядке, это по поводу предстоящего выступления фюрера. Он будет говорить для солдат Вермахта, и нам, войскам СС, нужны пропуска в Зал Столетия. Сейчас пытаюсь их оформить для нас. Желающих много, если не сделать быстро, потом можно не успеть. Я хотел сказать, что готов уступить свое место любому другому, раз у нас такая острая нехватка мест в машинах, но тут Левин снова заговорил: — Вы ведь поедете со мной? Я хочу сказать, именно вы обязательно должны поехать, Алекс, — поправился он сразу, но я успел заметить вот это неожиданное «со мной». — Фюрер человек своеобразный, интересный, он прекрасный оратор. И он умеет говорить, его нужно обязательно слушать вживую. Радио совсем не то. Потом пройдемся по Бреслау, пообедаем где-нибудь. — И через секунду добавил, словно спохватившись: — Мы все, я имею в виду. Плевать мне было на Гитлера и его ораторское искусство. Меня сейчас завораживал голос Левина, он говорил полушепотом, и получалось так интимно, что по коже бегали мурашки. Словно приглашал на свидание — погулять, пообедать. А еще из-под белого воротничка выглядывал черный шнурок. И я, ошалев от всего сразу: от присутствия, от голоса, от надежды, что неспроста он сделал кулон из моей монетки, совершил недопустимое. Подошел ближе и вытянул шнурок с кнатом наружу. Левин тут же замолчал, и, прежде чем он отчитал бы меня и отправил к себе, на гауптвахту или к черту, мне хотелось сказать ему что-то хорошее за этот вот поступок, который значил для меня столько же, сколько для него подаренная тогда монетка. — Этот олень — защитник. От всего дурного, верите вы в это или нет. Когда-нибудь он вам поможет, Рудольф. Хорошо бы он уберег его от смерти. Мне стало тоскливо. Левин вздохнул, накрыл мою ладонь своей и на секунду прижал вместе с кнатом к груди. Потом отпустил. — Не зовите меня так, Алекс, не провоцируйте, прошу. Он спрятал монету за пазуху и ушел в сторону гостиной. А я остался стоять с мокрой ватой в руке, громко стучащим сердцем, весь наполненный глупой странной радостью. А еще у меня наверху была его рубашка. Нет, я определенно был самым счастливым человеком в этом замке. И несчастным тоже. Потому что быть влюбленным в офицера СС, нациста, сторонника учений Гиммлера и Гитлера, живущего за полвека до моего рождения, — это ведь самое настоящее несчастье. Все следующие дни до поездки в Бреслау я не работал с Левиным над его диссертацией. Я часто видел, что он уезжает, его не было за столом, и заглядывал он к нам в гостиную уже после ужина. Слуга расторопно забирал мокрый плащ, а Левин садился в кресло у камина и закрывал глаза. По бледному осунувшемуся лицу было понятно, что спал он в эти дни мало. — Что с ним такое? — спросил я Экштейна, когда Левин в очередной вечер рухнул в кресло и, кажется, задремал. — Рождество на носу, всегда так: отчеты Зиксу за прошедший год, согласование планов на будущий, — Отто оторвался от журнала и бросил взгляд на спящего Левина. — И к себе, главное, не идет, далась ему эта гостиная, можно подумать, он тут по кому-то успел соскучиться за день. Я долго пристально смотрел на Экштейна, который снова уткнулся в журнал, но тот, похоже, сказал это без всякой задней мысли. Не знаю, как Левин, а я правда скучал без наших встреч. И поэтому долго рассматривал его спящего, до тех пор, пока слуга не начал закрывать окна, стуча рамами, и не разбудил его. * * * Вопрос с машинами и количеством желающих поехать в Бреслау решился сам собой. За два дня до поездки Норфолк и Рушке уехали в командировки. Рушке очень переживал, что пропустит событие, он был ярым фанатом фюрера, держал на рабочем столе в архиве артиллерийский гитлеровский штандарт — затейливо вырезанный красный флажок с орлами и свастикой — и знал чуть не дословно “Мою борьбу”. У Меркеля случилось обострение болей, которыми он страдал после ранения, так что пришлось посылать за доктором. Старый архивариус только развел руками, и его оставили в покое. Остальные с трудом, но вмещались в два авто. Я, Отто Экштейн и Мартин Бирманн уже сидели сзади, а Новицки прогревал мотор, когда на переднее сиденье вместо Левина уселся доктор и поставил рядом свой чемодан. Судя по тому, как покосился шофер, он тоже не ожидал, что место оберштурмбанфюрера займет кто-то еще. Я едва успел подвинуться, как рядом со мной сел Рудольф Левин и захлопнул дверцу. — Едем. И быстрее! И мы поехали по дороге, по которой три месяца назад эта же машина привезла меня сюда. Снова был мост через речку, лес, луг, крыши домов и ферм. Но то было снаружи. А внутри сидел я, прижатый к Левину так, как мне не снилось в самых откровенных снах. Я не касался его с того раза в коридоре, и сейчас мне было трудно сохранять спокойствие. Реакция тела была незаметна — одежда, складки ткани, мои руки, которыми я постарался прикрыть пах. Не надо было мне представлять, как бы мы могли касаться друг друга без одежды. Это были мои ночные фантазии, не дневные. — Леманн, да перестаньте крутиться! — неожиданно сказал мне Левин тихо и отвернулся к окну. Доктора мы высадили у госпиталя и развернулись в сторону Шайтниг-парка. Левин пересел вперед, и я вздохнул свободнее. Новицки вел машину медленно и то и дело сигналил — людей на улицах было невообразимое количество. Большинство в форме, штатских почти не было. Людской поток тек по тротуару, то и дело выплескиваясь на дорогу, машины гудели, пешеходы возмущались. На одном из мостов через Одер пришлось постоять в очереди, все двигались в одном направлении, в сторону Зала Столетия. Вскоре мы все присоединились к идущим. Машины пришлось оставить на одной из боковых улиц, проехать на них ближе стало невозможно. Наша команда выделялась черным пятном на фоне серых мундиров пехоты и синей формы люфтваффе. Каких только лиц я ни увидел тогда, все разные: серьезные и улыбающиеся, совсем молодые и постарше. Кто-то дымил папиросой, кто-то трогал повязку на глазу, кто-то поправлял фуражку. Они шли группами как мы, или по одному. Эта шумная толпа несла меня по широкой аллее к дверям Зала Столетия. Рядом шел Левин и сосредоточенно проверял наши пропуска во внутреннем кармане. Меня тревожило то, как угрюмо и отстраненно он смотрел, как крепко сжимал тонкие губы и хмурил лоб. Но вот он увидел, что я смотрю на него, перестал хмуриться и ободряюще кивнул. Когда Гитлер появился из-под трибуны и, вскинув руку, быстро пошел к кафедре, меня оглушило звуковой волной. Мы все, несколько тысяч человек, как один вскочили и отдали честь. Своего голоса я даже не услышал, я и мыслей своих не помню, потому что фюрер подошел к микрофонам, дождался тишины и начал говорить. Творилось что-то невозможное. Он говорил, кричал, рубил рукой воздух и убеждал нас всех стоять за Германию до последней капли крови. Ему не нужны были ни палочка, ни заклинания, это была какая-то другая магия, она расходилась волнами и подчиняла не хуже Империо. Его слушали с фанатичным выражением лиц, ловили каждое слово, кричали «зиг хайль!», когда он прерывался. И верили каждому слову, каждому жесту. А я смотрел на своих соседей и был рад, что Левин сидит дальше. Я бы не хотел видеть, что он поддался тому безумству, которое творилось под сводами Зала Столетия. Гитлер замолчал, и аплодисменты не смолкали еще долго после того, как он спустился с кафедры и ушел в кольце охраны. Но едва шум начал стихать, как на кафедру поднялся кто-то из его окружения, с планками и крестом на кителе и, перекрикивая нас, объявил: — Я, глава Верховного командования Вермахта Вильгельм Кейтель, обращаюсь ко всем присутствующим здесь! Солдаты и офицеры! Все, кому не безразлична судьба нашей родной Германии и нашего фюрера. Давайте пожелаем здоровья Адольфу Гитлеру! Чтобы многие годы он вел и направлял нас на благо и процветание великой Германии! Грянули так, что наверняка было слышно снаружи. Дружное «Хайль Гитлер!», повторенное многократно, постепенно перешло в пение гимна. «Германия, Германия превыше всего», — покатилось с верхних рядов. Эти слова подхватывали и подхватывали тут и там, и вскоре весь многотысячный зал в едином порыве пел, как важно объединиться для защиты и борьбы. Песня еще звучала у меня в ушах, когда мы выбрались на улицу. — Пойдемте скорее отсюда, пока нас не затоптали, — закуривая, скомандовал Левин, — и найти бы место где можно пообедать, пока эти доблестные вояки Вермахта не заняли все места и не выпили все пиво. Бирманн, вы знаете город лучше всех, куда тут можно поехать? Наш шофер, в отличие от меня, хорошо понимал инструкции Бирманна. Я же успел различить только рыночную площадь и Ратушу и тут же совершенно заблудился в улицах и улочках Бреслау. Высадили нас под вывеской «Дырявый котел», и мне потребовалось время, чтобы унять сердцебиение и понять, что это не галлюцинация, не шутка и не портал в Косой переулок. Просто ресторанчик, и Экштейн уже проверяет марки в карманах, а Нотцинг жадно уставился на дверь, но почему-то на другой стороне улицы. — Даже не думайте, барон, — негромко сказал Левин, глядя на эту же дверь. — К тем милым фройляйн я никого не отпущу. Иначе я вас не соберу до вечера. Я постарался не думать, откуда Левину знакома та дверь и те фройляйн за ней, хотя эта задачка решалась просто как два плюс два. Похоже, я один спокойно переживал отсутствие женского общества. — Не смотрите на меня так, Алекс, — вдруг тихо сказал мне на ухо Левин, — я еще не успел перед вами провиниться, но все равно чувствую себя так, словно должен за что-то просить прощения. Это, знаете ли, обидно. К счастью, отвечать не пришлось: подъехала вторая машина, и вся команда потянулась внутрь ресторана. Места были, и мы свободно уместились за длинным столом. Принесли пиво, расставили тарелки. Я больше пил, чем жевал, и то тяжелое впечатление, которое, оказывается, произвела на меня речь Гитлера, размывалось. Слишком много он говорил про Британию, словно специально для меня. «Вернусь и солью воспоминание в фиал, пусть невыразимцы исследуют», — подумал я, и стало легче. Хотелось освободиться от воспоминаний, как от головной боли. Зал постепенно заполнялся, рядом с нами сидела шумная компания асов люфтваффе. Те самые, к которым больше прочих и обращался Гитлер. Хотя какие асы — все сплошь мои ровесники. Сомневаюсь, что у них были боевые вылеты. Говорили они много и громко. И каждая услышанная фраза оставалась занозой в сердце: — Ну что ж, герр Черчилль напрашивался уже давно. Его не убедили истребители нашего авангарда, может быть, сейчас убедим мы. — А не будет ли это избиением младенцев, господа? Вся Европа знает, где готовят лучших летчиков. — Да, Ганс, давай надерем задницу старушке Англии. Остальные слова потонули в хохоте и пошлых шутках про любителя старушек Ганса. Орали они так, что Вентцель недовольно посмотрел через плечо на шумную компанию и сказал с презрением: — Сомневаюсь я, что у них поднимается что-то, кроме хуя. Весь наш стол загоготал. Левин постучал по тарелке ножом. — Нужно поддерживать молодое пополнение, как наш фюрер. Это залог нашей победы. Он произносил правильные слова, глядя в окно, негромко и неискренне. И добился того, что все замолчали, кроме Вентцеля, который от пива сделался разговорчивым. Теперь он выбрал меня для беседы: — Ну что, Алекс, ты в первый раз на таком выступлении, как тебе? — Не первый. На выпуске из гитлерюгенд я видел фюрера, издалека. И говорил он немного. — Ну вот сейчас ты увидел, как он может убеждать на самом деле. Великий человек, он может повести за собой весь мир, если захочет. И тогда я сказал, что думал с тех самых пор, как вышел из Зала Столетия. В конце концов, у меня есть хроноворот. Один поворот, и меня здесь не будет. А если мне дадут доехать до замка, то я исчезну со всем тем, что успел собрать в архиве. А диссертация останется. И Левин останется. Он здесь на своем месте, у него все будет хорошо. — Одной силы убеждения уже мало. Можно сколько угодно говорить, но бомбы все еще летят на Берлин с тех самых английских бомбардировщиков. А недавно мы проиграли сражение за Сицилию, и советские войска продолжают наступать. Тишина накрыла наш стол словно колпаком. Как будто кто-то поставил заглушающие чары, но это точно был не я, а больше некому. Но шумного соседнего стола мы не слышали и звуков музыки тоже. Может, я просто оглох от собственной наглости? — Срочно на свежий воздух. Леманн набрался, как свинья. — Левин вскочил, бросил на стол смятые бумажки. Неохотно поднялись остальные. Я сидел и смотрел на Левина. Я не был пьян, но я сболтнул лишнего, и он попытался меня оправдать перед остальными. Экштейн все норовил подхватить меня на ступенях, но увидел, что я даже не качаюсь, и отстал. Но неприятности и не думали кончаться. Мы решили пройтись пешком до Рыночной площади. Мое выступление было забыто, или все хорошо делали вид, что забыто. Охраны в связи с приездом Гитлера на улицах было огромное количество. Почему к нам рванулась одна из овчарок, и почему ее не удержал за поводок охранник, было непонятно, да и не важно. Пес припадал на передние лапы, скалился и лаял, но не кидался. К нему, призывая и свистя, уже мчались через дорогу, но не успели. Против двух выстрелов в упор у пса не было шансов. Я видел, как Левин и Бирманн прячут вальтеры в кобуру, как Левин орет на охранника, а тот стоит перед ним навытяжку, и пес лежит на мостовой между ними. Это было странно и неуместно — вспоминать крестного, глядя на убитого пса, он даже не похож на эту овчарку в своей анимагической форме. Он больше и чернее. Остался дома и ждал меня. Сейчас мне стало отчаянно жаль, что мы попрощались мимоходом, слишком торопливо. Сириус обнял меня и хлопнул по плечу, вот и все прощание: он был уверен, что я вернусь. А я сейчас, в эту минуту, не был уверен, что крестный меня дождется. Странные мысли, бред, не может быть. Крестный был всегда и всегда будет, ему некуда деться. «Даже в измененной истории, пожалуйста», — просил я сам не знаю кого. Мы давно шагали дальше, я так ушел в себя, что вздрогнул, когда кто-то коснулся моего плеча. Левин какое-то время шагал рядом, потом наклонился к уху: — Алекс, ну что вы идете с таким видом? Я не могу так! Тот пес был угрозой, он опасен, он мог кинуться на меня, на вас, на любого прохожего. Его плохо выдрессировали, рано или поздно он бы так и закончил. — И, помолчав, добавил: — Вы что, так любите собак? — Люблю. — Ну что мне сделать? Как загладить вину? Хотите, купим вам вот хоть щенка? — Левин кивнул в сторону, и я увидел вывеску зоомагазина. — Я не люблю, но ради вас я потерплю. Так что? — Не надо, герр профессор, он начнет лаять по утрам и метить двор, и вы снова решите, что пес плохо воспитан. — Ну зачем вы так, — обескураженно ответил Левин, замедлил шаг и отстал. Пока происходил этот разговор, остальные не скучали: скинулись и отправили двоих за пивом и «чего-нибудь покрепче захватите, барон, нам нужно достойно отметить приезд нашего фюрера!». Новицки открыл капот и хмуро смотрел на внутренности авто, остальные разбрелись неподалеку. Я дошел до моста, которых в Бреслау было несколько десятков. Этот был железный, с ржавыми потеками на перилах, и от моих гулких шагов вибрировал и гудел. Внизу серебрилась на солнце вода, летали чайки, вдалеке плыла лодка. Если бы река была шире, а солнце тусклее, я бы представил, что подо мной течет Темза, но то было слишком другое, чужое. Кто-то рядом облокотился на перила. — Есть такая примета, — прервал молчание Левин, — если на середине этого моста парень сделает предложение девушке, она обязательно согласится. Знаете, Алекс, жаль, что вы не девушка, я бы обязательно предложил. Сердце ухнуло вниз, через железное дно моста, в холодную воду Одера. Левин шутил — он смотрел на меня и улыбался. Я не смог ни улыбнуться, ни пошутить в ответ, только выдавил: — Да, жаль. — И уставился в сторону, на шпили собора. Я чувствовал затылком взгляд, и, когда повернулся, Левин смотрел в упор, всматривался так, что я побоялся вспышки боли, как тогда, на лесной дороге. Но ничего не было. — Ну что за глаза у вас, Алекс. Зеленые, как вода в этой реке. Нас снова начало накрывать тишиной, но медленнее, звуки становились глуше, но прежде чем они исчезли совсем, воздух разрезал автомобильный гудок. И волшебство рассеялось. — Пора ехать. Левин тронул меня за локоть, повернулся и пошел к машине. Нас уже ждали. Мы расселись по местам, Новицки снова долго прогревал мотор, но все-таки тронулись. На выезде из города колесо попало в яму, машину тряхнуло, в багажнике звякнуло стекло. — Осторожнее вези, деревня, — рявкнул Нотцинг. Я ловил внимательный взгляд Левина в зеркале, но тут же старательно смотрел в окно на поля и фермы. Рядом со мной теперь сидел Нотцинг. Он казался мне злопамятным, поэтому я старался не смотреть вперед. Мы успели въехать в лес, когда мотор застучал, машина задергалась и встала. — Приехали, — буркнул шофер и открыл дверь. — В чем дело? — спросил Левин. — Так жеш пан ведает, движок тут ни к черту. — Нам что, теперь пешком шагать? — сказал Нотцинг. — Чини, чего сидишь? — Не можно это чинить, — убежденно ответил Новицки. — Треба механика из города вызывать. — Как ты его сюда вызовешь, деревенщина? Галошей по сосне? Новицки не ответил, вся его спина выражала презрение. Левин молча вышел из машины. Я через стекло увидел, как он встал на середине дороги. Подъехал и остановился второй наш автомобиль. Левин заглянул в окошко водителя и что-то сказал. Двери машины распахнулись с обеих сторон, недовольные фрицы вышли на дорогу и обступили Левина. Он обернулся и поманил кого-то из нас. Но явно не меня. — О, то дело, — одобрил Новицки и хлопнул дверцей. Он сел во вторую машину, та развернулась и уехала. Мы трое тоже вышли. Левин подошел к нам. — Маленькое приключение, — сказал он. — Зачем вы послали их в город? — удивился Шмидт. — Второй мог бы нас по очереди отвезти. — Надо успеть застать механика на станции техобслуживания, иначе до понедельника никого не найдем. — Куда они, на Вайсшторх, что ли? — спросил Экштейн. — За Каем Каулицем? — Да, — сказал Левин сухо. — Это новый гросс-гараж СС. — Говорят, шикарный сервис, а еще лавку конфиската там открыли, — чуть ли не мечтательно проговорил Нотцинг. — Там еще не выветрилось после взрыва, — заворчал Отто. — Небось все провоняло жидовскими бифштексами с кровью. — Да ладно, — весело продолжал Нотцинг. — Вот привезут Кая, он расскажет нам о подробностях той мясорубки. Устроим ему теплую встречу! Он же сам в закладке участвовал. Человек-живая легенда. — Тьфу ты, чего там интересного, куда ни плюнь, везде одни жиды вонючие. — Ваше обоняние, Экштейн, чересчур развито, или мне кажется? — вмешался Левин. — Кажется, — буркнул Отто и отошел. — Подождем их или какой другой автомобиль, — заключил Левин. — Какой другой? Он неопределенно покрутил ладонью у плеча. Шренк повторил его жест. — Что, так и будем торчать тут на шоссе? Как беглые заключенные? — Отчего у вас исключительно лагерные ассоциации, барон? — сказал Левин. — Лучше вспоминайте детство и юнгфолькс. Ходили на костровые праздники? Вон знак. — Костер! — зашумели вокруг. — Сделаем костер. Пикник в лесу! Один лишь Нотцинг был недоволен. — Лучше бы мы у шлюх остались. Но его никто не слушал.