Зондеркоманда "Х"

К столбу у обочины была приколочена синяя вывеска с белыми буквами «Автокамп» и схематичным изображением палатки. Значит, тут есть площадка, которая когда-то до войны была оборудована для туристической стоянки. Друг за другом мы спустились с дороги к деревьям, прошли сквозь полосу зарослей и нашли поляну. Лес наполнился радостными возгласами. На стоянке сохранилось старое костровище, вокруг него валялись бревна, стояли чурбаки. Здесь даже были наколотые дрова и сухие ветки, укрытые от дождей куском дерюги. Команда бросилась к ним, а Левин сжал меня за локоть и отвел в сторону. — Советую вам, Алекс, взять мимику под контроль. — В каком смысле? — Мнение о подрыве синагоги Бреслау написано на вашем лице огромными буквами. А вы уже и так могли себе навредить вашим припадком искренности в ресторане. Не надо так. Он отпустил мою руку и двинулся прочь. На краю поляны торчал из кустов информационный щит со схемой, на которой видно было озеро и какие-то еще объекты. Левин подошел к нему и стал изучать. Я смотрел ему вслед с колотящимся сердцем. Что это было сейчас? Отто и Вентцель занялись костром, сгребли щепки, облили бензином из зажигалок, зажигалками же и подпалили. Огонь занялся быстро, языки пламени взлетали высоко, выплевывали кучу искр. Все стали рассаживаться кто где. Я сел на чурбак. Поискал глазами Левина — и не увидел. Возле щита никого не было. Я встал, начал оглядываться. — Где Левин? — спросил я Отто, забыв от беспокойства, что мне противно с ним общаться. — Только что тут был. — Может, в машину пошел? — Он привстал и огляделся. — Здесь не вижу. — А это не его? — Штабель дров был увенчан бесхозным черным кителем. День и так выдался очень теплый, да еще у костра жарко, поэтому многие сидели в рубашках. — Да кто его знает. Эй, парни, чей мундир на дровах? Фрицы о чем-то спорили и ржали, поэтому долго никто не реагировал. — Левин кинул, — наконец сказал Бирманн. — Он в лес пошел. — И махнул куда-то за спину. Какого черта ему понадобилось в лесу? Зов природы? Мне это совсем не нравилось. Сорок третий катился к финалу, и за Левина становилось все страшнее. Я уже не мог так это оставить. Я приказал себе не дергаться. Некоторое время мне удалось посидеть спокойно, глядя в огонь. Шренк взял троих добровольцев, и они пошли к брошенной машине, чтобы принести всем по бутылке из багажника. Приволокли два ящика. Пикник у костра продолжился, на глазах превращаясь в шумную вечеринку. Парни пили пиво, смеялись, спорили и без конца вспоминали Гитлера — как он говорил, что он говорил и как рубил рукой воздух, пили за Гитлера, за ваффе СС, за танковые дивизии, за Германию. Можно было даже порадоваться, что Левин не присутствует в этом восторженном кружке. Так прошло около часа. Мне без конца совали бутылки чокнуться, и я устал притворяться, что пью. — За победу великой Германии! — заорал Нотцинг и выплеснул содержимое бутылки в костер. Огонь взвился до неба. — Подпалим старушку Европу с четырех концов! — Он швырнул в костер опустевшую бутылку и тут же вырвал у Экштейна другую. Все свистели и вопили. Я тоже вопил и тыкал в воздух своим пойлом. Но, наверное, я делал это недостаточно убедительно, потому что не раз ловил на себе пристальный взгляд Шренка. Левин не возвращался. — Отто, надо пойти найти его, — сказал я наконец и толкнул Экштейна в бок. — Слышишь? Но его втянули в спор о марках гитлеровских автомобилей, и он больше меня не слушал. Я поднялся и ушел под ближайшие клены. Понаблюдал за командой — никто не смотрел на меня, все были заняты друг другом. Я снял китель, чтобы белая рубашка была заметна в сумерках, положил его в траву и нырнул в чащу. Конечно, я понятия не имел, как в незнакомом лесу искать человека. Сначала я просто ходил наугад, стараясь не слишком удаляться от костра. Описывая большую дугу вокруг стоянки, я постоянно останавливался и прислушивался, но все зря. Каркали вороны, шумел ветер в верхушках деревьев. Больше ничего. Прошло минут двадцать, а я все шатался вокруг поляны, не зная, в какую сторону идти дальше. Наконец я понял, что сам ни за что не отыщу Левина. Позвать на помощь команду? Мне не хотелось с ними связываться, но я все думал о том, что ночью в ноябрьском лесу с раздетым человеком, у которого нет с собой ничего, кроме вальтера и аусвайса, может случиться что угодно. И мой олень на кнате его не защитит. Олень! К черту команду, вот кто мне поможет. И я наколдовал Патронуса. Просто ничего другого не смог придумать. Я даже на один миг не замешкался, вызывая свои лучшие воспоминания. Ни детство, ни Хогвартс, ни посвящение в авроры — ничего меня больше так не грело, как обыкновенный взгляд Левина. Ну как обыкновенный. Эти черные, жгущие насквозь глаза… Серебряный олень вырвался с конца палочки так внезапно, что я отшатнулся. Он промчался по верхушкам кустов и вернулся, замерцал передо мной, крупный, стройный, истекающий лунным сиянием. Я подумал: а как мне его науськать на Левина? Наверное, Патронусы читают наши мысли, или они частицы наших душ, но ничего объяснять не пришлось. Олень знал, куда меня вести. К кому. Он рысил неслышно, а я пробирался за ним, как неуклюжий кабан: щелкал сучками, шуршал опавшими листьями, чертыхался, поскальзываясь на сосновых иглах. Я старался не влететь лицом в ветку, потому что от беспокойства и постоянных попыток прислушаться ничего не замечал. — Алекс! Олень растаял, и я тут же споткнулся и влепился в куст. Вот, уже сумерки. Я увидел впереди между деревьев прогалину, по которой ко мне спешил темноволосый человек в белой рубашке, и испытал громадное облегчение. — Алекс? — Да, я. — Потрясающе. Я так и думал, что если кто и спасет меня из этих чертовых джунглей, то только вы. Левин был веселый, не то что днем в городе. — Зачем вы полезли так глубоко в чащу? — У-у-у, как строго. Пошел позвонить по телефону. Я вытаращился на него. — Тут совсем близко пункт фюрстера со связью. Хотел вызвать резервную машину из Огхлау. — Зачем? Ведь за механиком уже поехали. — У меня сложилось впечатление, что лично вы от него не будете в восторге. — Вы... из-за этого пешком пошли в лесничество? — Ну, здесь всего-то пара километров. Не люблю, Алекс, когда вы огорчаетесь. Я и так вас целый день невольно расстраиваю. После этого мы оба умолкли. Я не знал, как реагировать, а Левин, похоже, и не ждал ответа. Мы шагали по тропинке; ясное небо над ней розовело от зари, но в гуще деревьев было сумрачно. — Вы считаете, что я чересчур чувствительный? — сказал я наконец. — Да, вы чувствительны, Алекс. И вы поразительно искренни. Но не чересчур. Всем бы так… — Таким, как я, нечего делать в рядах СС. — Такие, как вы, могли бы стать гордостью нации, если бы миром управляли иные законы. И что СС? Десять-пятнадцать лет назад она зарождалась и формировалась как образцовая организация, перед которой стояла масса нетривиальных задач. К сожалению, они все постепенно свелись к идеям карательной идеологии. Одни только айнзацгруппен чего стоят… позор для такой страны, как Германия. Вот и ринулись в наши ряды толпы проходимцев, убийц и подлецов. Вроде нашего барона. — Ненавижу ерничество над мертвыми, — сказал я и добавил зачем-то: — Фюрер к такому нас не призывал. — Сегодняшние его призывы больше похожи на агонию, — с досадой проговорил Левин. — Вы разочарованы? — Я не мог не спросить. Я должен был знать. — Видите ли, в истории Германии были самые разные командующие. Но дольше всех будут помнить именно его. — Как самого гениального? «Гениального злодея». — Как самого неоднозначного. А, не берите в голову. Не хочется мне обсуждать с вами фюрера, Алекс, скажу вам со всей честностью. — Потому что недостоин? — Да нет, просто не хочу. К тому же помню ваши слова, и… что уж там, согласен с вами. Но я устал от политики. Наша с вами прогулка настраивает на иной лад. Я, конечно, был только рад этому. Зачем нам этот Адольф? Вечерний лес — неподходящее место для серьезных дискуссий, особенно если нужно изворачиваться и помнить свою роль. И Левин идет со мной рядом такой искренний, такой открытый и весь только для меня. Последние розовые отблески догорали на верхушках сосен, под деревьями становилось все холоднее и мрачнее. Сумерки раскрепощали, заставляли чувствовать себя свободнее, легче, говорить раскованнее. При дневном свете я бы так не решился. — Но вы добрались до фюрстера, Рудольф? Или бездарно потратили все это время, пытаясь выйти к людям? — Вы очень точны в своих догадках. И то, и то. — Если телефон близко, какого черта вы заплутали? — Правильно, Алекс, ругайте. По пути туда ориентиром был холм. Пошел назад, всюду одни деревья. И эрлкёниг запутал меня. — Кто-о? — Лесной король. Помните Гете? Он в темной короне, с лесной бородой… — Почему вы не стреляли? — Считаете, нужно было отстреливаться? Я не выдержал, рассмеялся. — Парни бы услышали, отыскали. — Не стрелял, чтобы меня не отыскал вместо них какой-нибудь безмозглый патруль, который откроет ответный огонь, а потом уже будет думать. И предваряя ваш следующий вопрос, свисток я потерял. Никак не получу новый. Надо было носить на шнурке на шее… — и тут Левин, по-моему, смутился. А я все еще пытался удержать нас в рамках шутливого трепа. — Но вы вместо свистка повесили неуставной элемент. — Ну, кхм. Талисманы уставом не запрещены. Особенно если помогают. Вы отыскали меня, Алекс, похоже, вы не врали, сработала ваша защита. — Вот видите. Носите кна…монетку всегда. — Не сниму ни за что теперь. Рассказывайте, как у вас получилось? В ваших часах есть компас? И он нацелен прямо на меня? — Э-э-э… нет, такого в часах нет. — А что за дивное сияние от вас исходило? Я заметил сквозь чащу. — А, это вот. Фонарик. — Я вынул из кармана маленький фонарик из эсэсовского арсенала и включил. — Что ж вы мне голову морочите? Другой был свет. — Нет у меня другого. Вам что-то померещилось. — Почему, Алекс, когда я с вами, мне постоянно что-то мерещится? Я остановился. Левин тоже встал. — Что такое? — Мы, кажется, не в ту сторону идем, герр оберштурмбанфюрер. — Вас до того поразило это открытие, что вы забыли мое имя? — Наоборот… Вспомнил вашу просьбу не использовать его. Чтобы не провоцировать… Я осекся и замолчал. Левин уставился себе под ноги, как будто мог там что-либо разглядеть. — Поздно, — отчужденно и глухо произнес он спустя секунду, так и не подняв глаз. — Поздно, дорогой Алекс. Вы давно спровоцировали все что можно и все что нельзя. У меня появилось ощущение, что я стою на краю пропасти. Уже невозможно прикинуться, что ничего нет, обратить все в шуточки... И я упал в эту пропасть. Когда Левин шагнул, чтобы уйти, я поймал его за запястье и удержал. Он замер, повернулся — и привлек меня к себе. Обнял с такой внезапной страстностью, что я выдал сдавленный возглас. Левин тотчас отпустил. — Я пугаю тебя, мой дорогой? — Голос его прерывался. — Нет. Он коснулся моего лица. Теплые пальцы осторожно прошлись по вискам, по щекам. С нежностью обвели синяки на скулах. Спустились ниже, погладили по шее, по затылку, ласково взъерошили волосы. Как во сне, я протянул руку, прижал к прохладной щеке Левина. Он накрыл мою ладонь своей. Мне показалось, он что-то прошептал. А может, показалось. Слишком грохотал в ушах ток крови. — Что? — Ты дрожишь, Алекс. Холодно? Левин снова обнял меня, я обнял его, прижался изо всех сил. Холода я не замечал, меня окружала теплая воздушная волна. А трясло от волнения. Все звуки леса куда-то провалились, я слышал только бухающие удары и не сразу понял, что это сердце Левина. Мои руки съехали с его шеи, обхватив поперек худой спины, перечеркнутой подтяжками. Лицом я уткнулся в горло с бьющейся горячей жилкой. Я был ниже на полголовы, такой мелкий, что мне пришлось бы подняться на носки, чтобы поцеловать его. Но я не решился. Я и так был почти в обмороке. Левин обнимал, гладил по спине, по затылку, терся носом о мои волосы, а я все не мог поверить, что это происходит здесь, сейчас, со мной, с нами. Наверное, поэтому не было такой острой реакции тела, как утром в машине, эмоции затопили все прочие ощущения. Вдруг я услышал, как далеко-далеко просигналил автомобиль. Левин не отреагировал. Я с усилием всплыл, оторвался, вынудил его поднять голову: — Рудольф… Он взглянул как в трансе, обнял крепче прежнего, прижал, и на виске я вдруг почувствовал его губы. Вновь гудок. — Рудольф. Левин помедлил и разомкнул объятия, отступил. — Все. Не держу. Я шагнул следом, взял его за руки. Он сжал в ответ мои ладони. — Машина приехала, Рудольф. — Голос совсем не слушался меня. Левин оглянулся: — Где? Из меня вырвался какой-то нервический смешок. Левин вновь притянул к себе. — Люблю, когда ты смеешься, — пробормотал он. Би-бииииип. Левин услышал наконец, опомнился и не сразу, но опустил руки. Он был как пьяный, смотрел на меня и словно не понимал, где находится. Потом закрыл лицо ладонями, постоял так с минуту, шумно потер щеки и выдохнул. — Все. Идем, дорогой Алекс. — Нам нужно вон туда. — Как скажешь. Ты сегодня в этом лесу и бог, и король. Мы кое-как сориентировались и пошли в сторону дороги, спотыкаясь на каждом шагу, путаясь в траве, натыкаясь на торчащие ветки и стволы кленов и лиственниц. Я включил фонарик, но рука дрожала, луч прыгал, выхватывая из тьмы отдельные лесные фрагменты, которые сложить в цельный пейзаж было невозможно. Стало холодно. Мы молчали, но не отчужденно. Просто не обсуждали случившееся. Я бы и не знал, как такое обсуждать. И Левин, наверное, тоже. Гудок раздавался еще дважды, каждый раз ближе. Спустя пятнадцать минут мы вышли на шоссе и немного прошли в сторону, к стоявшему в отдалении автомобилю с включенными фарами. Когда мы оказались в полосе света, зафырчал мотор, и водитель подогнал автомобиль нам навстречу. Машина была незнакомая. — Где ж вы пропадали, господа? — заговорил с первого сидения эсэсовец в форме гауптманна, повернувшись к нам всем корпусом, едва мы уселись и захлопнули дверцу. — У фюрстера загостились? Говорят, у него важные брецели. — Да нет, не пригласил, старый хрыч, — хмыкнул Левин. — Мы уж отвезли часть ваших ребят, остальные уехали на ваших машинах, а мы вернулись за вами. — Благодарю, Кюнг. Вам-то не стоило беспокоиться. Я вызвал только Хернста. — А вы не благодарите. Я по вашу душу, а то стал бы я раскатывать по этому захолустью. — Случилось что-то? — Да нет. Просто нужна ваша консультация, Рудольф. Что это вы оба такие лохматые? — Ветки, — не совсем внятно объяснил Левин. — Так вы заблудились, что ли? — Лес тут незнакомый. Если бы не герр Леманн, так и блуждали бы. Он нашел дорогу. Кюнг признательно кивнул мне, а я ему. — Отлично, а то уж очень не хотелось посылать Хернста в чащу на ночь глядя. Хотя он уверяет, что нашел бы вас моментально. — Дел-то, — отозвался водитель.— Я весь лес на память знаю. — Ваш китель увезли ребята с собой, Рудольф. А насчет вашего, герр Леманн, я даже не знаю. — И Кюнг сел прямо. — Утратил, — буркнул я его спине. Кюнг не ответил, зато Левин склонился ко мне и прошептал: — За порчу мундира — гауптвахта. Я посмотрел на него, он улыбнулся уголком губ. Волосы его действительно растрепались. Но больше мы не рисковали, ехали в молчании и даже глядели в разные стороны, каждый в свое окно. * * * Кюнг, приехавший к Левину за какой-то исторической справкой, остался в замке на три дня. Мне снова пришлось работать в архиве вместе с Коудресом. В первый день Левин еще заходил, передавал поручения и задания, смотрел на меня с потусторонней улыбкой. На второй они с Кюнгом на рассвете уехали в Мюнхен, Левин повез свой труд на рецензирование в университет. Я весь день промаялся, теша себя воспоминаниями. Вернулись они поздно, и Левина я так и не увидел. На третий день он принес мне записи о видах колдовства на латыни и попросил сделать перечень. Передавая листы, он положил их на стол. От этого настроение слегка испортилось: я-то надеялся, что он захочет коснуться моей руки или что-то такое. А он вышел и захлопнул дверь. Нужно было идти к Отто, владеющему латынью. Но я не пожалел — среди записей Левина начали попадаться заклинания. То есть я, конечно, не знал, насколько они волшебные. Это мне и предстояло проверить для себя, а для Левина — сделать обоснование состоятельности и несостоятельности. Почти все найденные в перечне якобы-заклинания звучали так, словно ведьмы, придумывая их, были не в себе. Я с час посидел над списками, так и сяк переставляя буквы то в одной, то в другой абракадабре. Внятного звучания добиться не удавалось, и я махнул рукой. Скорее всего, это чья-то больная фантазия, а не настоящие заклинания. Мне вдруг стало жалко Левина. Чего он надеется добиться, ковыряясь в этой чуши? Ну да, общая тема его работы — заблуждения о ведьмах, ведьмомания. Но что-то же он ищет сам для себя в этом средневековом словоблудии? Я сложил бумаги, подровнял стопку и понес к Левину. Он не просил, но мне не терпелось увидеться с ним. На стук дверь открыл все тот же Кюнг. Я не успел разозлиться только потому, что он уже выходил, тесня меня, и надевал шинель. Он наконец-то уезжал! Левин вышел следом. — А-а, Александр. Вы все подготовили, вижу? Заходите, — он пропустил меня внутрь. — Я сейчас. Они ушли, дверь оставалась открытой, я сидел в кресле у стола и от нечего делать рассматривал лежащие на нем письма. Там были счета из Рейхсбанка (несколько официальных желтых конвертов с разными марками), одно письмо от Зикса (простой конверт с обратным адресом в Лейпциге, нацарапанным диким почерком, и маркой с Рейхстагом), несколько бланков с шапкой «Баварский университет Мюнхена». Под ними виднелся угол голубого конверта. Я взял его. Отправитель Грета Шталь, Эшхенлерштрассе, 220, Бреслау — Рудольфу Левину, до востребования. Я отшвырнул конверт, как паука, вскочил и отошел к окну. Как тогда выразился Зигфрид? С блядей не слезает. А что я думал, он теперь женится на мне? Приведет на мостик над Одером, подарит кольцо... Письмо было вскрыто, но сунуть туда нос я не мог, знал: нервы не выдержат. Проклятая фантазия уже подсовывала строчки, начинающиеся с какого-нибудь «Милый Руди». Я зажмурился и сказал ей со всей четкостью: — Иди к черту. — Ты кого так темпераментно посылаешь, мой дорогой? Левин закрыл дверь и медленно подошел ко мне. — Ох, какой мятущийся, обвиняющий во всех грехах мира взгляд. Что с тобой, Алекс? Больше всего на свете мне бы сейчас хотелось никогда не находить это проклятое письмо. Впрочем, устраивать сцен я не хотел. Он и так, наверное, считает меня истериком. Левин оглянулся и поднял с ковра письмо. Он, конечно, мигом сложил два и два. — Ты из-за этого разволновался? — Вам пишет Грета. — Ну да. Пишет. Умеет неплохо писать по-немецки. — Он усмехнулся. — И это повод так на меня смотреть? — А… что она пишет? — Известно что, денег просит. — Денег? — Само собой. Как всегда. А что ей просить, паек парашютиста? — А за что? Вы же… Вы же, наверное, платите ей по факту, хотел сказать я. Не сказал. Но он все равно понял. — Ну, жалованье у тамошних фройляйн невелико. А ей хочется и приодеться, и духи купить, и шоколад по утрам пить вместо кофейного концентрата. А на черном рынке, говорят, можно достать даже устриц. — Да мало ли чего ей хочется! — не сдержался я. Левин тут же вышел из себя: — Да просто потому что я офицер, а она красивая женщина. Вот за это! — И вы ей заплатите? Левин пристально смотрел мне в глаза и улыбался. — Я знаю, что ты и твоя кристальная душа не одобряете меня. Но да, заплачу. Почему бы и нет. Мне показалось, что он издевается. Я резко отвернулся, жалея, что окно так далеко от двери. Не уйти. — Алекс, — Левин подошел сзади и осторожно взял меня за плечи. Сказал очень тихо: — Поверь, я и не думал смеяться над тобой. Ты и правда удивительно невинен, чист, я впервые встречаю такого человека. Но я не такой, увы. Прости уж. Он прислонил меня спиной к своей груди, щекой потерся о мои волосы, задел ухо. Я молчал. — В конце концов, это естественно и объяснимо. Ты третий месяц изучаешь историю ведьм, и еще не понял, что магия — женщина? Любой мужчина это понимает. Только лишь чокнутые на своем религиозном фанатизме инквизиторы были вот так же враждебно настроены к природной женской чувственности. Ты же не инквизитор? Он пытался свести все к шутке, а я и не собирался больше спорить, тем более, он ловко вывернулся. Но не мог понять, почему он может меня обнимать и одновременно рассуждать о каких-то женщинах. В тот момент я как никогда был близок к тому, чтобы выхватить из рукава палочку и на его глазах опровергнуть весь этот ведьминский бред. Пусть бы увидел, что такое магия на самом деле. Но и этого я не мог. — Мой дорогой Алекс, — зашептал Левин, касаясь губами моего виска. — Мне невыносимо видеть тебя таким расстроенным. Хорошо, согласен, никаких больше денег. Обещаю тебе. — Да мне-то что, — сказал я как можно равнодушнее, хотя в душе постыдно возликовал. — Можете купить себе хоть все заведение в личное пользование, герр профессор. — Пойдем-ка прогуляемся, — Левин потянул меня к выходу. — А потом за работу. Кюнг отнял у меня столько времени! Мы спустились вниз, пересекли двор и вышли за ворота. Остановились под желтым кленом. Левин закурил. — Чего этот Кюнг зависал тут так долго? — Зависал? В каком смысле, на турнике? Когда? — Я хотел сказать, торчал. Был. Присутствовал. — Я понял, — хмыкнул Левин. — Он готовит докторскую диссертацию. Приезжал консультироваться по некоторым вопросам. — По каким? — Тебе правда интересно? Методика восприятия врага. — Ого. — У меня вышло несколько статей на эту тему. — Но какие тут могут быть методики? — не понимал я. — Враг он и есть враг. Вдаваться в то, кто у них этот враг, я не стал. — Это философский вопрос, Алекс. Ты так с ходу не поймешь, боюсь. — Хорошо. Тогда поговорим о вашей диссертации. Что сказали на кафедре? — Ничего хорошего, — вздохнул Левин. — Во-первых, что она не готова… — Но ведь общий реферат есть. Остались детали. — …во-вторых, что все равно не годится. — Да почему?! — Потому что научные бонзы этой страны сейчас заинтересованы не в науке, а в ее идеологическом обрамлении. А я лично не могу в угоду им полностью игнорировать метод научного поиска и доказательства. Не состыковываются у меня эти две задачи. — Чего они от вас хотят? — Они хотят, чтобы я манипулировал фактами в интересах Рейха. Но я ученый, а не политик, и мне это до чертиков надоело. К тому же, мне интереснее сама суть колдовства, а им подавай факты преследования и судебных процессов. Да вдобавок сделай так, чтобы немцы к этому не имели отношения. Бред. В этот момент над головой зашумело, заклекотало, и какой-то бешеный вихрь свистнул вниз — на плечо мне грохнулась тяжелая растрепанная сова и больно вцепилась когтями. Я едва не упал, Левин успел схватить меня за локоть. — Что это значит? — воскликнул он. — Да она с письмом! Как почтовый голубь! — Прежде чем я успел опомниться, он попытался вырвать торчащий у совы из клюва треугольник конверта. Она, однако, увернулась и стала лезть мне этим письмом прямо в лицо. Пришлось взять. Сова тут же снялась и взмыла ввысь. Я потер саднящее плечо. Левин забрал у меня конверт, прочитал надпись. И спросил: — Кто такой Гарри Поттер? Ты его знаешь, Алекс? На вопрос Левина я только плечами пожал. Нет, я не знаю Гарри Поттера. А сову? Тем более, откуда у меня знакомые дрессированные совы? — Вряд ли она дрессированная, — сказал Левин, — я таких постоянно видел дома, в Доне. Они совсем не боялись людей. Залетали к нам во двор, садились прямо на ограду, а иногда даже на подоконник. Мама их гоняла, они мусорили: перья, помет. Наверное, их тьма водится в этих краях. Он задумался, может, вспоминал родной дом. Я прикидывал, как бы забрать письмо. Осторожно потянул из его пальцев конверт. Левин не отдал, вскрыл и стал громко зачитывать: — Герр Гарри Поттер, Умберт Брумс, владелец лавки полезных волшебных вещей в Магишештадте в моем лице просит Вам сообщить, что Вы, приобретя Крайзель новейшей модификации, забыли приложенное охранное слово, без которого Крайзель не может работать. Ваше охранное слово — ваши месяц, число и год рождения. Удачного дозора. Ваш вечный слуга Маттиас Пругне. Дочитав, Левин с курьезным лицом уставился на меня. — Кто бы ни был автор этого послания, он обкурился опиатов. — Шутка какая-то. — Магишештадт, что за город такой, где он? Впервые о нем слышу. Я пожал плечами. — Ты по-прежнему ничего не хочешь мне рассказать, Алекс? — Да нечего рассказывать. Левин всмотрелся в глаза, и я постарался ответить предельно честным и удивленным взглядом. Он отвернулся. — Раз так, пойдем работать. Я все думал, откуда у лавочника мое настоящее имя. Потом вспомнил: покупая вредноскоп, я расписался в книге посетителей. Достаточно коснуться подписи мага палочкой, чтобы выяснить, как его зовут. Поступок настоящего разведчика во времени. В своей комнате перед сном, я вытащил коробку с вредноскопом и произнес «07311980». Волчок не отзывался, стоял игрушка игрушкой, только глазком мигнул. И вдруг глаз вспыхнул ярко-синим, волчок зажужжал и стал тихонько вертеться вокруг оси. Я смотрел на него как на страшное насекомое. Он показывает, откуда мне угрожает опасность, и крутится без остановки. Получается, со всех сторон одновременно. И как долго это длится, неизвестно. Я решил на всякий случай не выходить из комнаты без палочки. * * * В эти дни мы работали с Левиным до поздней ночи, стараясь не отвлекаться. Очень хорошо помогало то, что постоянно стучался и заходил Коудрес с новой пачкой листов, и в конце концов Левин велел оставить дверь открытой и приходить без церемоний. В таких условиях нельзя было не то, что подойти друг к другу, но и слишком часто переглядываться. Смотреть приходилось в записи. Мы сидели не разгибаясь несколько дней, изредка покидая кабинет, чтобы пообедать, поужинать или выйти на улицу: Левин — покурить во дворе, а я — подышать воздухом. Работы было под завязку. Я уходил спать далеко после отбоя. А однажды — не ушел. Был вечер воскресенья. Из-за того, что мы опять ничего не успевали, Левин решил провести весь выходной в работе. Я не возражал, хотя кто бы меня спрашивал. Начали мы позже обычного, видимо, ему надо было немного выспаться. Коудрес уехал в город по делам, и мы наконец-то остались вдвоем. Не то чтоб это сильно помогало в работе. Я поднимал голову и смотрел на Левина, он поднимал голову и смотрел на меня, улыбался и смотрел, смотрел... Я вновь опускал глаза в записи и в первые секунды не мог понять ни строчки. И так до самого вечера. Под ночь работа внезапно закипела. Левин спешил закончить последнюю главу, а я выискивал в тексте ошибки и опечатки. Часы на шкафу прозвонили десять, я устал подпирать голову ладонями и перебрался на диван. Левин остался за столом. Низко склонясь и чуть не царапая носом бумагу, он черкал и дописывал, черкал и дописывал. Все написанное еще предстояло набирать на машинке. Я дочитал свою пачку, перебросил ему и лег головой на руку. Хотел понаблюдать сквозь ресницы за Левиным, но глаза сами собой закрылись, и я, наверное, задремал. Слушал, как он что-то бормочет, шелестит листами, постукивает ручкой по столу, скрипит стулом, наливает в стакан воду из графина. Звуки были уютные и какие-то родные. Конечно, не сами по себе, а потому что они были его. Потом звякнула машинка, Левин заправил лист и стал печатать. Под мерное стуканье я заснул окончательно. И проснулся от внезапной тишины. За столом никого не оказалось, настольная лампа была потушена, люстра тоже. Свет падал только из открытой двери в спальню. Я приподнялся на локте, и в этот момент Левин вышел оттуда со сложенным пледом в руках. Он был без кителя, подтяжки болтались по бокам, ворот рубашки расстегнут, рукава закатаны. Я поднялся было, но он сел на диван рядом со мной и заставил лечь. Только тут я обнаружил под головой подушку. — Вот, укрывайся и спи до утра, — вполголоса сказал Левин. — А это удобно? — Неудобно будет, дорогой Алекс, если кто-нибудь увидит, как ты в…— он поднял глаза к часам, — …в два ночи выходишь от меня. — Все спят, — неуверенно сказал я. Уходить мне совсем не хотелось. — Поверь, в такие моменты всегда находится свидетель. Шренку, например, не спится, и он пойдет в буфет за снотворным, м? — Да, действительно. Левин развернул плед и неловко попытался меня укрыть. Я потянул на себя, он держал, я выпустил свой край, а он выпустил свой, словом, плед свалился на пол, и мы оба тихо рассмеялись. — Я очень неуклюжий, хоть и радушный хозяин, — сказал Левин, поднимая плед и все-таки укрывая меня. — Знаешь, Алекс, ты ведь первый, кого я устраиваю у себя ночевать. Я, наверное, покраснел, но понадеялся, что в полутьме этого не видно. — Хочешь чего-нибудь? Пить, есть? — Ничего не надо, спасибо, Рудольф. Левин бросил расправлять складки пледа и уставился мне в глаза. — Сними китель, Алекс, ты же не будешь в нем спать. Я снял, надеясь, что палочка не выскользнет из внутреннего кармана, поискал глазами куда положить. Левин взял его и перебросил в кресло. Штаны я снять не решился, хотя очень хотелось избавиться от всей лишней одежды. Но я не мог представить, как стаскиваю брюки перед не сводящим с меня глаз Левиным. Вместо этого я просто расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Снял галстук и повесил на спинку дивана. Потом расстегнул еще две пуговицы. А потом Левин подался вперед и обнял меня, прижав к себе, как тогда, в лесу. Я обхватил его за шею. В его лице появилась какая-то неожиданная покорность, казалось, он сделает сейчас абсолютно все, что я велю. Он неотрывно смотрел горящими глазами на мои губы. И стало понятно, что сейчас все случится по-настоящему. Я и очень желал этого, и очень боялся. И все-таки он не решился на поцелуй: в самый последний миг отвернулся и уткнулся губами в мою шею. И я почувствовал их, жесткие, но податливые, влажные, жаркие. И поцелуи были жгучие, жадные: шея, ухо, за ухом, снова шея, ключица, горло… Меня затрясло, я тоже хотел его целовать, но никак не выходило дотянуться. Получалось лишь тяжело дышать, тихонько стонать и ерзать, и тогда я выдернул из его брюк рубашку и засунул обе ладони под нее. Ох, какая горячая и гладкая была кожа на груди и на животе. Я прижался теснее, ладонями скользнув на его бока и дальше, на спину. А Левин все целовал мне горло и ключицы, вынуждая запрокидывать голову, и его руки тоже гладили и ласкали меня под рубашкой. — Алекс, — шептал он, без конца повторяя. — Мой Алекс… «Я Гарри. Зови меня своим Гарри». Я был возбужден и готов на все. Он — не знаю. Мне не дали узнать. Именно тогда, когда Левин пылающими губами нашел мой подбородок и, наверное, вскоре добрался бы и до рта, а руки наши были уже где-то возле поясов брюк, я услышал шаги, громкие, как будто вколачивающие гвозди в пол, и через миг наша дверь загрохотала от резкого стука. Мы разом вскинулись, оторвались друг от друга и ошалело уставились перед собой. — Господин оберштурмбанфюрер! Герр Левин! Откройте, я Курт Кречманн, ординарец герра гауптштурмфюрера Шпенглера. Я соскочил с дивана, запутался в складках пледа и чуть не рухнул на ковер. Левин встал, торопливо заправляя рубашку в брюки. Я подобрал китель, галстук, плед и бросился в спальню, Левин за мной. — Сиди тут, и ни звука, — сказал он тихо. Может быть, ему показалось, что это прозвучало резко и обидно. Он погладил меня по щеке, потом приложил палец к своим губам и повернулся к выходу. — Стой! — сказал я. — Подожди. Так нельзя. Всклокоченная прическа, упавшие на глаза пряди, пятна румянца на скулах, а главное, губы. Глядя на эти губы, каждый сразу поймет, чем он только что занимался. — Что, Алекс? Быстрее! Я пригладил ему волосы. Заставил надеть подтяжки и застегнуть все пуговицы на рубашке. Но в глазах его по-прежнему метался безумный огонь. Тогда я подтолкнул его к ванной. — Умойся, Рудольф. Он послушался. Я подал полотенце, он вытерся, бросил его и пошел-таки открывать. Я приник к закрытой двери и подслушивал. Неизбежные “хайль”. Потом ординарец Шпенглера скороговоркой сообщил, что герр Вильгельм прибыл ночной машиной ввиду срочности дела, и что желает немедленно видеть герра Рудольфа Левина вот по этому срочному делу. — По какому? — устало спросил Левин. — Не могу знать. — Дай одеться. — Я помогу. — Нет! Судя по шагам, остановить этого Курта мой бедный Рудольф не сумел. Я не стал дожидаться, пока тот вломится в спальню, схватил вещи и аппарировал к себе в комнату. Левину потом скажу, что выпрыгнул из окна, мне не привыкать, он знает. Окно как раз было приоткрыто. Из аппарации я вышел неудачно, слишком волновался, торопился. Появился рядом с кроватью, больно ушиб колено о тумбочку и чуть не свалил ее. На пол полетели вредноскоп и нож, который на всякий случай лежал теперь под рукой. Я собрал их обратно на тумбочку, с размаху сел на кровать и закрыл лицо ладонями. Потом вытянул из-под подушки рубашку Рудольфа и уткнулся в нее. Она уже почти не пахла, но это было не важно, я сам весь пах им, его руками, его губами. Я застонал и вжался лицом в рубашку сильнее. Я еще всей кожей чувствовал его касания, нежные и несмелые сначала и настойчивые потом. И поцелуи. Я дотронулся до шеи, до груди. Вот только что, сию минуту, здесь были его губы. Он целовал так, что касался кожи одновременно и носом, и кромкой зубов, и это были лучшие поцелуи в мире. И вот уже ничего — я в комнате один, полураздетый, наверняка весь красный и растрепанный, и мне он так нужен, что сбивается дыхание, и то сердце скачет галопом, то замирает. Я уже застегивал пижамную куртку, когда в дверь постучали. «Это он, — думал я, торопливо отпирая дверь, — сейчас войдет, и снова будут объятия и горячий шепот». Но в комнату вошел незнакомый фриц с погонами роттенфюрера и вскинул руку. — Что вам нужно? — перебил я его приветствие. Стало страшно. Наверное, что-то случилось с Рудольфом. — Унтерштурмфюрер Леманн? — Да! Что происходит, я вас спрашиваю? — Вам предписание, — фриц невозмутимо отдал конверт. — Необходимо ехать в Берлин, срочная командировка. Машина ждет. Все подробности внутри. — Что, прямо сейчас, ночью? От кого это? Этот странный тип молчал и не двигался с места. Я пожал плечами и открыл конверт. Бумага от Шпенглера! Того самого, чей ординарец вломился в кабинет Левина и заставил меня бежать. Шпенглера я не застал. В августе, когда я появился тут, его уже не было, и вот сейчас, получается, вернулся. Теперь у меня два начальника, и, судя по всему, Шпенглер чрезвычайно деятельный и активный, раз отправляет меня посреди ночи в Берлин. Почему меня? Он ни разу меня не видел, но вот у меня в руках командировочная путевка на имя Александра Леманна, и, говорят, машина уже во дворе. Ладно. Можно сейчас лично дойти до этого Шпенглера и спросить, что все это значит. Но сначала нужно переодеться. Фриц стоял как вкопанный. — Как вас зовут? — Курт Кречманн. Ах, вон оно что, ординарец герра гауптштурмфюрера Шпенглера. — Будьте добры, выйдите, мне нужно одеться. — Я помогу. — Нет! Что вы стоите? Подождите в коридоре. Мне что, при вас догола раздеваться? Кречманн, похоже, расстроился, когда понял, что действительно странно ему торчать в комнате, хозяин которой сейчас останется перед ним в одних трусах. — Я буду за дверью, — сказал он и вышел. А я заметался. Переодеться это потом. Сейчас главное — собрать вещи. Неизвестно, что там за Шпенглер, может, мне с ним и поговорить не удастся, неизвестно, что за срочная командировка, и, наверное, мне действительно придется поехать в Берлин. Надо исхитриться и предупредить Рудольфа. В чемодан полетели вещи. Я аккуратно сложил его рубашку. Она поедет со мной, я не могу без нее. Точнее, я не могу без Левина, а это заменитель, какой уж есть. Я тщательно проверил фиалы с последним оставшимся зельем Удачи и два фиала с воспоминаниями — Седрика и моими. Взял все деньги, которые остались у меня с прошлого посещения банка, пригодятся. Долго смотрел на вредноскоп. Его можно было бы и оставить — детский волчок, да еще перед Рождеством, что может быть понятнее? Подарок если не сыну, то племяннику. Но все же взял. И только после этого переоделся, проверил обе палочки в кармане и надел фуражку и шинель. Проверил кобуру. Вот теперь можно поговорить со Шпенглером. Однако Курт Кречманн оказался совершенно непрошибаем. Он все теснил меня к дверям, бубнил, что к гауптштурмфюреру нельзя, все инструкции в письме, а письмо можно прочитать и в машине. — Если сейчас шофер уедет, герр Леманн, придется вам своим ходом добираться на вокзал и ехать поездом. Хотите так? А к Шпенглеру все равно нельзя, срочное дело у него. И я решил: пусть. Не будить же весь замок, препираясь с этим твердолобым ординарцем. Утром буду в Берлине, доберусь до гостиницы, позвоню Рудольфу, все ему объясню и попрошу быть осторожнее. Кречманн проводил меня до машины и захлопнул дверцу. Машина уже тронулась, а я все не мог поверить, что только что был в кабинете у моего Левина. Шофер вышел открыть ворота, когда я почувствовал что-то. Как будто взгляд, да такой, словно он тянул меня назад. Захотелось выскочить из машины и побежать обратно. Я оглянулся. У ворот гаража все еще стоял Кречманн, но, кажется, смотрел в другую сторону, а меня что-то притягивало, будто манящие чары. Но тут мы снова тронулись и сразу попали колесом в яму, машину тряхнуло, странное ощущение исчезло. Мы покатили в Берлин.