Зондеркоманда "Х"

Рудольф закончил завтракать первым, сказал, что ему нужно побриться, и скрылся. Я на две минуты одолжил палочку у Цилы и превосходно обошелся без этой муторной процедуры, а он не мог. Я допил кофе, посидел у окна, за которым кружился снег, и пошел наверх. Когда я открыл дверь в комнату, Рудольф, взлохмаченный, сердитый, перетряхивал свою постель, полотенце, куртку. Заглянул даже под кровать. Я спросил, что он потерял, неужели монетку? — Рубашку, — недовольно ответил Рудольф. — Ту, белую. Это ты, мой дорогой любитель офицерских рубашек, ее припрятал? — Зачем она нужна, когда у меня есть ты сам? Я отдал ее в стирку эльфу. И свою тоже. Я пытался вчера у Эрмелинды отчистить кровь палочкой, пятна убрал, а ткань так и осталась несвежей… — Эльфы ваши просто надругательство над германской мифологией, — тут же переключился Рудольф. — Как и те жуткие гномы из сада. — Садовые гномы не настоящие, настоящие живут в горах. Рудольф вдруг фыркнул и расхохотался. — Чего ты? — Да вспомнил лица гестаповцев, когда ты им с таким, знаешь, очень честным выражением рассказывал, что спишь с моей рубашкой. Да, можно уже было над этим и посмеяться. Я тоже заулыбался. И оказалось, совсем не стыдно признаться: — Это они еще не знали, как я обнимался с твоим кителем. На вешалке. И что я делал на твоем диване. — Я так и не спросил, когда ты влез в мой шкаф? — Когда ты сбежал от меня в свою Швейцарию… Рудольф посерьезнел. — Я тогда еще надеялся, что смогу выкинуть тебя из головы. Если б ты знал, как я... — Но больше не надеешься? — Поздно, мой дорогой. А что ты делал на моем диване? Хотя понятно что. Он, смеясь, взъерошил мне волосы. — Не отвлекайся! — Я спрятал смущение за строгим тоном. — Одеваться пора, нам еще до леса добираться. Мы собирались на охоту. Когда Рудольф спросил Олбрехта, как мы можем быть полезны в благодарность за комнату и стол, тот вручил ему карабин и запас крупной дроби. От меня толку было мало, но одного я его не отпустил бы, еще заблудится или повстречается с нечистью. Мы оделись в фермерские куртки, замотали головы одолженными у Олбрехта шарфами и вышли. Через час блужданий по следу мы догнали дикую свинью, и Рудольф ловко подстрелил ее. Мы аппарировали с тушей прямо в гостиничный двор. За свинью Олбрехт отсыпал нам немного серебряных талеров и тысячу благодарностей. Мяса ему теперь хватит на большой запас колбас и отбивных. После обеда мы, чувствуя себя богачами, пошли по деревенским лавкам. Сначала к Ицхаку Штерну за теплой одеждой. Я надеялся, что пятнадцати талеров хватит. Штерн левитировал к нам на вешалках две отличные удобные куртки с глубокими капюшонами, отороченными мехом. На вопрос, сколько они стоят, покачал головой и ответил: — Забирайте так, молодые люди. Мой вам подарок. За гестапо. Они будут прокляты в веках, а вы еще разживетесь хорошими шубами. Мы молчали. Рудольф гладил двумя пальцами ряд пуговиц на куртке. — Говорят, вашими лицами обклеен весь город, — Штерн имел в виду ближайший, Хайде, куда местные, только немцы, конечно, ездили на рынок. Значит, ищут повсюду, если даже до этой глуши добрались. — Спасибо, — сказал я как можно сердечнее. — Мы сохраним куртки в память о тебе. Даже когда разживемся шубами. На сэкономленные деньги можно было купить хотя бы одну палочку. Я спросил Рудольфа, как он к этому относится, не станет отбиваться? Он ответил, как утром: — Поздно, мой дорогой. Не суйся в альбу, коль не пастор. Я уже сунулся. — Тебе обязательно понравится, вот увидишь. Палочка, она как личное оружие. Он посмотрел на меня скептически. Кажется, я ляпнул что-то не то. Но в магазине волшебных принадлежностей в Виллафриде палочки не продавали. Разочарованные, мы вышли на крошечный перекресток с рождественской елкой посередине. Вокруг елки крутились снежные вихри, раскачивали разноцветные шары. За пеленой снега вставал магазин с остроконечной башенкой из красного камня с мотающейся на вывеске огромной конфетой. Это была кондитерская лавка, аналог «Сладкого королевства», и я затащил Рудольфа туда. Конечно, до «Королевства» этой лавчонке было как до Луны, она отставала в ассортименте на полвека, и моих любимых зефирных птиц или взрывчатого мороженого не оказалось. Но классика уже продавалась, и я, смущаясь отчего-то, купил шоколадную лягушку и всучил ее оторопевшему Рудольфу, просто потому, что каждый мальчишка должен пройти эту стадию с лягушками и карточками волшебников, пусть и с опозданием на двадцать лет. Лягушка, разумеется, от него ускакала и едва не канула среди конфет и шоколадок. Я поймал, отдал, и Рудольф машинально зажал ее в кулаке. На картинке ухмылялся неизвестный мне толстощекий парень. Я перевернул карточку и узнал, что это Майкью Грегорович. Рудольф пожал плечами и вдруг вытаращил глаза, потому что на портрете уже никого не было. Сунув его в карман и покосившись на меня, Рудольф молча топтался у прилавка и озирался. Лавка была полна детей, одетых кто во что, как будто сюда согнали толпу маленьких беженцев. Хотя для беженцев они были слишком веселыми. — Хочешь что-нибудь попробовать? — спросил я. — Медовые ириски классные. И засахаренные ананасы… только я что-то их тут не вижу. А сахарное перо не хочешь? Будешь писать и грызть. — А это что такое? — О, это леденцы со вкусом крови. — Бог мой, и кто до такого додумался?! Он шагнул в сторону и собрался запустить руку в бочонок со всевкусными орешками. — Не советую! — быстро сказал я, и Рудольф отдернул ее. Тут, как на грех, неподалеку материализовался эльф в серой наволочке, стал щелкать длинными кривыми пальцами, и с каждым щелчком вспыхивали похожие на звезды светильники на потолке. Рудольф отвернулся и сказал: — Знаешь, я вообще не большой любитель сладкого. Пойдем дальше, м? Мы пошли к выходу. Рудольф замешкался в темном тамбуре между дверей и засунул в рот лягушку. — Эй, оставь мне лапку! Я шутил, конечно: не нужна была мне эта лягушка, — я в свое время слопал их, наверное, тысячу, — но Рудольф с лукавой улыбкой взял меня повыше локтя, наклонился и поймал губами мои губы. Я почувствовал, как в мой рот скользнул теплый горько-сладкий кусочек, он дернулся на языке, и я невольно причмокнул и хотел, раз такое дело, выудить еще шоколаду. Но навстречу ломились с улицы трое подростков, все в снегу, и пришлось оторваться и выйти. Книжная лавка Рудольфу очень понравилась. Он забыл про меня, ходил между полками, снимал и перелистывал книгу за книгой. Вид у него стал немного безумный. Я отошел в угол, сел на скамью и наблюдал. Спустя полчаса Рудольф с горящими глазами опустился рядом со мной, держа целую стопку книг. — Жаль, не сможем купить, — проговорил он. — Полным-полно всякой ереси, то о драконах, то об оборотнях, какие-то гиппогрифы, вампиры… Но вот эти книги я бы взял. Я отбирал их по одной и откладывал. Пять различных фолиантов о волшебных травах и грибах, понятно. А вот дальше… «Темные силы: пособие по самозащите», «Темные искусства и способы их пережить», «Развитие и упадок Темных искусств», «Основы защиты от темных искусств» и, конечно, «Тайны наитемнейшего искусства». Здесь не продавались, конечно, по-настоящему опасные издания, которые хранятся в запретных секциях библиотек, — все те книги о кровавых обрядах или смертоносных проклятиях, с чьих страниц вырывались страшные мертвые лица. Но и в самых обычных учебниках по защите начинающему темному магу было чем поживиться. Я уставился на Рудольфа. Так он был склонен к этому? Привело же его что-то в нацистскую партию, а потом и в СС, к ведьмам и экзекуциям над ними, к статьям о методах восприятия врагов… Я сложил книги в стопку и сказал: — Не сможем. Денег нет. — Столько учебников на одну тему. Что, Темные искусства настолько опасны ? — Некоторые — очень. Знаешь, я ведь аврор. Пять лет изучаю защиту от темных сил, и конца-краю не видать. — Я бы тоже хотел, — сказал Рудольф. — Как ты думаешь, получится? И я заткнулся. Встретил его вопрошающий взгляд, улыбнулся: — Раз хочешь, значит, будешь, обязательно. И конечно, сможешь! А пока вот, начнем с основ, — и я показал ему «Стандартный курс заклинаний», снятый с ближайшей полки. — Здесь есть все что надо. Держи! Он взял, раскрыл, немедленно начал читать и воскликнул : — Летучемышиный сглаз! Что, в самом деле можно вызвать кучу этих тварей? — Наколдовать! Они же не настоящие, одна видимость. Но пока не стоит, — засмеялся я. Рудольф все листал книгу и не мог оторваться даже на улице. Только раз отвлекся, когда мы проходили мимо небольшого квиддичного поля. Несколько подростков парили между кольцами и перекидывали квоффл, а вокруг стояли с десяток мальчишек и девчонок с одинаковым выражением на поднятых кверху лицах. С завистью. То ли это были все маленькие магглы из еврейских семей, то ли у их родителей не нашлось денег на метлу. Золотой шарик, треща крылышками, пронесся в футе от нас и взмыл ввысь, Рудольф с изумлением поглядел ему вслед и вдруг увидел людей на метлах. Он заморгал, открыл рот и чуть не выронил книжку. — Бог мой! Это же настоящие ведьмы! На помеле! — Настоящие! Как мы с тобой, — засмеялся я. — Ты что, тоже так умеешь? — Я летаю с четырех лет. И тебя научу. Выберемся в Британию, обязательно купим метлу. — О, нет, на помело ты меня не загонишь, мой дорогой. Ни за что! Вечером мы сидели в холле гостиницы, Рудольф читал, навалившись на стол и склонившись над страницами, а я счастливо глазел на него. — Интересная книга, м? — Бесспорно. И знаешь, я теперь понимаю, что кое-кто из древних ведьм действительно мог колдовать. Мне кажется, я нащупал суть. Все те формулы колдовства неправильные, но, возможно, они скрывали верные рецепты, их надо просто исправить. Зная общие принципы, я бы, наверное, сумел. — После войны заберешь диссертацию и все сумеешь. — Твоими бы устами мед пить... — А ты не хочешь сам поколдовать? — Я попробовал уже. Одолжил палочку у буфетчицы… у Цилы. Кое-что получается. Чары левитации. Манящие. Гербивикус, видел в кафе пальму? Уменьшение и увеличение. Ерунда, в общем. — Он засмущался. — И это дурацкое махание палочкой… — Ну, все мы когда-то с этого начинали. Оставь, книжка не убежит. Сыграем? Рудольф улыбнулся и захлопнул учебник. Я стал показывать, как играют в живые шахматы. Конечно, они его и ужаснули, и рассмешили поначалу. Но он быстро втянулся... и проиграл мне три партии подряд. Труднее всего ему далось не трогать фигурки и соглашаться с их мнением, куда им ходить. Я смеялся, Рудольф то ворчал, то усмехался, игра была оживленной. В холле постепенно собирались люди, волшебники и магглы, бегали и орали дети, взрослые заняли все свободные кресла и диваны, Цила с девочкой-помощницей разносили напитки. Принесли и нам, я взял стакан содовой. Рудольф от всего отмахнулся, однако потом отпил из моего стакана и скорчил гримасу. Я предложил заколдовать воду в ром, стал вспоминать заклинание времен наших школьных проделок, вновь одолжил палочку у проходящей мимо Цилы. Ром возник как полагается, однако Рудольф, смеясь, отказывался пить. Стоял равномерный гул разговоров, где-то в углу тихо играло магическое радио, и я не сразу заметил тяжелое утробное гудение, переходящее в вой. Вой нарастал, заполнял собой все. Снова шли бомбардировщики. Я хотел напомнить поднявшему голову Рудольфу, что деревня невидима и опасаться нечего, но не успел, потому что сильный удар сотряс стены. Сорвалась с потолочного крюка лампа, рухнула на доски пола и разлетелась осколками. Стало темно. Заплакал ребенок, завизжали несколько женских голосов. В кутерьме я вскочил и бросился на улицу, сжимая в руке палочку Цилы. Тускло моргали газовые фонари, гнулись от ветра елки вдоль ограды. Вой моторов оглушал. Свист, удар, звон разбитого стекла. Я вскинул руку, в небо ушла струя фиолетового света, свет стал медленно расползаться. Слишком медленно! Кто-то вырвал у меня палочку. Я отшатнулся. И увидел — эту картину мне не забыть до конца дней — Рудольфа с воздетой рукой и запрокинутой головой, его губы шевелятся, а из палочки рвется ввысь яркий, сильный поток фиолетового сияния, и высоко над крышами оно расходится прозрачным мерцающим облаком, все шире и дальше. Он накрывал деревню щитом Протего Максима! В одиночку! А над куполом низко неслись черные самолеты. Вдруг снова свист, потом взрыв, яркая вспышка. Грохота не было, удар погасило щитом. Он стоял и держал щит, а взрывы вспыхивали один за другим, не долетая до крыш, и я увидел, как ударной волной отбросило несколько самолетов. Волшебники выбегали из гостиницы, вот уже трое, пятеро, потом еще больше подняли палочки, купол окрасился в синие, звездные оттенки, наверное, они использовали и другие заклинания. Упали еще несколько бомб, с краю, и самолеты исчезли, вой стал стихать. Рудольф выронил палочку, зашатался, я кинулся к нему и поддержал, повел обратно в гостиницу. К нам подходили, хлопали по плечам, возбужденно благодарили… Олбрехт, растолкав остальных, крепко обнял Рудольфа, потом меня и сказал: — Спасибо, дорогие. Мы все время забываем, что идет война. — Надо, чтобы кто-нибудь дежурил во время налетов, — объяснил Рудольф. — Думаю, война идет к концу, и бомбить Германию будут все чаще… Я вдруг заметил, что у него дрожат руки, и поспешил увести наверх, в нашу комнату. — Ты крут, — говорил я ему. — Просто знай это. Твое Протего войдет здесь в историю. В окно было видно, как мерцает и переливается защита над крышами. Самолеты давно улетели, а купол все сиял. Виллафрид не пострадала, первые две бомбы упали в лес. — Целая деревня волшебников, наверное, могли бы лучше обеспечивать себе безопасность? — Все сидят под Сальвиа гексиа, это чары сокрытия, в твоей книге про них написано. Никто из магглов не видит деревню. Это случайный удар. А может, среди летчиков затесался маг? Рудольф молча скрылся в ванной, потом пошел мыться я, а когда вернулся в комнату в одном полотенце, он лежал в кровати, закинув босые ноги на спинку, и снова читал. Я задул свою свечу и лег. Некоторое время было тихо, только позванивало стекло от ветра, потрескивала свеча и шелестели страницы. Потом он спросил негромко: — Спишь? — Неа. Думаю. — Ну иди сюда, вместе подумаем. Уговаривать меня не надо было, я вскочил и бухнулся в его кровать. Тесно, да, но как же хорошо. Думать он со мной не стал, все не мог оторваться от чтения. Я подождал и положил на страницу перед его глазами ладонь. Рудольф засмеялся и поцеловал ее. Я потянул книгу из его рук. Он, все так же смеясь, уступил, я захлопнул «Заклинания» и выронил на пол, а он сдернул с меня полотенце и лег сверху. Слабый свет свечи колебался от невидимого сквозняка, и в глазах Рудольфа загорались и гасли светлые отблески. Он проводил по моему лбу большим пальцем. Там, где Шренк хотел вырезать руну Зиг. На лице было горячее дыхание, а всем телом я чувствовал его самого, тяжелого, теплого, с твердыми ребрами, коленями, локтями. Я прижал обе ладони к его ягодицам, притиснул к себе как можно крепче. Почему с ним все время получалось возбудиться в две минуты? Сейчас несколько движений, и … Нет. Так не хочу. Я запустил руку в его непросохшие волосы и притянул голову ближе. Он охотно склонился, пробормотав что-то ласковое, чего я не расслышал, и прильнул к моим губам. Этот поцелуй не был сокрушительным, он начинался очень нежно, очень медленно, перемежаясь с шепотом Рудольфа о том, как он обожает меня целовать. Верхняя губа, нижняя. Уголок рта. Снова губы, приоткрыть, прихватить. Жарко, влажно, податливо. Еще не зажившая трещинка на нижней. Острая кромка зубов. Поцелуй углублялся, захватывал все сильнее. Спустя минуту я оторвался и попросил: — Погладь… по уху... Рудольф послушно провел ладонью по моей щеке, по волосам и по уху. И еще раз. Как в том моем сне, в котором он любил меня еще в замке. — Скажи… скажи… «люблю… зеленоглазых». — Люблю… — начал он, запнулся и замолчал. Зажмурился, уткнулся мне в шею. Я снова вынудил его поднять голову и прошептал: — Давай… — Я уже стягивал с него подштанники. — Я хочу, чтобы ты со мной… как с Гретой. — Гарри… — Я хочу. И ты хочешь, я же чувствую. Погоди… Пусти-ка. Я выбрался из постели и вытащил из кармана куртки маленькую круглую баночку с вазелином. Вернулся, вновь залез под Рудольфа. — Откуда это у тебя? — изумился он, вынимая ее у меня из пальцев и откручивая крышку. — Олбрехт дал, сапоги смазать, чтоб не коробились на холоде… Давай, ты знаешь, что делать. Я снова целовал его, глубоко, настойчиво, прижимал к себе, а сам раздвигал и сгибал в коленях ноги, так, чтобы он очутился как раз между ними. Я совсем не думал ни о какой опасности или боли, все, чего я хотел, — это быть с ним, быть его. И я ощутил, как член тяжело проникает между ягодицами. Я сам подался навстречу. Зажмурившись и закусив губу, Рудольф входил в меня. Протискивался, точнее сказать. Сначала показалось, ничего особенного, я даже успел подумать, ну и что, из-за чего было спорить, я выгнулся назад и даже попробовал закинуть ногу на его спину, чтобы все произошло красиво. И тут стало очень плохо. Нет, нестерпимо плохо. Я невольно замычал и уперся ладонями ему в грудь. Рудольф сразу же прекратил все попытки. — Я же говорил, — прошептал он с горечью. — «Грета». У Греты все как часы отлажено. А с тобой мне что делать? Он подхватил мою ногу и прижался к ней горячей щекой, потерся. Повернул голову и стал целовать колено. — Они же как-то могут это, — пробормотал я, имея в виду неизвестно кого. — Значит, и мы можем. — Я не могу, — сказал Рудольф. — Не могу я тебя мучить, мой хороший. — Надо… ну, пробовать. Он склонился ко мне, долго всматривался в глаза, гладил по лицу. И вдруг сказал: — Хорошо. Давай пробовать. — И с этими словами перевернулся на спину, перетягивая меня на себя. Теперь я был сверху. — Попробуй ты. — Я?! Ты хочешь, чтобы я тебя… — Да. Пока сам не узнаю, каково это, с тобой ничего у меня не получится. Я неверяще смотрел в его лицо. — Рудольф. А ты же был, ну, только с женщинами? — Разумеется, мой дорогой. Я ничего не знаю об этой стороне жизни. Никогда не вращался в таких кругах. — Я тоже. Никогда ничего такого. Я не стал распространяться, что в моем мире и кругов-то уже этих нет. Все перемешались и живут как хотят и с кем хотят. Даже сам Дамблдор. — Но тебя все это не шокирует, как я вижу? — спросил я. — Нет, — улыбался Рудольф и вновь гладил меня по щеке и по уху. — Я просто спятил из-за одного мальчишки, а так все нормально. — Я тоже спятил из-за мальчишки. Что поделаешь, судьба. — Тогда покоримся этой судьбе. Делай все что хочешь. Я знал, что я не готов, совершенно. Но отказаться было выше моих сил. Рудольф лежал подо мной, согласный на все, он доверял мне, и какое еще доверие могло быть более полным? Сумею ли я? Не причиню ему боль, какой-нибудь вред? Я еще даже и не начал, а уже понимал, чего он боялся. Теперь вот боюсь я. Я лег на него, прижался и медленно двигался. Рудольф был такой открытый, такой мой, что щемило сердце. И я, не зная, как выразить все , что я чувствую к нему, целовал горло, ключицы, ту маленькую впадинку под кадыком, плечи. Я ощутил, как он шевелится подо мной, меняет позу, чтобы мне было удобнее. Я терся членом о его живот и решался. И решился. Привстал и раздвинул его ноги в стороны. Я не смотрел ему в лицо, боялся увидеть страдание и все сразу бросить. Я очень неточно знал, как все должно происходить, и действовал по наитию. Я очень старался быть осторожным. Наверное, у меня это получалось, потому что Рудольф не мычал, не вздрагивал. Я обнял его, терся носом и губами о запрокинутое горло, целовал, прихватывая кожу, и потихоньку проталкивался вглубь. Все труднее было сдерживаться, но я терпел и ежесекундно замирал. Вдруг Рудольф согнул одну ногу, я от неожиданности дернулся и вошел слишком резко. Он охнул, я опять застыл и тут ощутил, как он осторожно двигается подо мной. Сам! Он мне еще помогает! — Не надо, — прошептал я, касаясь губами его вспотевшего лба. — Ничего не делай… Он открыл глаза и смотрел прямо на меня, я не мог прочитать их выражение в тусклом колеблющемся свете и оторваться тоже не мог. — Рудольф… ты… мой, — шептал я, покачиваясь все сильнее. — Я так люблю тебя, что мне самому жутко… Он притянул меня, прижался разгоряченным лицом, и я поймал его жаркое частое дыхание. Я зажмурился, потому что беззащитный вид Рудольфа, распростертого подо мной с выставленным в сторону коленом превращал меня в какого-то маньяка. А мне надо думать не о себе. Вдруг он снова охнул, обхватил меня за спину, стиснул, и я рвано и сильно дернулся три раза и кончил с ужасным всхлипом, упав на него всей тяжестью. Не удержался! Я соскользнул вбок. Мы оба переводили дыхание и молчали. Потом Рудольф устроил мою голову на своей согнутой руке. Я не знал, как спросить, не слишком ли ему было плохо. Я даже глаз не открывал, пока не почувствовал теплые пальцы на щеке. — Как это мило и забавно — смущенный унтерштурмфюрер. Мой дорогой лохматый мистер Поттер, — пальцы прошлись по лбу, убирая волосы в сторону. — Я думаю, ничего страшного в этом и правда нет. — Ты не кончил. Давай, я… — Нет-нет, стоп! Не надо. Знаешь, мне и так хорошо. Просто полежи со мной. — И спать можно? — Иди ко мне, — Рудольф потянул меня к себе. Я, приподнявшись, задул свечу, лег и прижался к нему. — Вот теперь можно. Но мы не спали. Он стал вспоминать, как впервые увидел меня: не в кабинете, а раньше, из окна. Я с чемоданом вылез из машины и оглядывался вокруг с таким видом, словно приехал на каникулы, и меня ждет не работа в секретной ставке СС, а лодка, рыбалка и пикники. Как встречал меня в коридорах замка, и я очень строго смотрел на него из-под фуражки, а ему хотелось сбросить ее с моей головы, растрепать волосы, обнять… А надо было кивать и проходить мимо. Как он сам едва не заплакал, когда я расстроился из-за собаки. Как мои глаза прямо полыхали убийственным зеленым огнем при упоминании Греты. — Авада Кедавра, — хмыкнул я. — Что-что? Я рассказал все, что знал про смертоносное заклинание. Рудольф не согласился со мной. — Готов спорить на что угодно, в тебе нет ничего смертоносного. Мне вдруг показалось, что он винит себя за убийство Нотцинга. — Тот выстрел… — Я не мог иначе, — перебил он меня. — Да, понимаю. Я не стал развивать тему, передвинулся, согнул одну ногу и уперся коленом в пах Рудольфа. — У тебя стоит! — воскликнул я. — Кто говорил, ничего не надо? Вместо ответа он прижался к моим губам. Все сильнее налегая на меня, тяжелый и горячий, он целовал и целовал, захватив в горсть мои волосы и запрокинув мне голову, и я отвечал, не сдерживаясь, и уже без всякого стеснения обхватывал ногами его спину и опять был готов на все. Я не стал ничего говорить Рудольфу, сам нащупал на краю кровати открытую банку, сам размазал растаявшую мазь — и тут он оторвался от меня и взглянул. — Да, любимый, — прошептал я в его губы. — Да, да… Может быть, повлияло то, как я его назвал, но он не спорил, снова вовлек в поцелуй, и спустя минуту я почувствовал, как скользкий член начинает входить в меня. Это не было так неприятно, как в прошлый раз, уж не знаю почему. И все равно непросто. Я же очень хотел этого, пускай сначала ощущения не очень, а потом станет классно. Но, наверное, как-то невольно выдал себя, потому что Рудольф остановился и зашептал мне на ухо: — Гарри… послушай… давай я рукой… Пальцами будет легче… — Нет! — дернулся я. Мне казалось, это ужасно стыдно. — Продолжай. Ну что ты жалеешь меня? И он продолжал. Я не знаю, сколько это длилось. Сначала было почти невыносимо. Он замирал, принимался целовать, успокаивающе шептать и незаметно проскальзывал все глубже. А потом он приподнялся, взял меня за разведенные колени, начал двигаться. Медленно, постепенно ускоряясь. Отпустил ноги, лег сверху, прижал горячим животом мой член — и плавно, слегка раскачиваясь, скользил вверх и вниз, приникая губами то к шее, то к лицу. Я наконец поймал его ритм, и дальше мы уже молчали, и комнату наполняло наше тяжелое дыхание, его короткие глухие стоны и мои всхлипы. Напряжение росло, сводило мышцы. Одеяло свалилось на пол, скатилась, стукнув о половицу, банка, простыни сбились, кровать скрипела, а мы не останавливались, и вот я уже больше не мог терпеть и попытался взяться за свой член, но Рудольф откинул мою руку и сделал это сам. Мы кончили вместе, дрожа и захлебнувшись общим стоном, и долго не могли расцепить объятий. Было страшно жарко, мы оба вспотели, Рудольф целовал меня, я гладил его по влажным волосам и всматривался в темные глаза, толком не видя их выражения во мраке. — Я же не хуже Греты, скажи? — проговорил я. — Греты? — Рудольф неотрывно глядел на меня и проводил большим пальцем по моим губам. — При чем тут Грета? Ты у меня есть, Гарри. Только ты… В середине ночи я проснулся от холода. Одеяло с меня сползло, сам я держался за стул, наполовину вися в воздухе. Я съехал на пол, встал. Рудольф спал крепко, чуть-чуть похрапывал. Он разметался по всей кровати, свесил руку, выставил колено. Я поднял одеяло и укрыл его. Постоял, посмотрел. В слабом отсвете газового фонаря с улицы лицо было бледным, с темными провалами под скулами, его резко оттеняли черные пряди, и императорское имя Северус казалось очень подходящим для него. Нужно будет сказать ему завтра об этом. А еще пора собираться в дорогу. * * * Но уехать на следующий день не удалось. Я спустился к Олбрехту, чтобы узнать, кто мог бы аппарировать нас в Бремен. Объяснил ему про портключ. Он знал о нем, конечно, однако и не подумал меня слушать. Хлопнул в ладоши и торжественно сказал: — Нет, нет и нет! Неужели наши дорогие гости пропустят сегодняшнее событие? — А что случилось? — Случился юбилей почтенного и уважаемого старосты Виллафрида. Столетний юбилей, между прочим. Уважьте Ювалда Шварца, он просил передать, что будет очень вас ждать. Он бы хотел лично произнести слова благодарности за вчерашнее. Да и вообще, как можно отпустить гостей, не накормив, не напоив? А еще будут танцы! Я обреченно потащился наверх. — Вот это мы влипли, мой дорогой, — сумрачно говорил Рудольф, в который раз проверяя, ничего ли мы не забыли из наших скудных пожитков. — Есть, пить и танцевать — это то, чего нам сейчас не хватает. Я тоже был не рад задержке, хотя увидеть местный праздник хотелось. И праздник удался. Нас пытались кормить и поить все подряд, подходили, благодарили за вчерашнее, совали тарелки и бокалы. Смешливая Цила на правах давней знакомой подлетела и расцеловала нас обоих. Рудольф остолбенел от такой непосредственности, но держался галантно, чмокнул девушке руку, отчего Цила смутилась, сказал комплимент. И тут же отступил в дальний угол и провел там весь оставшийся вечер. Меня угощали сидром, пивом, наливками странных цветов, если бы я все это пробовал, Рудольфу бы пришлось тащить меня в номер на себе или учиться левитировать живые объекты. — А теперь танцы! — громко объявил виновник торжества и тут же выкрутил ручку радиоприемника на полную громкость. — Меня зовут Хелен, я вас приглашаю! — раздался уверенный девичий голос, и я оказался выдернут в круг танцующих. Танцую я и так не очень, а под то, что звучало в зале, вовсе не знал, как нужно. Но смелая веселая Хелен в красном платье и с копной черных кудрей направляла меня, держала за плечи, вела в танце, и я, обхватив ее за талию, пытался повторять незнакомые движения. Все было отлично, задорная музыка, красивая девушка (я даже ни разу не наступил ей на ногу)… и пристальный взгляд из угла. Рудольф следил за мной неотрывно, и я не мог понять, злится он или, наоборот, любуется. Наконец я совсем сбился с ритма, снял с плеч руки своей партнерши, поклонился и пошел к Рудольфу. В углу его не оказалось, и я заволновался. Пока не наступит 1944-й, я не желал даже на пять минут терять его из виду. Я нервно покружил по залу, пробираясь среди гостей и задевая всех локтями, и вышел на крыльцо, натягивая куртку. Он стоял там, мял в пальцах сигарету — у кого он ее раздобыл, непонятно — потом отбросил, сунул руки в карманы куртки и спустился с крыльца. Я в два прыжка догнал его. — Рудольф! — А, Гарри. Ты почему не танцуешь? Я пока решил прогуляться. — Что с тобой? Он покачал головой, вытягивая у меня ладонь и вновь засовывая в карман. — Все нормально, мой дорогой. — Нет, не все нормально, я же вижу. Выкладывай. Рудольф помолчал, глядя в сторону, и спросил: — У тебя ведь была невеста в Британии? Все понятно. Насмотрелся на меня с Хелен. И сейчас споет мне песню о том, что я на самом деле люблю девушек, а с ним связался от безнадеги. На улице было темно и тихо, летел снег, далеко шумело море, пахло снегом и соленой водой — странное сочетание… Мы прошли вдоль каменной ограды, завернули в тупичок. Здесь росла одинокая сосна. — Посмотри на меня, Рудольф. Он глянул — невозможный взгляд, грустный и упрямый, — и тут же хотел отвернуться, но я не дал, обхватил его голову и стал целовать плотно сомкнутые губы. — Не злись, я же ни в чем не виноват. Но если тебе неприятно, я больше не буду с ней танцевать. Все равно не умею. — Я не злюсь, и я знаю, что не виноват, — Рудольф помолчал, запустил пальцы в мои волосы и прижал голову к своей груди. — Не надо так говорить. Иди, веселись. В конце концов, это нормально и не имеет отношения к нам двоим. Он поцеловал меня в макушку. От этой невинной ласки защипало в носу, я распахнул его куртку и уткнулся лицом в нагретую рубашку и, пока нюхал и почти облизывал ее, как раньше, трогал его между ног. Рудольф замер. — Гарри… Ты… Мы же не будем ничего делать здесь? — Обязательно будем... Ты не представляешь, как я хочу тебя, как я люблю тебя… я для тебя все что хочешь… Я бормотал и расстегивал его брюки, а он, ошеломленный, привалился к дереву. Потянулся к моей застежке, и я отвел его руки. Рудольф не настаивал и закрыл глаза, когда я погладил его член. И вскинулся, как только я опустился перед ним на колени. — Ты что делаешь?! Гарри! Так не надо, вставай… быстро. Ты не можешь, так нельзя… Он захлебнулся словами, когда я взял в рот. Я и не умел вовсе, но я старался, а он не мешал — не толкался, только опустил руки на мои плечи и замер. Я не стал брать глубоко: боялся подавиться и закашлять. Я двигал ладонью и облизывал, то одними губами, то помогая языком, а он дышал все чаще, пальцы на плечах сжимались все сильнее, а потом он вздрогнул и неожиданно оттолкнул меня. Я выпустил член, сперма брызнула на снег. А Рудольф как был, в расстегнутых штанах, быстро поднял меня на ноги и обнял. Я просунул руки ему под куртку, прижался. Сердце у него стучало, как сумасшедшее, и дрожали пальцы, которыми он гладил меня по лицу. — Хороший мой, родной мой. Я тоже тебя люблю. Мое собственное сердце ухнуло куда-то вниз, я стиснул Рудольфа крепче, а он продолжал: — Так страшно люблю, никого так прежде не любил. Я не знаю, как я буду, если с тобой что-то случится. — Все будет хорошо, мы же маги, у нас все получится, вот увидишь. Скоро окажемся в Британии, в безопасности, — бормотал я, не отрывая взгляда от его губ и страстно желая целовать их. Я хотел добавить «вместе», но слова вдруг застряли комом в горле. Он еще не знает, что я не могу остаться в 1943-м, мне обязательно нужно вернуться. Как он на это отреагирует? Захочет ли пойти со мной? Я не смогу без него. Стало холодно, ветер бросил в нас вьюжный вихрь, где-то хлопнула дверь и раздались приближающиеся веселые голоса. И я вместе с Рудольфом перенесся прямо в гостиницу. Я помнил, что у него кружится голова после аппарации, и держал, не отпускал. Рудольф сам снял с себя мои руки и привалился к шкафу, не сводя с меня глаз. — Ты все-таки больше так не делай. Я знал, о чем он. — Но почему? Тебе было неприятно? Я научусь… — Да что ты говоришь такое! Мне было приятно, но не нужно вот так доказывать, что ты со мной. Ты совсем не обязан ложиться в мою постель, ты ничего мне не должен. Рудольф так разволновался, что забыл одеться. Я слушал, а сам натягивал ему белье и брюки, застегивал пуговицы. Каждое сказанное чертово слово было совершенно неправильным, и слышать их было горько. Я вздохнул: — Ты помнишь, что говорил мне, когда мы были в каморке, в замке? Что я тебе заменил собой все? — И это правда… — Ты тоже, Рудольф. — Он хотел что-то возразить, но я заткнул его поцелуем. А когда поцелуй закончился, стоял, терся носом о его щеку и продолжал говорить: — Я ничего не доказываю ни тебе, ни себе. При чем тут «обязан»? Ты вчера тоже был не обязан. Я же хочу этого, хочу просто до безумия, больше всего на свете. Я и мечтать не мог… Точнее, только и мог мечтать, я столько раз представлял нас вместе, а сам знал, что это невозможно! И вдруг все взаправду! Я счастлив с тобой, знаешь. Жутко счастлив. А ты? Тебе ведь было хорошо? Я вглядывался в его глаза, темные и теплые. — Мне всегда с тобой хорошо, мой родной, — прошептал он, прижимая меня к себе, и больше не спорил.