Rukovodstvo Dlya Nachinayushchih Dvigatsya Dalshe

Стоит только тьме поглотить небо, а постели внушить мнимую безопасность, как кошмары подступают из каждой тени, каждого угла, лишённого света, каждой саднящей мысли. Постоянные спутники Цзян Чэна, что становятся прожорливее, когда он покидает Пристань Лотоса, словно лишь домашний уют ставит между ними хрупкий барьер. В своих снах он всегда моложе. В них нет видений катастрофичного будущего, что так изводят по ночам другие умы, заставляя покрываться липким потом и дрожать всем телом при внезапном пробуждении; нет, всё дело в его ужасном прошлом. Кошмары прогрессируют потому, что имели место в его реальности. Оттенки красного, чёрного, серого — дело рук не умелого художника, а меча поглощённого отчаянием юноши; это не ужасающая игра воображения, что рассеивается с первыми лучами солнца. Сегодня в его сны пробирается та роковая ночь, когда Пристань Лотоса оказалась во власти пламени, когда он лишился обоих родителей. Ему семнадцать, холодная дрожь прошивает тело, но больше — вспышки от ударов кнута его матери. …в следующий момент она вкладывает его в руку Цзян Чэна и приказывает бежать, затем поворачивается лицом к безжалостным мужчинам с солнцем на мантиях и смертью в глазах. …он и его брат прячутся в тени позади обугленной стены в сгоревших щепках того, что только утром было их домом. Горы и горы тел, бесцеремонно сброшенные друг на друга и покрытые кровью и внутренностями, облачённые в пурпурные одежды, что так знакомы ему. Те же одежды, которые он носит даже сейчас. Некогда живые лица со знакомыми чертами впиваются в него мёртвыми глазами: Мин Жу, который обожал танъюань, малыш Ван Сун из деревеньки, что бегал со старшими ребятами, но всегда оказывался позади… Когда-то они были людьми, пути которых издавна связались с его жизнью: дети, игравшие с ним, слуги, что давали его отцу советы, наставники, помогавшие матушке в воспитании учеников на тренировочном дворе. Мальчик не в силах отвести взгляда от псов Вэнь, когда они волокут остывшие тела через тот же двор, он смотрит, как бросают факелы на кучи мёртвой плоти и тряпья, застилаемые чёрным смогом. Не было ничего, что не оказалось бы ими разрушено, безжалостно уничтожено. Он хочет кричать, чтобы они остановились, однако рука брата крепко зажимает рот, и Цзян Чэн понимает, что не может издать ни звука. Затем Вэнь Чжулю, худший из псов — осознающий неправильность своих деяний, предатель, что никогда не остановится даже ради капли человечности, — пинает труп, который переворачивается на спину, и Цзян Чэн видит лицо.       Матушка. В следующую секунду он замечает распростёртое на земле тело своего отца, узнаёт эту позу, предназначенную для молитв к предкам во время похорон. Руки протянуты в сторону жены, но ни на одном из дорогих лиц нет признаков любви, единственен лишь люфт смерти. Цзян Чэн всю свою жизнь ожидал момента, когда его родители прекратят свои бессмысленные войны, но теперь он пожертвовал бы всем, чтобы они снова кричали друг на друга, чтобы глаза матушки пылали яростью, а отец мог просто выбежать из накалённой эмоциями комнаты.       Отдал. Бы. Всё. Этот ублюдок Вэнь Чао опускается на корточки и плюёт на мёртвое тело его отца — страх Цзян Чэна затмевается циркулирующим по венам гневом. Он должен бояться, окружённый врагами в разы сильнее, и рядом только брат; его дом уже превратился в руины, половина семьи мертва, и его должно трясти от страха и холода, но Цзян Чэн чувствует лишь сжигающую ярость. В сердце пламень, что ощущается льдом и будто обжигает холодом. В глазах застывают образы его семьи, друзей — тех, кого он так любил, — и их убийц, что нависают над телами с блядской гордостью за совершённую казнь. Как они смеют? Как смеют брать то, что никогда не принадлежало им?! Как эти монстры смеют врываться в сердце его ордена, разрушая его дом и убивая его людей?!       Он клянётся отомстить. Если они не боятся солнца, он научит их бояться молнии. Он убьёт их так же, как псы убили его людей. Он сожжёт их дома, как они сожгли его дом. Они заплатят за каждую пролитую каплю крови. За каждую жизнь, которую посмели забрать. И никто никогда не сможет остановить его от свершения мести. Просыпается мужчина в холодном поту, одеяло скомкано в ногах, рука накрывает открытый в немом крике рот. В плотной тишине ночи дыхание кажется слишком громким. За его незашторенным окном целая и невредимая, как и все последние тринадцать лет, спит Пристань Лотоса. Она выглядит так же, как в его столь далёком детстве, потому что во время восстановления после войны он настоял на воссоздании её точной копии. Лишь маленькие языки пламени танцуют в фонарях вдоль реки, ненавязчиво разрывая сумерки, но Цзян Чэн всё равно может отчётливо почувствовать вкус пепла на своём языке, запах горящей плоти, подобный копчёной свинине. Требуются большие усилия, чтобы его не стошнило. Ледяное пламя всё ещё пожирает его изнутри, пронизывая сотней иголок с каждым безумным ударом сердца. Знакомое, как старинный добрый друг или уважаемый спутник. Люди непостоянны, в то время как гнев никогда не покидал его и никогда не покинет. Подавляя тоску, которая всегда сопутствует его воспоминаниям, мужчина вгрызается в клокочущую ярость. После чего он набрасывает верхние на тонкие белые нижние одежды, предназначенные для сна, крепко завязывает пояс и хватает Саньду, преданно лежащий на прикроватном столике — на случай, если вдруг ночью понадобится его помощь. Дверь беззвучно закрывается за ним. Именно поэтому петли всегда смазаны маслом. Пускай Цзян Чэн не спит после четырёх утра — кошмары попросту не позволят ему, — однако все остальные нуждаются в отдыхе, особенно если ему нужен полностью функционирующий орден в течение дня. Воздух на тренировочной площадке прохладен и свеж. Та самая граница между концом колющего морозом января и пробивающейся молодой зеленью весной — ещё не тепло, но уже есть на то крошечные намёки (по его мнению, чертовски медленные). Не было ни одного безумца, подскочившего ни свет ни заря, поэтому единственным посторонним для спящей Пристани звуком было эхо его шагов, пока он не достигает уголка, где установлены тренировочные манекены. Ничего особенного, лишь набитые соломой картофельные мешки с прикреплёнными к ним деревянными руками и ногами и толстым шестом по центру, удерживающим вместе туловище и голову. В первую очередь чучела используются старшими учениками в упражнении с мечом для улучшения навыков более точного поражения цели — это видно по несметному количеству заплаток, из которых всё равно пробиваются соломенные клочки. Выбрав свободный участок в центре круга из манекенов, Цзян Чэн начинает разогревать расслабленные после сна мышцы. Сперва простые комбинации из трёх или более базовых упражнений, которые каждый адепт обязан усвоить в первый год обучения. Тело движется в отточенном до мастерства ритме, лунный свет отражается от поверхности клинка Саньду. Отсутствие огня или горящего факела означает полноправную власть сумерек, но это не создаёт никаких помех в ориентировании, поскольку в прошлом, во времена Выстрела в Солнце, Цзян Чэну не раз приходилось в кромешной темноте вести тактические бои. Мужчина заканчивает первую часть упражнений и берётся за следующую, более сложную. Движения также даются легко, определённо проще, чем его первые подростковые попытки, после чего он размеренно переходит от одного комплекса упражнений к другому. Внутреннее пламя с каждым точным разящим выпадом сжигает мысли, словно истлевшие жизнью листья, он парирует, лезвием рассекая заледеневший воздух, бросается вперёд и в ту же секунду отступает на шаг, как если бы противник оказался в хитром сговоре с самой смертью, — головокружительный танец движений, когда даже вздох может стать твоим тайным оружием или погибелью. Весь мир сужается до меча в ни разу не дрогнувшей руке, что поражает противника; пульс безумно гремит в ушах, и мышцы тянет от сладкого напряжения боя. После нескольких сетов к схватке присоединяется Цзыдянь, высекая из воздуха смертоносный сноп фиолетовых молний. Цзян Чэн любит это чувство — трепет битвы, что холодной лавой бурлит в его венах. Каждый шаг переплавляет ярость в то, что смертоноснее Саньду, нечто эфемерно знакомое, даже… близкое к веселью. Мужчина знает об именах, которые шёпотом прибивают к его удаляющейся спине. Как иначе? Палач. Убийца. Безумец. Его репутация взяла начало во времена Выстрела в Солнце, когда он оставлял за собой долины, полные изувеченных тел; одни, с ног до головы покрытые собственной кровью, лелеяли тщетные надежды вернуть свои внутренности в распоротый живот, другие давились истошными багряными криками, хватаясь за обугленные обрубки конечностей, повстречавшихся с его хлыстом, и множество других псов, завидевших смерть своих товарищей, бросались на свои блядские мечи вместо встречи с обезумевшим подростком. Из-за его жажды крови и рассекающей лицо дикой усмешки, когда он вырезал ряды вражеских воинов, люди назвали его сумасшедшим. Цзян Чэн не отрицает этого, потому как знает о неправильности своих беспощадных поступков прошлого. Однако это единственное, что не позволяет боли полностью поглотить его.

۞۞۞

За несколько сотен миль сон также обошёл стороной тихий домик Лань Хуаня. Адепты ордена ГуСу Лань известны своим строгим графиком сна и безупречными биологическими часами: они ложатся спать ровно в девять часов, а просыпаются ровно в пять следующего утра. Если бы кто-то запер заклинателя с фамилией Лань в помещении без окон на довольно длительный период, то последнему без особых усилий удалось бы ориентироваться во времени суток только благодаря циклу снов и бодрствования. Многие решили считать это одной из странных и впечатляющих способностей, которыми владеют члены их ордена, наравне с долгой стойкой на руках или неповторимом в бесстрастии выражении лица, или свершения убийства струнами гуциня за неимением альтернативного оружия. Это одна из констант вселенной. Солнце встаёт на востоке; Лань засыпает в девять. Однако в последнее время Лань Хуань с трудом придерживается привычки, укоренённой в нём с самого детства. Несколько часов вне сна и пустого взгляда в потолок без воображаемых созвездий и таких желанных ответов — лишь монотонность. Когда же сон случайно проникает вместе с холодным лунным светом через открытые ставни, он всегда беспокоен, а потому никогда надолго не задерживается. Именно после одного такого цикла в три часа утра Лань Хуань, прислонившись к оконной раме, всматривается в убывающую луну. На безоблачном небе виден крошечный полумесяц, который и вовсе исчезнет через несколько ночей. Кошмары не всегда одинаковы. Чаще всего в них его названые братья — безумный взгляд Не Минцзюе, здравомыслие которого сперва пожирает пламя бесконтрольной ярости, а после он оказывается усмирён навечно, словно безродный пёс, слишком сильно укусивший человека, потрясение и предательство (с примесью облегчения) в глазах Цзинь Гуанъяо, когда меч Лань Хуаня пронзает его. Такие ночи худшие, потому что они играют на каждом болезненном чувстве, что он притупляет в течение дня, словно бы подсознание мстит за постоянное подавление, набрасываясь ночью, когда его бдительность ослаблена. В других снах появляется то, о чём он думал, как о давно оставленном позади. Смерть отца, его собственное отчаянное бегство из Облачных Глубин с книгами, что были истинными сокровищами их ордена. Иногда о его детстве: вот он ведёт Ванцзи за руку по огромным извилистым коридорам, отделяющих их от внешнего мира, в поисках родителей, которых они так редко видели. Если эти картины — то, что он увидит за закрытыми веками, тогда Лань Хуань предпочёл бы держать их открытыми. Он заставляет себя думать о множестве других вещей, прежде чем его втянет в чёрную дыру многолетних событий, из которой просто-напросто не было выхода. Если Лань Хуань начнёт анализировать, если он начнёт вспоминать, пути назад не будет — жизнь остановит свой бег на прошлом, которое даже боги не в силах изменить. И тогда какая от него будет польза? Какая от тебя сейчас польза, насмешливо спрашивает подсознание. Вопрос режет достаточно глубоко, поэтому он снова запирает его в той маленькой комнатке в своей голове, которую создал для того, о чём больше не в силах думать. Закрывает дверь, защёлкивает замок и понимает, что комната уже не такая маленькая. Воздух в спальне душит, но он не поднимается с кровати, вместо этого лишь сильнее зажмуривается и переворачивается на бок. Потому что он Лань, а Лани встают в пять утра — последний осколок его личности, в котором он может быть уверен.