Rukovodstvo Dlya Nachinayushchih Dvigatsya Dalshe

Кажется, что встреча длится бесконечно, но скорее всего не больше двух часов. За это время Ханьгуан-цзюнь отводит взгляд от Цзян Чэна только на последних пятнадцати минутах. Крайне тревожное испытание. Впервые за долгое время Цзян Чэн чувствует себя очень уязвимым, будто он некий образец, который препарируют под увеличительным стеклом, в то время как кто-то сидит и делает заметки. Также он не может понять, почему Лань Ванцзи этим занимается. Причина в том, что вчера он встретился с его братом? Или в том, что он случайно напоил Цзэу-цзюня? Он содрогается при мысли о том, что Лань Ванцзи может сделать с ним, узнай он об этом. И даже возможность потрошения нельзя полностью исключить. Цзян Чэн решает думать о событиях прошлой ночи как можно меньше. Вопреки нервирующему вниманию того, кто занимает второе место в мире совершенствования, ему удаётся проследить за нитью разговора, хотя немного рассеянно. К моменту, когда звучит гонг, оповещающий о конце собрания, достигнуто немногое, ибо большая часть времени была потрачена на маловажные споры. В ходе собрания не менее трёх глав бросили вызов другим в целях «защиты своей чести» или подобной херни. В сущности, упомянутые дуэли — не что иное, как словесная перепалка глав, которые чувствуют, что они — или их ордены — ведомым только им образом оказались ущемлены, поэтому лупцуют друг друга, пока не почувствуют себя лучше. Бои выглядят как незрелые, даже детские проказы. (Цзян Чэн демонстративно не думает о том, что участвовал в подобных мерилах силы чаще, чем хотелось, на протяжении многих лет. И к слову, одерживал победу в большинстве сражений.) В воздухе витает знакомое напряжение, когда участники выходят из павильона. То же самое, что висело между ними в течение долгих лет во время ежегодных межклановых собраний. Каждый презирает друг друга и то, на что любой из них рассчитывает, ведь все собравшиеся здесь и сейчас главы оказывают сковывающее влияние на силы и полномочия друг друга. Сколько бы Цзян Чэн ни причитал про себя, это не просто эгоистичные соображения каждого. Жизнь заклинателей длинна — большинство встречают своё двухсотпятидесятилетие, разве что им очень не повезёт, — и память их не менее долга. Этого времени вполне достаточно, чтобы затаить и нести груз обиды. Почти все собравшиеся потерпели лишения от рук других орденов, поэтому горечь, что пустила корни в уже далёком прошлом, пресекает возможность совместной работы. Взять хоть Цинь Хуанлуня, главу ордена Цинь, чья инициатива ранее оказалась отвергнута, как и предложения большинства собравшихся. Он был отцом Цинь Су, покойной жены предыдущего лидера ордена Ланьлин Цзинь. Муж довел её до самоубийства, а Цинь Хуанлунь до сих пор скорбит о смерти дочери. И он не единственный. По очевидным причинам Цзян Чэн сам является объектом опасного количества враждебности, а потому те, кто не питает к нему особой любви, не склонны выслушивать его суждения. Однако сожалеть о содеянном уже слишком поздно, ведь то, что пролито — не выпить. Погружённый в раздумья, Цзян Чэн возвращается в реальный мир только когда Цзинь Лин просит разрешения погулять по Облачным Глубинам. Это шифр, думает он, чтобы навещать своего парня. И это напоминает ему: в последнее время Цзян Чэн редко видит подростка, что довольно странно. До событий в храме Гуаньинь казалось, что мужчина не мог сделать и пятидесяти шагов, не наткнувшись на Вэй Усяня и его отряд, в который входил и Лань Сычжуй. Ныне парня нигде не видно. В некотором роде даже подозрительно, особенно сейчас, когда Цзян Чэн задумался об этом. Он намеренно избегает его? Вероятно, хотя это не кажется особо умным шагом. Цзян Чэн знает, что у него устрашающая репутация и темперамент, о котором уже давно слагают легенды, но действительно ли хороша идея — скрываться от того, кто заменил родителя человеку, с которым ты встречаешься? В конце концов, это привлечёт лишь больше проблем на голову мальчишки, хотя Цзян Чэн весьма горько полагает, что, когда твои приёмные родители Ханьгуан-цзюнь и печально известный Старейшина Илина, едва ли не всё может сойти с рук. Не то чтобы Цзян Чэн хоть что-то знает о правилах свиданий, о чём так любит напоминать ему подсознание. И всё же, хуже ведь от этого никому не станет? Мужчина бросает Цзинь Лину рассеянное «да» и наблюдает, как племянник практически оставляет за собой пыльное облако, исчезая бог знает в каком направлении. Цзян Чэн прекрасно понимает, что грубо размышлять в таком ключе, однако эти отношения могут принести пользу его племяннику и в политическом аспекте. Как минимум у мальчика будет доступ к ордену ГуСу Лань — могущественному клану и одному из Четырёх Великих Орденов мира совершенствования — и как только Цзинь Лин займёт своё полноправное место в Ланьлин Цзине, ему понадобится любая помощь. Помимо того, если у Лань Сичэня в обозримом будущем не будет детей, Лань Сычжуй унаследует мантию главы ордена. Что до альянса, то это вполне неплохо. Не означай всё это того, что Цзян Чэн должен регулярно посещать Облачные Глубины, сей брак можно было бы считать заключённым на небесах. Позади раздаются шаги, выводя его из задумчивости. Но прежде чем Цзян Чэн успевает среагировать, чья-то рука обхватывает его плечи и раздаётся громкий смех. — Эй, Цзян Чэн! Произошло чего, братишка? Лёгок на помине. Цзян Чэн вздыхает и поворачивается к Вэй Усяню. Как обычно, тот одет в свою неизменную чёрную с красным одежду, выделяясь среди других бело-голубых обитателей Облачных Глубин. Позади него на небольшом расстоянии следует естественно бесстрастный Лань Ванцзи с Бичэнем на поясе. Ханьгуан-цзюнь дал понять, что он нежеланный гость, с того самого момента, как Цзян Чэн ступил на земли клана ГуСу Лань, и, честно говоря, это изрядно действует на нервы. Цзян Чэн борется с желанием подойти к мужчине, схватить его за ворот мантии и задать вопрос, закричав изо всех сил, какого хрена он только что пялился?! Но Цзян Чэн держит контроль над своими эмоциями. Вместо этого он сжимает кулаки, запрятанные в рукавах собственной одежды, и отсчитывает от десяти. Он не закатит скандал у всех на виду. Не свершит неверный поступок, который негативно скажется на его клане и покажет всем, что глава ордена Юньмэн Цзян не может держать в узде даже собственный характер. В годы его юношества А-Нян говорила, что любые личные разногласия должны решаться именно так — лично. Никогда не вступай в драку, когда тебя могут видеть другие, наставляла она. Как глава ордена, ты должен соответствовать статусу своим поведением. И Цзян Чэн прислушивался к ней. На протяжении долгих лет он выслеживал своих врагов в тёмных лесах во время ночных охот и разрешал споры резкими ударами, свидетелями которых были только деревья и несчастные лесные животные. Мужчина выслеживал одного демонического заклинателя за другим, и, лишь вернувшись в родные стены и за закрытые двери Пристани Лотоса, он позволял расслабиться Цзыдяню. Даже настаивал на проведении дуэлей с другими главами после полуночи в тихих местах подальше от любопытных глаз. Цзян Чэн делал всё, что говорила ему матушка, но этого всё равно было недостаточно. Потому что ему было семнадцать, и он устал от десяти дней непрерывного бега, когда единственное, чего ему хотелось — это свернуться калачиком рядом со своим старшим братом, которого он, казалось, спас от неминуемой смерти, старшим братом, сразившим древнего демона на пару с другим подростком, в то время как Цзян Чэн бежал от ублюдков, из-за которых они застряли в той роковой пещере. Отец разочарован, матушка разгневана, и это привело к их перепалке во дворе из-за него — любой желающий мог услышать и убедиться: независимо от того, что делал и как сильно старался, Цзян Чэн не был достаточно хорош. Не был и никогда не будет. Матушка нарушила собственное правило из-за его несамодостаточности, поэтому Цзян Чэн не позволит этому повториться. — Да? — спрашивает он слишком резко даже для собственных ушей. Вэй Усянь, кажется, не замечает нависшей над ним угрозы. — Можем немного поболтать? — Только если он уйдёт, — отвечает Цзян Чэн, бросая взгляд на Лань Ванцзи. На секунду безучастное лицо мужчины напрягается, но когда Вэй Усянь кивает ему, тот, видимо, понимает намёк и исчезает за углом. Теперь тихий коридор остаётся в их распоряжении. Напряжение настолько плотно, что его можно резать ножом, и бывшие Два Героя ордена Юньмэн Цзян стоят напротив друг друга, не находя слов. — Пойдём прогуляемся, — предлагает Вэй Усянь со всей весёлостью, которую может собрать в себе. Он знает о нелюбви Цзян Чэна к разговорам в общественных местах — в те времена, когда они ещё были юнцами, Юй Цзыюань наставляла и его в этом способе сохранения лица ордена. Вэй Усянь просто предпочитал не слушать. Цзян Чэн согласен. Прогуливаясь по коридорам, они кивают ученикам, что встречаются им на пути и поспешно кланяются, уходя в сторону, тем самым освобождая мужчинам дорогу. Наконец они доходят до ряда комнат, которые на первый взгляд кажутся необитаемыми. Цзян Чэн узнаёт в них лекционные залы, где студентами они сидели и выслушивали монотонное бормотание Лань Цижэня. В борьбе со сном Вэй Усянь прибегал к чтению дерьмовых любовных романов, скрытых под столом. Цзян Чэн впивался ногтями в ладони и делал всё возможное, чтобы удержать своё внимание на лекции. Старший мужчина закрывает дверь, и Цзян Чэна незамедлительно посещает дурное предчувствие. Впрочем, попытка отмахнуться от него практически успешна. — О чём ты хотел поговорить? Вэй Усянь смущённо чешет затылок. — На самом деле, это Лань Чжань хотел, чтобы я попросил тебя об одолжении. У него вся неделя уже наперёд забита встречами и прочими делами, и, по-видимому, будет гораздо сложнее оставаться на плаву, чем мы рассчитывали. И раз уж ты встречался несколько раз… — Ты хочешь, чтобы я продолжал навещать Цзэу-цзюня и передавать ему отчёты. Тон Цзян Чэна ровен, но лишь потому, что он старается не дать волю раздражению. Он поднимает бровь, замечая выражение лица Вэй Усяня — улыбка, которую он надевает в тех случаях, когда знает о невозможности получения желаемого, однако продолжает питать надежды. — Каждый день, — нерешительно добавляет брат. — Ну пожалуйста... Внезапно в лёгких начинает давить — Цзян Чэн едва может дышать. Ощущения сродни тому, словно его обволакивает раскалённый металл, сжимает, как в тисках, и проникает внутрь, поднимая температуру до предела. Он взрывается. — Ты ведь знаешь, что у меня есть и другие дела, не так ли? Помимо выполнения поручений от тебя и твоего невъебенного мужа? Который, между тем, не проронил в мою сторону ни одного вежливого слова с тех пор, как я здесь! Я явился в это трижды проклятое место по твоей просьбе, оставил свой орден на произвол судьбы в противовес тому, что сейчас должен находиться именно там, потому что все обязанности лежат на мне! Ему трудно дышать, он выплевывает слова, начинённые таким количеством яда, какое только может вместиться в несколько фраз. Однако этот взрыв нисколько не облегчил тяжесть на сердце, и хотя в глазах Вэй Усяня читается крайнее потрясение, Цзян Чэн ещё многое готов ему высказать. Старший брат уже два года как вернулся в мир живых; их отношения даже не близки к примирению, а он думает, что вправе просить Цзян Чэна об одолжении? Что Цзян Чэн из кожи вон вылезет, но исполнит просьбу, как когда-то в детстве тратил своё свободное время на заметание за Вэй Усянем следов беспорядка? Всё ещё свежи воспоминания о событиях в храме богини милосердия, когда годом назад он напомнил Вэй Усяню о данном когда-то, при ещё целой семье, обещании. Брат ответил лишь «прости» и ушёл. Вот так просто. Было чертовски больно. Настолько больно, что Цзян Чэн едва не заплакал, чего не происходило годами, — потому что единственный человек, который, как он наивно полагал, всегда будет рядом, снова повернулся к нему спиной. На сей раз по-настоящему. Тем не менее, он принял это, потому что быть вторым после своего старшего брата — то, чем он занимался с десяти лет, и всё же это лучше, нежели быть никем. Но Вэй Усянь не может оставить всё таким, как есть. Он не может сказать Цзян Чэну, что не стоит затраченных усилий, и снова просит сделать что-то для него. Для Лань Ванцзи, которого поставил первым, перед Цзян Чэном, — и другому не бывать. Он присоединился к ордену ГуСу Лань, когда счёл, что Юньмэн Цзян уже недостаточно хорош. Вэй Усянь выглядит уязвлённым, словно каждое слово Цзян Чэна — вонзённый в самое сердце кинжал. И Цзян Чэн, несмотря на бушующую ярость, колеблется. Потому что таков его условный рефлекс — защищать Вэй Усяня, поворачиваясь с кулаками и острым как бритва языком к человеку, который заставил его всегда весёлого брата выглядеть так, будто он вот-вот заплачет. Но на этот раз… На этот раз именно он — тот, из-за кого у Вэй Усяня такое выражение лица. И ничто не способно остановить слова, льющиеся, словно кипящее масло, обжигая и покрывая пузырями всё на своём пути. — Знаешь, я думал, ты изменился. Что, может быть, наконец повзрослел, перестал быть настолько эгоистичным. Он смеётся, но получается лишь жуткий приглушённый звук. — Что же, я ошибся, не так ли? Твой вчерашний поступок лишь тому доказательство. Я выполнил свою грёбаную работу, доставил отчёт, как ты и просил. Но этого было не достаточно. С тобой всегда так — никогда ничего не бывает достаточно. Ты просто продолжаешь настаивать и настаивать; выглядит так, будто пытаешься узнать, как далеко сможешь зайти, как далеко другие зайдут ради тебя. Ты не мог поставить точку после проклятого отчёта, верно? Нет же, надо всё испоганить грёбаным кувшином, зная, что именно мне придётся иметь дело с чёртовыми последствиями! — Это просто шутка… — возражает Вэй Усянь, но Цзян Чэн обрывает его. — Так постоянно! Боги, ты даже сам не понимаешь, насколько… насколько инфантилен. Верно, все могут катиться к чёрту, пока Вэй Усянь весело проводит время! Цзян Чэн видит точный момент, когда терпение мужчины напротив лопается. На протяжении его небольшой тирады лицо Вэй Усяня неуклонно теряло все краски, и взгляд становился острым, словно битое стекло. Но одно слово — и его брат тоже кричит. — Я пытался помочь, тупица! Ты всё время будто на иголках сидишь, а Лань Сичэнь просто опечален, поэтому я подумал, что вам обоим нужно немного расслабиться. Но не дай бог я сделаю что-то хорошее, так, получается? Конечно, когда что-то идёт не по плану, это моя вина, и не важно, что я просто хотел, чтобы ты был счастлив! Я даже не знаю, зачем пытаюсь, если ты обвиняешь меня в каждом грехе! — Может, тебе и не стоит пытаться?! Цзян Чэн не хотел этого говорить, действительно не хотел. Как если бы слова имели собственный разум, они вылетают из его рта так же легко, как Цзян Чэн летает на Саньду. Однако с приземлением они обрастают иглами, и Цзян Чэн почти видит, как его необдуманный выкрик врезается в брата, просачиваясь глубоко в кожу и плоть и разрывая всё на своём пути. — Ага, кто бы говорил, — огрызается Вэй Усянь. Его конский хвост практически распустился, пряди разлетаются от каждого его яростного движения. Это та же ярость, что поднимает трупы и уничтожает врагов. Ярость, которая сотворила из него Старейшину Илина. — Ты стоишь здесь и говоришь о том, как я разрушаю всё, к чему прикасаюсь, но у тебя нет права судить меня. Думаешь, мне всё равно, когда я причиняю людям боль? Конечно же, нет, чёрт возьми! Всё, что я когда-либо делал, было нацелено лишь на помощь людям, включая тебя. Я готов был всю свою жизнь стоять рядом с тобой, как твой слуга, потому что я заботился о тебе. — Хочешь поговорить о бессердечности? Тогда давай поговорим о тебе. Я случайно могу причинить людям боль — я знаю, что причинял, и сожалею об этом, — но ты? Ты не лучше. На самом деле ты даже хуже меня. Потому что ты причиняешь боль людям, чтобы просто поднять себе настроение. Ты даже не цельный человек, Цзян Ваньинь! — Заткнись! Заткнись! Цзян Чэн не может… он даже не знает, чего не может. Слишком много всего. Он больше не может слушать, потому что всё это неправда.       Я заботился о тебе. В прошедшем времени. Заботился. Цзян Ваньинь. Совершенно неправильно звучит из уст Вэй Усяня. Это первый раз, когда он обращается к Цзян Чэну по имени учтивости, а не данному при рождении. Единственный в мире человек, который никогда этого не делал. Не Цзян Чэн. Цзян Ваньинь. Однако не это даже самое худшее, а именно то, что Вэй Усянь прав. Сколь бы ни были ужасны его слова, от неправильности которых зубы и кости Цзян Чэна ломит, как от боли, его брат абсолютно прав. Он чудовище. Даже не цельный человек. Он убивал целые семьи, сжигал дома дотла, пытал людей просто потому, что хотел. Потому что это питало огонь внутри него, заставляло гореть сильнее, жарче, пока пламя и вовсе не поглотило его, поэтому Цзян Чэн не мог сказать, где заканчивается ярость, и где начинается он. Вэй Усянь прав. Но скорее ад замёрзнет, чем Цзян Чэн признается в этом кому-либо, кроме себя. Он что-то кричит — даже не знает что, и Вэй Усянь кричит тоже в ответ. И вот уже они осыпают друг друга оскорблениями, припоминая свежие и старые детские раны и обиды, словно змеи, плюющие ядом именно в то место, которое, как они знают, кровоточит больше всего, туда, где им обоим известны сокрытые неуверенность и душевные раны, наскоро покрытые корочкой и настолько глубокие, что не зажили по сей день. Они знали друг друга достаточно долго, поэтому способны наделать много бед, ведь Вэй Усянь знает Цзян Чэна лучше, чем кто-либо, и Цзян Чэн провёл большую часть своего детства, слушая и храня секреты своего старшего брата. Каждый из них хочет ударить другого настолько сильно, как когда-то сами оказались ранены, поэтому они полосуют, вгрызаются и рвут друг друга с гневом, который только любившие взаимно люди могут разделить на двоих. Цзян Чэн едва осознаёт, когда Саньду покидает ножны. Всё дело в рефлексе: только почувствовав малейшие намёки на угрозу, он по инерции хватается за меч. Но Вэй Усянь отшатывается от внезапного звона металла и блеска поймавшего свет клинка, и только тогда Цзян Чэн вспоминает, что Вэй Усянь безоружен, что у него не своё и явно чертовски слабое золотое ядро, а значит, он практически беззащитен. Эта информация только успевает проникнуть в разум Цзян Чэна, как чья-то рука толкает его в грудь, и вдруг между ним и сводным братом появляется кто-то третий. Высокая белая фигура с мечом на поясе. — Остановитесь, — произносит Лань Ванцзи. Кажется, что его лица не коснулась ни одна эмоция, однако губы сжаты в тонкую линию. Едва уловимо, и Цзян Чэн почти не замечает этого за сгустком гнева и боли, дурманящим его сознание, но оно есть; умение распознавать крошечные детали, как эта, не раз спасало ему жизнь на поле сражения. — Остановитесь, — повторяет Лань Ванцзи, и они прислушиваются, даже не нуждаясь в печально известной технике безмолвия клана ГуСу Лань. Как будто оба признают, что на этот раз зашли слишком далеко, нанесли достаточно много вреда, который никогда не сможет быть искуплен. Затем Ханьгуан-цзюнь берёт своего мужа за запястье и выводит за дверь, захлопывая её за собой. Теперь Цзян Чэн один, и никто не наблюдает за ним. Никто не видит, что он делает. Мужчина опускается на колени и закрывает лицо. Нет, он не плачет. Совершенно точно.