Психбольной

Неизвестно, сколько вообще времени прошло с того момента, как этот чёртов Изуку, поджимая хвост, убежал обратно в свою норку, но такое ощущение, что он никуда и не уходил, ибо мой мозг не даёт мне покоя, и я всё ещё не могу забыть эту чёртову Кудряшку Сью. Ладно, пускай это будет связано с тем, что я просто слишком долго находился в компании разного типа психопатов, и это как-то косвенно повлияло на мой собственный рассудок. Пускай будет так. Надо сказать, что в этот раз я с доктором слишком долго демагогию разводил, обычно я как-то быстрей справлялся со всеми врачами, которые наведывались ко мне. Вспоминаются разные индивидуумы, которых мне «посчастливилось» встретить, но почему-то первым пришел на ум один отчаянный докторишка, который решил, а лучше сказать — настоял, что нет необходимости привязывать меня к стулу, мол, он и так со мной справится, если того потребует ситуация. Ой, бля, как я тогда ржал. Это было что-то с чем-то. Лучший клоун, которого я когда-либо видел. Уверен, что даже в цирке таких не найдётся. Ахах. Отвлекаясь от «приятных» воспоминаний, я решил поудобней развалиться на своей охрененно удобной кроватке, но, вот чёрт, повернувшись на бок, я резко лёг обратно. Мой правый бок нещадно болел уже несколько дней, и, я уверен больше чем на все сто процентов, что это именно тот очкарик пару раз двинул мне, пока я был в полном ауте. Потому что настолько сильно меня ненавидит только этот угрюмый уродец. Хотя… Не, лучше будет сказать, что он самый отчаянный из всего своего весьма скудного коллектива, и, определённо, на что-то подобное способен только он. Да, намного лучше звучит, так и оставлю. Насколько я знаю, пациентов нельзя бить или причинять им какие-либо увечья, ибо это строго отслеживается и сразу же наказывается, но, видимо, я тут один счастливый такой оказался. Ну правильно, синяков нет, значит всё в порядке. Надо сказать, мне снова увеличили дозу, и я перешёл на новый уровень деградации. Теперь я могу назвать себя не просто овощем, я могу гордо носить имя — сопливая размазня, любовно размазанная на белых простынях больничной койки. Не знаю, что они мне такое убойное начали колоть ровно один раз в день, — если быть точным, по вечерам — но это чертовски мне не нравится, потому что, кроме как оставшуюся ночь и небольшую часть дня лежать на одном месте, я больше не могу ничего делать. Абсолютно ничего. И это добивает меня окончательно. И, из-за недавнего происшествия, — хотя, спрашивается, что я такого сделал? — меня больше не выводили в холл, где тусовались все местные психопаты. Хоть какое-то разнообразие было, которого и то лишили. Это чёртово одиночество изрядно поднадоело мне. Я далеко не из тех людей, которые любят терзать себя разного вида раздумьями, но за эти несколько грёбаных дней появилось огромное желание понять, почему же я всё ещё здесь, и почему мои родители не приезжают за мной? То, что меня киданули, как последнего бродячего щенка — было фактом. Наверняка, это моя любимая мамаша постаралась и упекла меня сюда. Она ведь давно грозилась этим. Но куда в это время смотрел отец?.. Посмотрев в маленькое оконце, размером так пятнадцать на пятнадцать, я заметил, что на небе стали появляться первые звезды, и, если бы мой покой не потревожил звук открывающейся двери, я мог бы еще долго копаться в своих мыслях. — Добрый вечер, — тихо пропищала, словно маленькая мышка, быстро забежавшая санитарочка. Я уже как несколько недель назад заприметил эту симпатяшку-шатенку, и, если бы она не работала в психиатрической больнице, я, возможно, приударил бы за этой милашкой. Но, увы и ах. — К-как… тебя зовут? — говорю преувеличенно медленно, еле ворочая языком. Аж даже всё внутри закипает от своей беспомощности. И всё это от чего? Правильно, от долбанных лекарств. Дефекты речи, которые возникают после принятия некоторых, уже не удивляют меня. И вообще, кто бы мог подумать, что я сам проявлю инициативу и захочу с кем-то заговорить? Обычно я открываю рот в двух случаях: высказать своё субъективное мнение и чтобы сделать то же самое, только к этому ещё добавляется мой фирменный ор и отборный мат. Вот вы проведите несколько дней в полном одиночестве, в компании самого себя и своих мыслей — сделаете и не такое. Интересно было наблюдать за тем, как санитарочка нервно расставляет все необходимые скляночки на небольшом столике, находящемся возле моей кровати. Руки потрясываются, взгляд сосредоточен на действиях. В общем, всем своим видом хочет показать, что ей совершенно всё равно на меня, и что она ни в коем разе, ни на долю секунды, всеми фибрами своей хрупкой души не боится меня. Хах, у неё почти получилось мне это доказать и внушить, но я слишком внимательный и замечаю буквально все мельчайшие детали. Грубо говоря, меня не обманешь. Мне бы хотелось сейчас, наконец, привстать, чтобы хоть как-то обратить внимание на свою скромную особу, но, вот чёрт, тяжело жить, когда всё осознаёшь, а ничего сделать не можешь. У меня остаётся только речь, которая так же подводит, как и всё моё тело. Совсем как собака, которая всё понимает, да сказать ничего не может. Пар-ши-во. Наконец, разобравшись со всеми склянками, девчонка направляется прямиком ко мне с огромным шприцом, наполненным какой-то бледной жидкостью, в руках. — И… и как… — пытаюсь выдавить из себя хоть что-то, но получается больше, чем хреново. Получается ху… — Что? — непонимающе спрашивает она, кажется, даже на секунду застопорившись. Скорее всего, просто не ожидала, что я с ней могу заговорить, из-за чего так опешила. Но потом, как будто бы придя в себя, продолжает плавно, без лишних движений, приближаться ко мне. Видно, что боится, но ничего сделать не может, ибо ей платят за то, что она подходит ко всяким неуравновешенным психам. Но. Я ведь не псих, так чего же она так боится? — Ду-думаешь… мне это… поможет? — как старая ржавая калитка, скриплю я, при этом всё так же продолжая прожигать её взглядом. Я ведь кроме этого толком ничего и не могу сделать! — Да, — говорит вроде бы как уверенно, но исходящий от неё страх не даёт покоя. Берёт мою расслабленную руку в свою маленькую и слабую и обрабатывает её резко пахнущей субстанцией, готовя к скорому уколу. А мне только остаётся наблюдать за её простыми, заезженными до автоматизма манипуляциями. — Е-есть гаран… гарантии? — всё стараюсь завести хоть какой-то диалог, а не просто односложные вопросы и ответы. На удивление для самого себя — хочется побазарить. Обычно не особо уважаю это, но, когда нет выбора, приходится пользоваться тем, что дают. — Если ты сам захочешь, то тебе это поможет, — без единой запинки отвечает она, при этом безжалостно вгоняя в меня длинную иглу, и плавно нажимает на шток, заставляя поршень вливать в меня сомнительную жидкость. — Д-да ладно? — усмехаюсь я. — Это бессмысленный разговор. И мне нельзя с тобой разговаривать, — страх остался, но, видимо, в крови заиграл профессионализм, отчего её тон изменился. Стал слишком похож на голосок моей мамаши, да и манера речи такая же. Такая же мозговыносящая. Но позже до моего затуманенного мозга доходит — «нельзя разговаривать». Как это вообще понимать? — И… и кто же з-запретил? — незамедлительно следует от меня вопрос. — Не могу сказать, — растерянно бросает она, нервно убирая на принесённый ею же поднос все ранее использованные вещи. — М-может всё же… скажешь к-как тебя зо-зовут? — раз уж не хочет говорить чужое имя, пускай скажет хоть своё. Уже начинаю чувствовать, что мозг совсем не пашет и совершенно не хочет выполнять возложенные на него обязанности. Как будто все шестерёнки давно не смазывали, и они ссохлись между собой. — Урарака, — всё-таки отвечает она, видно, не особо желая этого. Нахмурила брови и слегка сморщила нос. Забавно выглядит. — У-урарака, и как с-скоро меня выпустят отсюда? — еле соображаю, но всё равно умудряюсь задать ещё один вопрос. Взгляд как будто расплывается, и я уже вижу всё не так чётко, как, например, несколько минут назад. Сил не хватает даже на то, чтобы позлиться на самого себя. — Никогда, это ведь больница Ренвика Смаллпокса — равнодушно отвечает мне мутное пятно, которое ранее было симпатичной девчонкой. — И да, тебе же лучше будет, если ты будешь вести себя прилежно, — даёт мне никому не нужную рекомендацию, при этом ясно понимая, что я не последую её совету. — Таблеток пока что тебе мы не даём, но желательно, чтобы ты их выпил. Сегодня, — гремит небольшой склянкой с препаратами и высыпает мне парочку таблетосов в стаканчик, а рядом ставит алюминиевую кружку с водой. После этого разноцветное пятно выходит из моей мрачной камеры, оставляя после своего визита неприятный осадок. Набатом в голове бьётся лишь одно слово: «Никогда» Всего-лишь одно слово звучит сравни смертному приговору, потому что, в мои двадцать четыре года, когда жизнь только начинает играть всеми возможными и невозможными красками, я оказался заперт в этой грёбаной тюрьме, состоящей из четырёх стенок и одного мизерного окошка. Только в эти мучительно долгие минуты до моего мозга, наконец, дошло, что это никакая не шутка, не ошибка врачей, а самая настоящая правда, ударившая мне в голову, словно молния. Всё наигранное мною веселье моментально улетучилось. И теперь я, без зазрения совести, могу считать, что меня предали, ведь семья оставила погибать меня в этом чёртовом месте. Если вы у кого-либо спросите: «Какое место имеет самую дурную славу в городе?» — вам тут же ответят — больница Ренвика Смаллпокса. А знаете почему? Потому что каждый, кто попадал сюда, больше никогда в своей жизни не видел белого света. Никто не знает, что случалось с людьми, находящимся здесь, но заботливые мамочки-наседки приказывали своим деткам-цыпляткам сторониться этого проклятого места. Также ходили слухи, можно сказать, местные байки старых бабок, что в больнице проводят опыты, исследуют новые орудия пыток или же просто убивают, но, скорее всего, это были лишь страшилки, которыми детишки пугали друг друга в школьных туалетах. Хотя, если внимательно присмотреться к моей камере, у которой были облезлые стены болотно-зеленого цвета; так полюбившаяся мне за несколько дней бесконечной лёжки кровать, прикрученная к полу огромными болтами, с небольшой тумбочой рядом; всего одна, тускло светящая, абсолютно бесполезная лампочка, которая, казалось, вот-вот и перегорит; да туалет за шторкой — то от одного вида такого жилища станет понятно, что место реально адское. И куда я, блять, попал? И снова моя вредоносная голова начала раскалываться будто на две половинки. Ужасно заболели виски, словно мне хорошо так треснули чем-то тяжёлым в эту область. Невольно вспоминаю о таблетках, про которые мне говорила девчонка. Возможно ли, что мне так хреново от недавно вколотого препарата и, прими я вовремя оставленные лекарства, моя голова бы так сильно не болела? Определённо нет. Мне было бы в сто раз хуже, чем есть сейчас. И вообще, какого хрена мне оставили таблетки без присмотра? Раньше мне не доверяли такого почётного действа, ибо нехер, как говориться. Тогда что же изменилось сейчас? От нового приступа нестерпимой боли я отчаянно пытаюсь заставить свой организм заснуть, что практически бесполезно, ведь от любого малейшего движения жёстко стреляет в висках. Поэтому принимаю позу беззащитного эмбриончика и зарываюсь носом в до жути неудобную перьевую подушку.

***

— Поднимайся, — грубый до боли знакомый голос, доносящийся откуда-то со стороны, заставляет мой прекрасный, но не долгий сон прерваться, — Пора завтракать. Откровенно говоря, мне было начхать на какой-то там завтрак, так же было глубоко наплевать на любого, кто входит в мою мини-тюрьму. А больше всего я бы сейчас не хотел двигаться, потому что всю ночь не спал, а гонял паршивые мысли в своём больном мозгу. Я лелеял ту мысль, что меня оставят в покое, если я никак не буду подавать признаки жизни, но нет. Послышались стремительные шаги, естественно, в мою сторону, а дальше последовало неожиданное прикосновение к моим плечам, потом мой корпус резко поднимают и обустраивают меня в сидящее положение. Такой наглости со стороны очкарика — а этот настырный и наглый уродец-санитар оказался именно им — я никак не ожидал. Рядом прогремел стол-каталка, на котором находилась странная жидкая кашица, чай, снова налитый в алюминиевую кружку, кусок хлеба и, барабанная дробь, таблетки, точно такие же, что вчера принесла Урарака. То, что это уже не те таблетки, которыми меня пичкали до этого — факт. Форма и цвет теперь другой. Красно-белые продолговатые капсулы. — Ну и… и что это? — говорю уже чуть лучше, если сравнивать со вчерашним, но мне по-прежнему тяжело владеть языком. — Завтрак, — безэмоционально проговаривает очкарик-санитар, подкатывая ближе ко мне тележку. Сидеть-то я сижу, но кто сказал, что я могу так же хорошо, как до этого, пользоваться своими руками? Правильно, никто. Смотрю, как на последнего идиота, на стоящего чуть поодаль санитара. Интересно, он реально не знает, что я вообще толком двигаться не могу, или, сука, издевается надо мной? По его виду ничего сказать не могу, поэтому приходиться пользоваться своим малоподвижным языком: — М-может… по-покормишь? — усмешка даётся мне не так легко, как обычно, но я всё равно выдавливаю её из себя. И наслаждаюсь мгновенно последовавшей реакцией: — С ложечки кормить — не входит в мои обязанности. Сам справишься, — в свете тусклой лампочки его очки сверкнули, словно у какого-то злодея из Марвел. Издеваться изволите? Ну-ну. — Да ладно, — наконец, выдавил из себя полноценную фразу, без единой запинки. У меня определённо есть прогресс. Сделав небольшую передышку, продолжаю: — А я думал, что ты сюда… р-работать пришёл именно из-за этого, — чёрт, всё равно запнулся. Сука. Ахах, снова знакомые мне желваки. Наверное, я скоро жить без них не смогу, настолько мне нравится доводить этого чмошника. А главное, мне нравится пользоваться тем, что он, по идее, мне ничего сделать не может. — Таблетки чтоб тоже принял, — грубо произносит он, полностью игнорируя меня и мои слова. В принципе, ничего не изменилось. Но я ведь не буду я, если не попробую довести его до белого каления. — А мне по-барабану, — язвлю я. Мой речевой аппарат заработал. Радость безмерная. — Я, вообще-то, не псих, не нуждаюсь в них, — неуклюже беру в руку неизменный маленький стаканчик с таблетками и, немного замахнувшись, запускаю его в дальний полёт в сторону очкарика. Конечно, было бы круче и эпичней, если бы я кинул стаканчик в патлатого чудика раза так в два сильней и в рожу, но, к сожалению, довольствуюсь пока что тем, что несильно попадаю ему куда-то в область живота. А мои излюбленные таблетосы, как дети, играющие в салки на площадке, гурьбой разбегаются по сторонам. — Теперь подними их, — спокойно. — Немедленно. Держится из последних сил. И когда же ты, наконец, бомбанёшь? Долго я ещё тут перед тобой распинаться буду? Естественно, даже и не собираюсь выполнять просьбу, хотя, надо сказать, это был больше приказ. Вместо этого надменно пялюсь на санитара-очкарика, который, в свою очередь, чуть-ли не пылает от льющейся через край злобы и агрессии в мою сторону. И это я-то агрессивный? — Ты оглох? — наблюдаю за тем, как у него то сжимаются, то разжимаются кулаки. А у кого-то кулачки-то уже зачеса-ались. А вот теперь становится интересней. Чувствую, как внутри начинает вспыхивать знакомый мне озорной огонёк. — И что же ты сделаешь, если не подниму? Я не собираюсь пить это дерьмо, — усмехаюсь. Задумываюсь о том, чтобы немного привстать, чтобы это чудило не смотрело на меня так снисходительно сверху вниз, как будто бы я отребье какое-то. Не падаю лицом в пол и медленно, но верно, встаю, наконец, на ноги. Пошатываюсь, конечно, но зато я сейчас на своих двоих, а не на кровати. По виду очкарика нельзя было сказать, разозлился ли он ещё больше на такой ответ, но, — ну ни хрена себе — хрустнув костяшками своих пальцев, он резко подорвался в мою сторону. Я даже не сразу успел среагировать, когда он схватил меня за шею и, не прикладывая особых усилий, — так как я, сейчас, если не как мешок с дерьмом, то что? — впечатал в стену у кровати. А такой богатой палитры эмоций от него я ещё никогда не видел и, уж тем более, никогда не ожидал увидеть. Даже как-то будоражит. Нисколечко, пока что, не планирую сопротивляться, ибо знаю: хоть я сейчас и менее подвижный, но звездануть могу как есть. В крайнем случае, если не о свой кулак, то о любую твёрдую поверхность моей комнаты. А твёрдых поверхностей имеется много. У меня твёрдая даже кровать. Приближает своё уродливое лицо к моему, не побоюсь этого слова, прекрасному и чуть слышно шепчет: — Хочешь знать, что я сделаю? Ну, слушай, — делает многозначащую паузу, давая подготовиться к дальнейшему, — Тебя отымеют все санитары этой лечебницы, затолкают таблетки в глотку, и так будет происходить до того момента, пока ты не одумаешься, — тяжело выдыхает и пялится в мои глаза. — Да ладно, как мы заговорили, — медленно, словно издеваясь, хватаю его за грудки и отталкиваю это ничтожество от себя. Хоть я и смог оттолкнуть его, но, как бы мне не хотелось этого признавать, у меня оказалось не так много сил, чтобы сделать что-либо ещё. Совсем не свойственная для меня чёртова одышка является веским доказательством того, что я явно уже не в форме. Да и звёздочки в глазах тоже не придают сил. Блять. То ли в комнате стало мало воздуха, то ли это так ситуация накалилось, что появилось такое ощущение. Будто бы я забыл, как надо правильно дышать. В голове снова помутилось, а виски будто сжали железными тисками. Смотрю на самодовольную ухмылку санитара, как он с насмешкой показывает мне использованный шприц. Вот я идиот. Просто полный кретин! Он ведь специально ко мне так близко подошёл, чтобы вколоть это дерьмо. Бля-ять, впервые так облапошился. Ну ничего, исправлюсь. В следующий раз не прокатит. Эх, не всегда моя вспыльчивость играет мне на руку. Надо быть внимательней. Слизняком сползаю вниз по стенке и расфокусированным взглядом пялюсь на самодовольного ублюдка. — А всего-лишь то надо было быть лапочкой и не разбрасывать лекарства, — сам берётся поднимать пилюли. Разглядывает их так, словно слиток золота нашёл. Идиот. Сконцентрировав свой взгляд на полу, тупо думаю о том, как бы побыстрей добраться до кровати, потому что такую адскую боль терпеть во второй раз я уже не могу. Слышу скрип двери и топот ещё двух пар ног. — Ничего себе его расплющило, — доносится до моего слуха. Ну вот, подоспела ещё пара идиотов. Приподнимаю голову и натыкаюсь на два ярких пятна. Красное и жёлтое. Если, конечно же, у меня не глюки, потому что какой нормальный человек будет в такие яркие цвета выкрашивать свои волосы? Хотя… — Вы принесли рубашку? — ну что они там снова придумали? Когда же вы меня оставите в покое, ублюдки? — Да, — хором доносится со стороны двери. — Поднимите его. И давайте, поторапливайтесь, — ох, боги, как же меня бесит его противный голосок. От него у меня, кажется, в два раза сильней сдавливает виски. Слышу шарканье больничных тапочек в мою сторону. Встают по обе стороны от меня и хватают за плечи, при этом резко, словно на раз-два-три, поднимают меня на негнущиеся ноги. Мог бы — уже давно бы дал бы отпор этим двум хлюпикам, но я ведь сопливая размазня, я не могу. Приходится тупо подчиняться. Надевают на меня какой-то кусок дерьма, напоминающий белую рубашку. Теперь понятно, про что говорил очкарик — смирительная рубашка. Какая прелесть. — Хороший мальчик, — в завершение процедуры говорит один из разноцветных дегенератов. Ну, бля, получите от меня. Оба. — Теперь ты будешь передвигаться по коридорам только так, — добавил второй. А дальше меня толкнули в сторону, и я «мягко» приземлился в, как я понял, кресло-каталку. «Ублюдки», — прошипел мысленно, так как от резкого движения звякнуло где-то в мозгу. Блять, да когда эта чёртова боль пропадёт? Втроем они выкатили меня из палаты и, в таком же неизменном составе, везли по, на удивление, пустому коридору. На первом этаже передо мной тут же открылась дверь, на которой я разглядел табличку: «Доктор Мидория Изуку»