Психбольной

— Мог бы придумать менее травмоопасный вариант, когда пытался выпустить пар, — с укоризной произнёс кудрявый надоеда, при этом продолжая намазывать каким-то гелем мою опухшую правую ногу. Около получаса назад этот докторишка в приподнятом настроении появился у меня в камере и, надо сказать, что это самое приподнятое настроение у него сразу же испарилось, стоило ему увидел полностью раздолбанную тумбочку, валяющуюся рядом с кроватью и, собственно, валяющегося на кровати в полном ауте из-за действия сильнодействующих препаратов меня. — Тебя забыл спросить, — язвлю я. Как же, однако, приятно наблюдать за тем, как этот кудрявый старательно растирает мне ногу, аккуратно прикасается к повреждённой коже, будто всю жизнь то и делал, что растирал кому-то ноги. Чего я не ожидал, так это того, что он сам возьмётся за это дело, а не поручит его кому-нибудь из своих дивных помощников. В тот момент, пока доктор стоял и смотрел на меня округлившимися глазами и никак не мог подобрать нужных слов, я, в свою очередь, как и большую часть всего времени, проведённого здесь, валялся безвольной, накаченной удвоенной дозой транквилизаторов тушкой, при этом так же в ответ пялясь на него. И, судя по его удивлению, проскользнувшему после того, как он увидел полный кавардак у меня в палате, я понял, что Урарака всё-таки ничего не сказала ему о моей небольшой, скажем так, шалости, поэтому-то докторишка и пребывал тогда в глубоком оцепенении. Но он же доктор, профессионал в своём деле, так что долго это оцепенение не продлилось, и он быстро предпринял меры: незамедлительно вызвал пару санитаров, которые помогли доставить моё бренное тело в его кабинет. — Ну вообще да, забыл, — всё ещё продолжает возмущаться доктор, отчитывая меня, словно ребёнка. — Я ведь здесь для того, чтобы помочь тебе, — такую страдальческую гримасу состроил, что мне действительно стало неприятно от того, что я поддался собственным эмоциям. А какого чёрта он ожидал? Естественно я рано или поздно бы сорвался. И неизвестно ещё на ком. Уж лучше выпустить пар на тумбочке, чем на том же самом кудрявом докторе, который так и напрашивается на тумаки. — Посмотри, что ты со своей ногой сделал! — опять кричит. Видимо, по новой начал злиться, увидев полное безразличие в моём взгляде. Забавно, конечно, наблюдать за тем, как с каждым разом этот ребёнок хмурится всё больше, тем самым показывая мне своё недовольство, но это уже реально не так забавно, как было до этого. Его сверх опека, если честно, уже поднадоела. И я уверен больше, чем на сто процентов, что он не бегает так за всеми своими подопечными. Так почему же.? — Тц, — то ли этот гадёныш специально замотал на моей слегка опухшей ноге чёртов эластичный бинт настолько туго, что теперь стало ещё хуже, чем было, то ли у него просто руки растут из… — Пытаюсь помочь, а всё без толку, — разочарованно бурчит себе под нос, не спеша вставая с небольшой табуретки, на которой он сидел до этого, пока забинтовывал мою ногу. И пню понятно, что он сейчас говорит не о моей ноге, а о том, что ему никак не вывести из меня моё же дерьмо. Не в буквальном смысле, конечно. Моя так называемая болезнь всё никак не даёт покоя моему «ненаглядному» доктору. Настолько не даёт покоя, что, мне кажется, у него уже скоро начнется истерика, как у какой-нибудь наглой девчонки, которая никак не может получить то, чего она хочет. И вообще, для меня было большой неожиданностью видеть этого доктора сегодня у себя в палате. Дело в том, что у меня напрочь вылетело из головы, что этот докторишка собирался забрать меня в субботу на прогулку по прибольничной территории. К слову говоря, сегодня как раз была суббота, поэтому, когда днём я увидел его кудрявую голову в дверном проёме моей камеры, я был искренне удивлён. А больше всего меня удивило не то, что ко мне заявился врач — это дело совершенно обычное — а то, что я реально забыл. А самое интересное, я только через минут десять после прихода кудрявого вспомнил о том, что о его визите всего-то несколько дней назад меня предупреждала Урарака. — Разве сейчас ты мне не помогаешь? — усмехаюсь и наблюдаю за тем, как взгляд кудрявого снова возвращается на меня. Удивительно то, что я все ещё могу вполне членораздельно выражать свои мысли, несмотря на то, что мне буквально несколько часов назад вкололи достаточно сильнодействующее успокоительное, по крайней мере, оно должно было быть таковым. Видимо, у меня началось привыкание к здешним препаратам, и, надо сказать, мне это даже на руку, потому что в следующий раз в случае необходимости я могу воспользоваться этим. Это определённо хорошие новости. — Ты знаешь, что я имел в виду, — как-то больно серьёзно произносит он, при этом одарив меня сердитым взглядом. А теперь я действительно ощущаю себя провинившемся ребёнком. До жути неприятное ощущение. И слишком многое заставляет вспомнить из моего поганого детства. Что-то больно эмоциональный сегодня доктор. — Допустим, что не знаю, — но, несмотря ни на что, я до сих пор люблю выводить людей из себя, чем, собственно, сейчас и занимаюсь. Хотя, исходя из того, что доктор оказался не такой податливый, как я ожидал, будет очень нелегко сбить его с колеи. В своих целях, конечно. Как показывает многолетняя практика, разъярённые и взбешённые люди с горяча выпаливают всю нужную информацию, как на духу, даже не сразу понимая то, что вообще говорят. Они просто-напросто не успевают придумать какую-либо отговорку или ещё какую ложь. Но вот реакции, последовавшей после моих слов, сбила с колеи больше меня, чем доктора: — Мог не понять кто угодно, но уж точно не ты, — впервые за этот день я вижу, как он улыбается, даже если эта улыбка и снисходительная. — У тебя не настолько большие проблемы, — хоть он и улыбается, но вот радости в его глазах нет ни капли, только глубокая печаль, которую даже его лучезарная улыбка не сможет затмить. — Но… — Но они у меня есть, ты хочешь сказать? — мне непонятно, от чего он пытается улыбаться, хотя видно, что ему этого совсем не хочется. Он буквально минуту назад пребывал в диком негодовании, злился на меня, ругался, отчитывал, совсем как ребёнка какого-то. А тут такие неожиданные перемены, надо сказать, знатно меня удивили. За доктором чрезмерного проявления ярких эмоций до этого не наблюдалось. Да и с чего бы вдруг меня заинтересовало его душевное состояние? — Да, — тяжело выдыхает и направляется в сторону своего стола, где по-прежнему лежит целая кипа бумаг, видимо, так и не разобранных с моего предыдущего визита. Наблюдаю за тем, как он не спеша разгребает эту кучу, словно ненавязчиво ища что-то. Не то чтобы мне прямо интересно, что это за бумажки… Чёрт его дери, да, мне интересно! А больше всего мне любопытно, почему это кудрявый так кривит свою рожу, когда перелистывает папку за папкой. Сосредоточенное выражение лица ему явно не идёт. Но он определённо что-то ищет, и ищет что-то для меня, иначе зачем тогда он сейчас отвлекается на них, а не на… — Доктор, если я в состоянии понять то, что вы хотите сказать, тогда в чём же моя проблема? — кажется, я в душе всё же ребёнок, потому что мне определённо не хочется сидеть здесь и наблюдать за тем, как меня попросту игнорируют, поэтому принимаю решение немного поболтать с доктором. Может, он хоть в этот раз расскажет мне что-нибудь интересное. — Не думаю, что ты снова хочешь слышать то, что я тебе уже говорил, — отвечает, словно между делом, при этом всё ещё продолжает разбирать свои бумажки. Бесит. — Именно. Потому что я не верю в то, что моё пребывание здесь связано с обрывками в памяти. Все люди что-то забывают. И я сомневаюсь в том, что этих людей отправляют в больницы, — перевожу свой взгляд с доктора на свою перебинтованную ногу и снова удивляюсь тому, что из-за нескольких ударов я растянул себе голеностопный сустав. Совсем раскис в этом гниющем изнутри месте. Стоило мне отвернуться всего на несколько секунд как этот неуклюжий докторишка умудрился что-то уронить. И, как оказалось, это что-то оказалось той самой стопкой бумаг. Кретин. — Смотря насколько много информации человек забывает, — и снова этот раздражающий отрешённый тон. Для чего он меня здесь держит, если я, в принципе, ему уже и не нужен? Бесит. Проявляю инициативу и пытаюсь сам с ним хоть как-то пообщаться, а этому походу абсолютно по барабану. Бумажки то наверняка интересней. Уродец. — Я ничего и не забывал. Я прекрасно помню все события, — зло бросил я, при этом сильно сжимая в пальцах обивку дивана, чтобы хоть как-то успокоить свой буйный нрав. Зря он так ко мне относится. Я ведь не железный, да и терпение у меня далеко не ангельское. Я ведь и с больной ногой в лёгкую могу до него дойти и слегка так поставить на место. Лучше бы, конечно, до такого не дошло. До этого активно собиравший результат своей неуклюжести, доктор неверяще взглянул на меня, при этом как-то резко и совсем не грациозно подрываясь с места, напрочь наплевав на все те бумаги, которые он так усердно поднимал пару секунд назад, и направился в мою сторону. — Ты действительно хочешь об этом поговорить? Я могу выделить нам время на сеанс, — то, что он сейчас похож на маниакального психопата из какого-нибудь фильма ужасов — факт. Зелёные глаза, ранее какие-то потухшие, абсолютно ничего не выражающие, сейчас словно светились, как у ребёнка какого-нибудь, которому подарили долгожданную конфетку. Слишком радостный вид. Даже не знаю, бесит ли меня это или нет. — Почему ты так удивился? — безэмоционально спросил я, исподлобья наблюдая за тем, как кудрявый межуется на месте. В самом деле, ведёт себя, как девица. Он определённо меня бесит. — Я не удивился, я изумился. И мне приятно, что ты услышал меня, — и, о боги, что я имею честь лицезреть? Неужели этот кудрявый невинно улыбается мне сейчас? Как ни посмотри, да, он действительно стоит посреди своего кабинета и улыбается мне, как самый последний идиот на этой планете. Первое, что всегда бросается в глаза, когда я гляжу на докторишку, так это то, что у него слишком женственные черты лица. Нет ни одной черты, которая была бы под стать любому нормальному пацану в его возрасте. Абсолютно никаких чётко выраженных линий. Одни нежные, аккуратные контуры, как у любой девушки. Большие, открытые для всего мира глаза, в которых невозможно было найти что-то, что могло бы потревожить душу своей лукавостью; аккуратный изгиб бровей, веснушчатые крапинки на скулах, миниатюрный носик, шикарная улыбка — ну прямо диснеевская принцесса, а не доктор в психиатрической больнице. Ловлю себя на мысли, что я непозволительно долго пялюсь на него. Вот чёрт. Какого хрена? Резко отвожу взгляд в сторону, предпочитая любоваться неизвестным мне цветком, чем этой невинной принцессой. — Ты думаешь, я буду всегда позволять копаться в своих мозгах? — это прозвучало грубее, чем я хотел бы сказать, но, в любом случае, я уже это сказал. — Ошибаешься, — добавляю я тише, при этом чуть смягчая тон. Не хватало ещё, чтоб этот разревелся тут от того, что я с ним грубо разговариваю. — Поэтому я хочу воспользоваться такой возможностью и собираюсь назначить время встречи на сегодня. Но чуть позже, сейчас я не смогу уделить тебе время, — воодушевлённо пролепетало кудрявое чудо, отправляясь к своему столу и, найдя на нём свой неизменный блокнот, черкнул в нём пару слов. Сейчас я уже потихоньку начинаю корить себя за то, что проявил подобного рода инициативу: докторишка может воспринять это как принятие мною того, что я действительно психически не здоров. Но не этого я хочу. Я хочу разобраться в этом дерьме. И бежать мне уже некуда.

***

Уже несколько часов я валяюсь на кровати и пялюсь в какую-то, видимо, очень интересную трещинку на потолке. Она настолько маленькая, что я даже не представляю, как вообще смог её разглядеть в этом обилии серого. Если внимательней присмотреться к остальной поверхности, то эта трещинка и в самом деле одна единственная на всю плоскость. Почему я вдруг начал разглагольствовать о чём-то столь бесполезном? Ответ прост: я устал. Устал настолько сильно, что меня убивают собственные мысли. Точнее, добивают. Правильно говорят, что некоторым вредно много думать. И среди этих некоторых я занимаю лидирующую позицию. У меня такое ощущение, что мысли, касающиеся всего того, что меня окружает, доведут меня до сумасшествия быстрее, чем я смогу во всём разобраться. Сумасшествие… Такое странное понятие. Если подумать, это ведь просто потеря рассудка. Но вот как понять, что ты его потерял? Где та грань, которую нужно переступить, чтобы тебя считали сумасшедшим? Сложный вопрос, требующий не один день размышлений. Да и стоит ли разбираться в нём? Наверное, нет, но отчего-то мне хочется. Ведь меня нарекают схожим по смыслу словом — сумасшедший. А если сказать по-другому — потерявший рассудок. Как же я тогда потерял рассудок? И с какой стати все эти люди решили, что я потерял этот самый рассудок? Что же я такого сделал, что дал им повод так обо мне думать? Опять море вопросов и ни одного членораздельного ответа. Хотя, нет, о чём это я? Мне всегда дают один и тот же ответ — накосячил и теперь разгребаю. Я, правда, слышу это в разных интерпретациях, но от этого смысл не меняется. И как тогда мне это понимать? Из-за этого я и стал сумасшедшим? Кажется, я снова загоняю себя же в тупик. Получается, все мои размышления совершенно бесполезны и ни к чему не ведут. Тогда, пожалуй, оставлю это. Чем же тогда занять себя? Двигаться я нормально не могу, потому что на любое телодвижение моя поврежденная нога отвечает глухой болью. Надо сказать, меня до сих пор бесит тот факт, что из-за малой подвижности я превращаюсь в бесполезную амёбу, которая даже не может передвигаться без чьей-либо помощи. Хотя даже простейшие амёбы, с учётом того, что у них нет мозга, могут передвигаться благодаря своим ложноножкам. А я, чёрт его дери, не могу! Значит, я даже хуже амёбы. Как же меня всё это бесит. — А-а! Пустите меня! Пустите меня! — донёсся страшный вопль где-то недалеко от моей палаты. — Держите его крепче! — скомандовал кто-то. Было отчётливо слышно, как тяжело санитары справлялись с неожиданно разбушевавшемся пациентом. Какие-то копошения, крики на друг друга, вопли разбушевавшегося… Одним словом — психиатрическая больница. Надо сказать, за последние несколько дней психи начали проявлять свой характер все чаще. С чем это связано — неизвестно. Меня это, конечно, мало интересует, но, чёрт возьми, не хотелось бы столкнуться в коридоре с каким-нибудь таким вот больно активным, иначе я точно не сдержусь и отправлю его в нокаут. Ах, да, точно, я же так просто не встречусь ни с кем в коридоре, ведь меня отсюда не выпускают из-за моей агрессивности. Точно, как же я мог это забыть! Я же хожу, как малец в кинотеатр: только с сопровождением взрослых. А тем временем копошение за пределами моей палаты всё не заканчивалось. Что-то периодически гремело, и по звуку оно напоминало звон склянок, ударяющихся друг о друга; кто-то то ли стонал, то ли завывал, скребясь в соседнюю палату, где-то что-то падало, звенело. Шумно. Слишком много долбанного шума. А из-за звенящей тишины в моей камере все те звуки были как будто в десятки раз громче, чем обычно. Это жутко напрягает. Я не хочу слышать всего этого. Не могу предпринять ничего лучше, чем закрыть руками свои уши. Теперь я слышу всё приглушённо, но от этого лучше не становится. Остервенело поднимаю корпус, откапывая из-под тонкого одеяла, на котором я до этого лежал, подушку, и укладываюсь на правый бок таким образом, чтобы правая рука находилась под одним ухом, а левая держала подушку на другом. Ещё получилось так, что я чуть ли не уткнулся носом в холодную стену. Вполне себе удобная поза. А самое прекрасное в ней то, что я теперь не слышу всего того муравьиного копошения. Слышу только, как моё сердце усиленно бьется, разгоняя кровь по всему организму. Тишина. Закрываю глаза, невольно прислушиваясь к ровному сердцебиению, и, наконец, расслабляюсь. Оказалось, очень приятно слушать, как работает твое сердце. До этого я никогда не прислушивался к нему, а сейчас поражаюсь, как оно без перерывов может работать, поддерживая мою жизнь. Даже как-то реально успокаивает. Но вот долго насладиться чем-то новым мне не дают, так как даже сквозь выстроенные мою баррикады, я слышу, как щёлкает замок моей камеры, оповещая о приходе незваных гостей. — Катсуки, ты спишь? — тут же доносится шепот со стороны двери. Такой тоненький голосок может быть только у одного человека — Урараки. Промелькнула заманчивая мысль в голове — сделать вид, что я сплю, и может тогда она отстанет. Но тут же выкидываю эту мысль: я же всё-таки не ребёнок, чтобы так делать. — Уже нет, — недовольно бурчу я, убирая подушку с уха. Даже не поворачиваюсь к ней лицом. Что-то мне совсем не хочется менять своего положения: слишком уж оно оказалось удобным. — Извини, если разбудила, — слышу каплю сожаления в её голосе. — Забей. Ты что-то хотела? Сейчас, вроде как, ещё не ужин, — не знаю, с чего это вдруг я такой раздражённый. Может потому, что она нарушила мою идиллию? Всё возможно. — Пришла проведать тебя. Доктор Мидория запретил мне приходить какое-то время, но я не могла не навестить тебя, — прямо спиной чувствую, как она с каждым словом приближается к моей кровати, а под конец предложения койка непроизвольно прогнулась под её небольшим весом. То, что она сейчас была слишком близко ко мне, меня насторожило, да и то, что она сказала, тоже не осталось без внимания. Вот просто так пришла ко мне в палату, чтобы проведать? Вот так запросто присела на кровать психа? Слишком отчаянный шаг. Что же ей тогда нужно на самом деле? Но, чёрт, почему же меня больше зацепило не то, что она пришла ко мне, а то, что она упомянула в своей речи кудрявого? Чёрт его дери. — Это он тебе в тот раз запретил говорить со мной? — из всех возможных вопросов, я задаю именно этот самый что ни на есть бессмысленный. Спрашивается, зачем? Да потому что это всё кудрявый виноват! Но, даже несмотря на реально глупый вопрос, санитарочка не спешит с ответом. Прошла минута или даже две, но она не стала нарушать тишину. Не спеша поворачиваю свой корпус чуть назад, чтобы можно было посмотреть на шатеночку. Меня встретила глубокая задумчивость. Но, видимо, когда я зашевелился, она, словно отмерев, ответила: — Н-нет, не он. — Тогда кто же, если не доктор? Кого ты должна ещё слушаться? — замечаю, что эта тема ей совершенно не нравится. Об этом говорят слегка нахмуренные брови и совершенно отрешённый взгляд куда-то в пол. Не знаю, с чего вдруг меня так это заинтересовало, но теперь мне действительное захотелось во всем разобраться. Это не может быть доктор по определению, поскольку шатенка сама об этом сказала, да и по натуре он, как невинный ребенок. То, что он смог разок поставил на место очкарика-санитара, еще ничего не говорит. Но промелькнула одна интересная догадка: — Неужели это неудачник запретил тебе подходить ко мне? — что-то начало сходиться. Ведь они не просто так тогда устроили всю эту сцену передо мной. Зная этого очкастого, он вполне мог приказывать и чего-то требовать. И, я думаю, добивается он своего разными способами. — Неудачник?.. — тем временем недоумевала санитарка. В её глазах чётко читалось искреннее непонимание и даже удивление. Но, тем не менее, я привлёк её внимание, и она, наконец, смотрит на меня, а не в пол. — Да. Этот наглый очкарик, — самодовольно отвечаю я. — Ты о Тенье сейчас говоришь? — интересно было наблюдать за её реакцией. Она снова начала хмуриться, кажется, даже не замечая этого. До этого более менее расслабленная, она чуть напряглась, когда поняла, о ком идёт речь. Неужели я попал в самую точку? Сейчас проверим. — Конечно. Только он тут ведёт себя, как напыщенный индюк, — ещё раз обсираю этого очкарика. На этот раз намеренно. Мне просто интересно, как она отреагирует. Если начнёт защищать, значит он ей небезразличен, если посмеётся, то, возможно, просто коллеги и друзья. Но я склоняюсь к одной определённой версии. — Ты его совершенно не знаешь, не говори так про него, — бинго. — А с чего это я не должен так о нём говорить, если он себя именно так и ведёт? — мне и так всё стало понятно по её предыдущей реплике, но отчего-то захотелось получше убедиться в своих предположениях. — Он очень добрый и… — понятно, она сейчас будет его восхвалять, и мне это совершенно не хочется слышать, поэтому перебиваю её: — Значит, ты просто не видела, каким он может быть, — не знаю, для чего я продолжаю этот бессмысленный разговор. Возможно, я до сих пор не могу поверить, что ей действительно нравится этот абсолютно бесполезный очкарик-санитар. Чем же он так её привлёк, что она до сих пор продолжает вступаться за него? — О чём ты говоришь? — мне кажется, или она начинает распаляться? Куда же подевалась та милая шатеночка, которая боялась ко мне подойти? Сейчас у меня такое ощущение, что если я продолжу оскорблять при ней её ненаглядного, она, подобно кошке, вцепится мне в рожу. — Не знаю, как он ведёт себя по отношению к другим пациентам, но меня он явно недолюбливает. Или попросту опасается, — но я уже не могу себя остановить. Её реакция меня забавляет, отчего хочется подольше над ней поиздеваться. — Он просто выполняет свою работу, — незамедлительно отвечает она, при этом не нарушая зрительный контакт. Её тёмно карие глаза готовы прожечь во мне, и это было бы завораживающе и даже с какой-то стороны привлекательно, если бы она не предпочла того неудачника. Я полностью потерял интерес к ней. Теперь она не более, чем простая санитарка в этой чёртовой психиатрической больнице. — Зачем ты его защищаешь? — но, тем не менее, разговор не закончен. — Неужели он так дорог тебе? — даже задавать этот вопрос было противно. Потому что если она сейчас ответит положительно, то опустится в моих глазах. А шатенка в свою очередь словно растеряла всю свою смелость и снова отвела взгляд в сторону. Теперь она смотрела в стену, что была с небольшим оконцем. Через пару секунд я заметил, что девушка начала что-то перебирать у себя в руках. Приглядевшись, я увидел, что она как-то медленно, словно непроизвольно разминает или просто перебирает свои пальцы на правой руке, и больше всего внимания она уделяла именно безымянному… Чего?.. — Мы же коллеги, — наконец ответила она. Абсолютно бессмысленная фраза, никакого отношения не имеющая к заданному вопросу. Но растолкую это так: «Не придумала, что ответить, поэтому защищаю я его из-за того, что мы коллеги, и, если ты не знал, все коллеги так делают. Ведь мы коллеги» или «Защищаю, потому что защищаю». — Слушай, нам запрещено так делать, — вдруг снова заговорила шатенка, начиная шарить рукой у себя в кармане больничного халата. — Но вот, — протягивает какой-то небольшой свёрток. — Что это? — заинтересовано спрашиваю я, незамедлительно принимая из её рук сие. — Небольшой подарок, — она легко улыбается мне. Что у этих людей за манера такая? Сначала готовы меня чуть-ли не убить, а потом начинают лыбиться мне. Что докторишка, что она. Странные они все. — Только не показывай его никому, иначе отберут, — а вот этой репликой она меня заинтересовала ещё больше. Так сказать, ещё больше подогрела интерес. Аккуратно раскрываю свёрток, даже не знаю, чего ожидаю там увидеть, но в итоге натыкаюсь взглядом на то, от чего мне захотелось не то, что засмеяться, а прямо заржать, но я сдерживаюсь и вместо этого с усмешкой спрашиваю: — Ты серьёзно? Конфеты? — а в этом кульке несчастном действительно оказалось штук семь конфет и, судя по обёрткам, даже разных по вкусу. — А почему нет? — продолжает легко улыбаться. — У вас такие вещи в дефиците. Наслаждайся. Я даже специально выбрала разные, — и снова эта добродушная улыбка с примесью глухой печали. Такое странное сочетание. Такое ощущение, будто бы она жутко устала, но всё равно продолжает держаться и, не смотря ни на что, улыбается. — Для чего ты это делаешь? — я даже не сразу заметил, как задал этот вопрос. — Потому что хочу… — начала было девушка, но как будто осеклась. Последовало недолгое молчание, после чего она бодро встала с моей кровати и сказала: — Ох, что-то я засиделась у тебя. Скоро ведь вечерний обход будет, если меня не найдут, подумают ещё, что сбежала отсюда, — либо это было сказано на полном серьёзе, либо это была самая неудачная шутка, которую я когда-либо слышал. И, как я понял по её смущённому выражению лица, это была именно неудавшаяся шутка. Не знаю почему, но я усмехнулся, будто бы оценил её. Тем временем девушка ещё что-то пролепетала, а я, не вслушиваясь в её речь, устало перевернулся обратно на бок, снова погружаясь во что-то, сравнимое с анабиозом. Снова неумолимый поток мыслей начал литься у меня в голове. Одна мысль тут же сменяла другую, будто передавая эстафетную палочку. Невольно я всё продолжал думать про эту парочку. Урарака странно реагировала, когда я упоминал её очкарика. Достаточно ненормальная реакция для девушки, которая, если я не ошибаюсь, влюблена. Хоть она и пыталась его защитить, отстаивать честь, так скажем, но вот её эмоции никак не подходили. Я видел кучу влюблённых девчонок и всё ещё помню, как они реагировали, когда речь шла о их парнях. В них просыпалось что-то такое нежное, ласковое, а тут полнейшая отрешённость. А ещё тот странный жест всё не даёт мне покоя. Зачем она перебирала пальцы? Нервничала? Вряд ли. Она выглядела тоскливой. Возможно, шатенка ждёт от него чего посерьёзней простых ухаживаний, оттого и такая реакция? Ай, нахер, когда я успел записаться семейным психологом? Пускай сами разбираются в своих проблемах. А у меня есть дело посерьёзней всего этого: сегодня мне предстоит диалог с моим драгоценным доктором. Отдохну, пожалуй.

***

— Давай мы сегодня поговорим немного о твоём детстве, — тут же завёл свою шарманку кудрявый, как только из моей любимой исповедальни вышла парочка разноцветных санитаров, привёзших меня сюда. — Когда я говорю о детстве, какие у тебя возникают ассоциации? Что тебе вспоминается в первую очередь? — на удивление, доктор был уж слишком энергичный, хотя, казалось бы, вечер. Он должен был поубавить свой пыл, а его энтузиазм как будто наоборот ещё больше распалился. — Как я веселился со своими друзьями, — снова сказал то, что первым пришло в голову. Не знаю почему, но когда меня вывозят куда-то за пределы моей камеры, у меня начинает жутко болеть голова, отчего я становлюсь в разы раздражительней, чем обычно. Возможно, это из-за того, что меня редко выводят из моего любимого полумрака в это обилие белого. — А поконкретнее, — он снова отвлёкся на свой блокнот, что-то быстро чиркая в нём. Пока он вырисовывал свои каракули, моё внимание привлекли его пальцы. Тонкие и длинные. По своему изящные. Аккуратные. И кожа у него кажется очень нежной, словно у аристократа какого-то. Невольно захотелось прикоснуться к ней, чтобы проверить, насколько она у него мягкая. — Это были обычные детские шалости. — Я сам же отвлекаюсь на вещи, не имеющие смысла. Я сам напросился на этот чёртов диалог и сам же отвлекаюсь на всякую фигню. Надо собраться. — Я так понимаю, что вы часто подшучивали над кем-то? — видимо, он даже не заметил моей небольшой заминки, наверняка списав это на то, что я просто глубоко задумался о днях минувших. — Да, — мимолётный взгляд на меня, и он снова что-то записывает в своём блокноте. На самом деле, это немного раздражало. Мне всегда нравился зрительный контакт, когда я с кем-то разговаривал. Тогда всегда можно было определить истинные чувства твоего собеседника по мимике, эмоциям. И меня раздражает, что я не могу взглянуть на рожу этого патлатого чудика. — А какого рода были эти «шалости»? — словно услышав мои мысли, докторишка поднимает голову и неотрывно пялится на меня своими большими зелеными глазами, отчего, мне кажется, я на секунду забыл, как дышать. Не, ну серьёзно, как человек, повидавший за свою жизнь столько людей с разными психическими заболеваниями, где у каждого свои загоны, может так чисто и невинно смотреть? Глаза большие и открытые, совсем как у ребёнка. Они словно привлекают своей чрезмерной доброжелательностью, заставляя смотреть и смотреть в них. Неожиданно ловлю себя на мысли, что уже слишком долго пялюсь на него и при этом так и не ответил на его вопрос. — В каком смысле? — не подумав, бросил я. Начинаю корить себя за свою несобранность. Реально отвлекаюсь на всякую чушь. Что со мной не так сегодня? — Например, было ли это каким-то словесным или физическим унижением других детей? Или наоборот вы просто как-то по-доброму разыгрывали друг друга? — доктор словно совершенно не обращал никакого внимания на моё поведение. Наверное, это и к лучшему. Но, тем не менее, я понимаю, что надо собраться. — Нет ни одного ребёнка, который бы никогда в жизни не издевался над кем-то. И мы не являлись исключением. Чего-то конкретного не было, скорее что-то среднее между тем, что ты назвал, — немного подумав, всё-таки отвечаю я. Но я всё равно продолжаю наблюдать за его неспешными движениями. Как он аккуратно перекатывает карандаш в пальцах, как убирает надоедливую прядь волос с лица, как он направляет взор сначала на меня, а потом неспешно отводит его обратно на бумагу, отмечая что-то в уголке листа. Что же мне глаз то от него не отвести? — Предположим, что это была плохая шалость. Какая она была? — он снова пытается посмотреть на меня, но буквально через мгновение быстро отводит взгляд в сторону. Неужели я его смутил? Да, действительно, смутил. На его щеках появился очаровательный румянец. Ну прямо, как принцесса. — Сейчас уже и не вспомню, — отчего-то это прозвучало более загадочно, словно я что-то недоговариваю, причём специально. И тем самым я привлёк внимание этого цыплёнка. Прямо вижу, как в нём разыгрался дикий интерес. Видимо, он сейчас ожидает от меня какой-то незабываемой истории из детства, где я играл роль главного антагониста, но нет, я даже не собирался сейчас ничего подобного вспоминать. Да и вообще, я не понимаю, почему вдруг сказал то, что сказал. Снова посмотрев на этого заинтересовавшегося ребёнка, я понял, что его выражение лица жутко бесит. — Почему ты так смотришь? — как-то грубо бросаю я. И тут же замечаю, как его заинтересованность значительно убавляется, а на её место приходит какая-то озадаченность с небольшой каплей растерянности. Кажется, своим неоднозначным поведением я сбил его с колеи. Чёрт возьми, что со мной? — К-как я на тебя смотрю? — он всё ещё продолжает вести себя более менее уверенно, даже не смотря на то, что ему до сих пор непонятна моя реакция. Собственно говоря, мне и самому она непонятна. — Неважно. Ты, вроде бы, о другом спрашивал, — буквально сразу же направляю его обратно на предыдущий разговор. — Да, действительно, я отвлёкся, — тем временем как-то отрешённо ответил доктор, всё ещё странно на меня поглядывая. Возможно, он уже начал жалеть о том, что не разрешил санитарам вколоть мне малую дозу успокоительного, чтобы я был менее активным. — Так что насчёт плохих шалостей? — видимо, он и сам был не против вернуться к старой теме. Но вот опять это дурное слово «шалости». Оно просто убивало. Хоть мы и говорим про детство, это не значит, что следует использовать «детские» слова. Раздражает. Моему возмущению нет предела, поэтому я тут же дал об этом знать: — Почему ты говоришь со мной, как с дитём малым? — Я общаюсь с тобой ровно так, как ты общаешься со мной, — пауза. — Ты не ответил на мой вопрос, — теперь на смену растерянности снова пришла та самая уверенность, что на пару минут покинула его. Однако, мне нравится, что он стал меньше показывать при мне свои слабости. Видно, что он уже не опасается меня насколько сильно, как это было при нашей самой первой встрече. Но, тем не менее, он всё ещё начеку, всегда готовый реагировать. И, чёрт возьми, с каких пор он стал таким наглым? Он хочет сказать, что я разговариваю и веду себя, подобно ребёнку? Засранец несчастный. — Поставить подножку, запереть где-нибудь, закидать чем-нибудь, обозвать — да можно до бесконечности перечислять. Я не понимаю, чего ты от меня хочешь, — нервно бросаю я. Он снова начал меня бесить. — Не нервничай, я всего лишь расспрашиваю тебя. В этом нет ничего такого, — тут же пошёл на попятную. Видно, в его целях не было прописано выводить меня из себя, потому что, получается, ещё один сеанс был бы коту под хвост. И больше он ничего не говорил, но внимательно наблюдал за моим состоянием. А что за ним наблюдать то? Я почти спокоен. Только вот всё клокочет внутри от гнева, а так всё просто прекрасно. Сначала игнорирует меня, вечно отвлекаясь на свои писульки, потом ещё ведёт себя совсем как тот нахальный очкарик. И как тут не взбеситься? Снова перевожу на него свой взгляд и снова натыкаюсь на его невинные зеленушки. Сейчас в них плескалось слишком много эмоций, которые он так старательно скрывал, но они были такие яркие, что спрятать их было просто невозможно: малая крупица страха, всё ещё не подорванный интерес, щепотка надежды, что мы ещё сможем продолжить диалог, и печаль. Тут до меня дошло, что всю злобу словно рукой сняло. Теперь я снова более менее спокоен. С чего это вдруг меня так переклинило? Видимо, заметив эту перемену, кудрявый неуверенно спросил: — Я могу задать ещё вопрос? — Валяй, — устало произнёс я. Что-то этот разговор затянулся, и он жутко вымотал и меня, и, думаю, этого докторишку тоже. — Когда родители узнавали, что ты проказничаешь, не важно, как именно, как они на это реагировали? — кажется, я погорячился, когда предположил, что кудрявый вымотан. Скорее всего, он единственный, кто всё ещё полон сил. — В самом раннем детстве они на это практически не обращали внимания, потому что, собственно, не на что было, — всё-таки ответил я. Сейчас, вспоминая те деньки, на меня накатила какая-то несвойственная мне печаль. Все те шалости, придумывание новых развлечений и игр — было лучшей порой в моей жизни. Вот мы с каким-то пареньком со всех ног несёмся за какой-то шатенкой, что всю дорогу весело смеялась. Вот мы празднуем чей-то день рождения. Вот мы устроили бой подушками и буквально через мгновение заваливаем кого-то на пол, всей гурьбой добивая его мягкой материей. Тут на меня кто-то посмотрел, но вместо того, чтобы увидеть лицо, вижу что-то непонятное и размытое. Этот кто-то тянет меня к остальным. И тут я понимаю, что я не вижу ни одного лица в своих воспоминаниях: они также размыты. Теперь я пытался вспомнить хоть приблизительно каждого из них, но у меня не получалось. Также я не вспомнил ни одного имени. Хотя нет, одно имя я всё же помню. — А потом?.. — вывел из размышлений нетерпеливый вопрос кудрявого. Я даже успел забыть, о чём мы вообще сейчас беседовали. Но быстро сориентировавшись, я ответил: — А потом на мне начали срываться по любому значимому и не значимому поводу, — тут уж я тоже не преувеличил, потому что так и было. Тогда как раз и произошло много изменений. Некоторые ребята разъехались, наши ряды поредели, из-за чего мы начали реже видеться, а там ещё и мамаша моя в больницу попала. — На тебе срывались оба родителя? — всё продолжал забрасывать меня вопросами кудрявый, продолжая быстро что-то записывать. — Нет, только мамаша, — брезгливо бросил я. При одном только ее упоминании становилось противно. Она только и делала, что гнобила меня, била и унижала. — А твой отец вмешивался, когда тебя ругала мама? — что-то он и правда начал слишком много вопросов задавать. — Зачастую отца не было дома, когда моя мамаша устраивала воспитательные экзекуции, — его и правда не было рядом в те моменты, когда мать измывалась надо мной, но вот когда он приходил домой, то всегда успокаивал меня и ходил вместе со мной в больницу, если мать в очередной раз перегнула палку. — Что ты имеешь в виду, говоря «воспитательные экзекуции»? — да что же тебе всё неймётся? Всё, надоел, лимит вопросов на сегодня исчерпан, до свидания. — Послушай, доктор, у меня теперь тоже возник вопрос, не задав который, я, наверное, умру, — тут же язвлю я. Детство для меня больная тема, а этот, зная об этом, продолжает расспрашивать меня о нём. Раздражает. — Какой? — заинтересованно спросил кудрявый, чуть подаваясь корпусом, вперёд. — Долго ты ещё собираешься задавать мне свои тысячу и один вопрос? — раздражённо проговорил я, при этом зло глянув на этого сверх меры любопытного. Продолжаю сверлить его взглядом, терпеливо дожидаясь от него хоть каких-то действий. Видимо, по моему красноречивому взгляду доктор, наконец, понял, что он мне, откровенно говоря, уже надоел, отчего он как-то неуверенно отложил в сторону блокнот. Правильно, он ему сегодня больше не понадобится. — Я так понимаю, мне следует завершать нашу встречу, — тяжело выдохнув, подытожил зеленоглазый. — Именно, — в любой другой ситуации я бы сейчас, наверное, самодовольно бы улыбнулся, но на данный момент я слишком устал. — Тогда я тебе сообщу, когда состоится следующая встреча, — он завёл руку под стол, видимо, снова вызывая сюда санитаров. Кажется, я его расстроил, что-то уж слишком понурый он какой-то. Наблюдаю за тем, как он не спеша прибирается у себя на столе. Что-то убирая в один из ящиков в столе, а что-то, подровняв, складывает на край стола. И только свой блокнот он надёжно спрятал у себя где-то внутри больничного халата. Но вдруг парень резко дёрнулся, тем самым напугав меня, отчего я тоже невольно дёрнулся, и тут же произнёс: — Ах, да, забыл сказать, я надеюсь, ты помнишь про прогулку? Она еще в силе, — что-то он и правда сегодня не скупится на проявление эмоций. Слишком активный ведет себя, как ребенок. Даже сейчас, чего спрашивается, нужно было так дёргаться? Ох, ещё совсем дитя. Но, прошу заметить, слишком симпатичное дитя. Блять, то ли у меня недотрах, то ли я точно уже крышей поехал. Дожили, уже и на этого лупоглазого засматриваться начал. О-ой, нахер… — Не забыл, — безразлично бросаю я. На самом деле, мне было не так всё равно, как может показаться. Ведь я так долго ждал, когда меня, наконец, выпустят из этого грёбаного подобия тюрьмы. Неужели я выйду отсюда.? — Думаю, уже завтра с тобой прогуляемся, — словно между делом сказал тот. Я хотел было ещё что-то кинуть, снова показав, будто мне абсолютно пофиг, как в комнату, наконец, зашла парочка разноцветных недомерков. Меня удивило то, что они это сделали молча. Молча, мать их. Если учитывать тот факт, что их рты никогда не закрываются и они всегда о чём-то переговариваются между собой, то сейчас видеть то, как они молча освобождают мои конечности от туго затянутых ремней — это сравни высшей божьей благодати. Кто-то из них попытался мне помочь встать, чтобы я мог благополучно приземлиться в свою кресло-каталку, но я кидаю на красноголового, а это был именно он, свирепый взгляд, который так и кричал: «Пошёл ты со свой помощью». И сам, слегка морщась, потому что нога всё ещё давала о себе знать, встаю, чтобы обратно приземлиться на свою задницу. — Ну что же, поехали обратно, — весело проговорил желтоволосый, при этом быстро вывозя меня из этой чёртовой комнаты. Всё-таки нет, они не умеют молчать.