Гимн Красоте

      Ночь прошла незаметно. Вечер накануне прошел прекрасно. Они смеялись, танцевали, много разговаривали о разных вещах и, когда за окном уже начало светать, уснули вместе, уместившись вдвоем на узкой кровати Венсана. Еще никогда раньше Дюплесси не чувствовал себя так свободно. Он чувствовал, что может рассказать Виктору все что угодно, и тот его поймет. Пережитый опыт в театре вскоре начал казаться не более чем страшным сном.       Проснувшись следующим утром, Венсан почувствовал себя замечательно. Было около семи утра. Виктор безмятежно спал подле него, а где-то вдали были слышны звуки просыпающегося города. Осторожно поднявшись на ноги так, чтобы не потревожить своего гостя, Венсан наскоро умылся, оделся и выскользнул из квартиры. Пройдя вниз по улице, он зашел в пекарню, совсем недавно начавшую свою работу, где купил несколько свежих булочек, а также заглянул в лавку напротив, чтобы приобрести яйца и масло. Вернувшись в студию, он аккуратно сложил покупки на стол и поставил чайник на плиту.       Будить Виктора не хотелось. До времени, когда его ждали в театре, оставалось несколько часов. Рассудив, что Виктора вряд ли будут разыскивать в это утро, он решил дать ему возможность отдохнуть, а сам принялся за картины для месье Эрсана. В пятницу он должен был представить завершающие три полотна и времени оставалось совсем в обрез. К тому же, если эти картины будут выставлены в Золотом фойе перед важными гостями, он должен постараться на славу. Накинув рабочий халат, он водрузил один из начатых холстов на мольберт.       Время прошло незаметно. Поглощённый работой, Венсан не замечал ничего вокруг. Его внимание было полностью сосредоточено на стоявшем перед ним холсте. Он не заметил, как чайник начал протяжно свистеть. Он также не заметил, как Виктор поднялся с кровати и, сняв его с плиты, принялся готовить кофе. Поэтому для него стало полной неожиданностью, когда его руки осторожно коснулись. Вздрогнув, Венсан повернулся и увидел перед собой Люмьера. В руках он держал чашку кофе, а на его губах играла легкая улыбка.       — Доброе утро, — выдохнул Венсан.       — Доброе, месье художник. — Виктор широко улыбнулся, придвинул стул и сел рядом с ним. — Спасибо за ночь. — Люмьер стряхнул невидимую пылинку с плеча Венсана. — Мне давно не было так хорошо. — Он сказал это таким тоном, словно бы они творили и вытворяли что-то непотребное, но очень приятное. Но потом тихо рассмеялся.       Он не хотел думать о том, что вскоре предстояло вернуться в стены Дворца Гарнье, чтобы начать очередную экзекуцию над измученным телом. Люмьер чувствовал себя отдохнувшим, хотя колено немного побаливало, но то, что вчера ему сделали несколько уколов прямо в ногу и он ушел из театра, чтобы провести вечер в приятной компании и отоспаться вдали от гадюшника, где каждый друг друга тихо ненавидел, сделали его новый день в разы приятнее.        — Я бы с удовольствием начинал так каждый день.       Он встал, чтобы налить себе чай. Кофе был не самым его любимым напитком, чай был предпочтительнее.       — Когда я покупал кофе, месье Леду, хозяин магазинчика, был всецело уверен, что я собираюсь очаровать божественную красоту, и такую женщину нельзя упустить. Проницательно, конечно, но вы лучше любой женщины. Да и мужчины тоже.       В отличном расположении духа Люмьер не скупился ни на добрые слова, ни на комплименты, ни на смущающие подначивания. Словно бы в его душе распускались магнолии, так им любимые в Париже. Все казалось залитым солнечным светом, полным свежести ветра позднего марта и теряющей свои девственные очертания весны.       Приняв чашку из рук танцовщика, Венсан машинально сунул кисть, которой еще несколько минут назад рисовал, в карман халата и подошел к столу.       — Я взял на себя смелость купить булочек к завтраку, — он кивнул на сверток, от которого все еще веяло теплом. — Не хотите яичницу?       — Не очень люблю жареные яйца, но булочки могу себе позволить. — Виктор сделал самое неожиданное движение — он подошел к Венсану со спины, обняв его за талию и устроив подбородок у него на плече. — Извините, всегда хотел так сделать. Мы когда жили с мамой, я очень быстро вымахал, и, когда она готовила, я всегда так к ней подходил. С вами я чувствую себя… как дома. Я живу один уже очень много лет.       Венсан вздрогнул, но не отпрянул.       — Я готовлю неважно. Раньше у нас всегда были повара, а когда я сбежал из-под крыла родителей, то долгое время едва мог сам вскипятить воду.       — Я умею готовить. Но мне не для кого этого делать. Да и негде. — Виктор обнял обеими руками его талию, сцепив ладонями свои же локти. Прижав Венсана к себе ближе. В этом объятии не было намека на что-то непристойное. — Впрочем, я много чего умею делать руками.       — Возможно, мне есть чему поучиться у вас, месье Люмьер. — улыбнулся Венсан.       — Венсан, к чему такой официоз. Я же не называю вас «Ваше благородие», или стоило бы? — Он усмехнулся и отпустил его, чтобы взять в руки чашку и сделать глоток горячего напитка.       Венсан засмеялся. Мог ли он вообразить, что это возможно? Все казалось волшебным. Вдруг его взгляд упал на щеку Виктора.       — Кажется, я испачкал вас краской, — неожиданно ахнул он.       Венсан осторожно прикоснулся к его коже.       — А знаете, думаю, эта ночь нас очень сблизила, — серьезно произнес он.       — Считаете, нам пора стать ближе? — Виктор взял его пальцами за запястье.       — Вы так думаете?       — Вы спали со мной. — Виктор посмотрел в глаза Венсана, не скрывая улыбки.       Художник почувствовал, что его щеки заливает краска.       — Возможно это хороший повод.       — Для чего же, Венсан? — Виктор наклонился ближе.       Венсан улыбнулся и опустил глаза.       — Думаю, нам пора перейти на «ты».       — Полностью согласен.       — Давай поднимем наши чашки за это!       — Как за революцию, честное слово. — Люмьер усмехнулся.       — С тобой хоть на баррикады, — засмеялся Венсан.       — Ты роялист? — Почему-то спросил Виктор. Ему стало любопытно. Все-таки Венсан был выходцем из света.       — Да, но я верю в революцию. А что насчет тебя?       Виктор задумался, а потом присел на стул. Он устал стоять и захотелось расслабить ноги. Время стремительно утекало.       — Мне сложно сказать. Считай, я никогда не жил, как обычный парижанин.       — Возможно я тоже мог бы тебя кое-чему научить, — произнес Венсан, беря булочку со стола.       — Свободе, равенству и братству?       — Для начала. Ведь перед нами, — он обвел рукой пространство студии, — весь мир.       — Я не существую, как его часть. Ты видел, какая моя жизнь на самом деле. Пока я не покину его, другая не начнется. Впрочем, недолго осталось. — Люмьер взял выпечку из пакета, разломив ту пополам. — Все, чего бы я хотел, это посмотреть мир, играть и не быть никому должным. И перестать быть одиноким. Хотя, пожалуй, с последним ты мне помог.       Виктор вздохнул и запустил свободную руку в волосы, приглаживая кудри.       — Когда лет через семь моя карьера закончится, если не раньше, я бы отправился в долгое путешествие. Я не был нигде, кроме Франции и Бельгии. Это печалит меня слишком часто. — Он отщипнул от булочки кусочек и отправил его в рот, сразу же запивая чаем. — Ты видел, в каком котле мы варимся каждый день. И травма моя не потому, что я в прошлом году был уставший и неуклюжий. Я не сам упал. — Он опустил глаза. — Нет большего одиночества, чем в толпе людей. С тобой я понял, что меня есть кому понять и принять, несмотря на все отличия… В первую очередь в мировоззрении. И я за это на самом деле благодарен. То, что ты сделал для меня вчера, было бесценно.       Венсан, который наконец справился с приготовлением яичницы даже почти её не подпалив, задумчиво посмотрел на своего собеседника.       — Я бы хотел показать тебе мир. Ты знаешь, у меня никогда не было друзей.       — Обещай, что покажешь.       Он держал в руках чашку, смотря на собственное отражение в остатках чая. Венсан подошел вплотную к Виктору и внимательно посмотрел ему в глаза.       — Обещаю.       Виктор ответил ему благодарной улыбкой.       Спустя пятнадцать минут, когда они прикончили яичницу, Люмьер посмотрел на часы.       — Мы опаздываем. Мы бесконечно опаздываем! Придется брать экипаж.       Им пришлось собраться быстро, ведь уже в девять часов должна была начаться первая репетиция и рабочий день у Венсана. Цех начинал работать чуть позже, нежели артисты, но в этот день занятия в балетных классах и на сцене были перенесены на час позже из-за декоративных работ. Поскольку за прошлый день так и не были переоборудованы подвесы с задниками, вопрос собирались разрешить ранним утром. Виктор настоял на экипаже, ведь накрапывал дождь и они уже хорошенько припозднились для неспешной прогулки в сторону Гарнье. В крытом фиакре добираться было существенно комфортнее и быстрее, и Люмьер настоял на том, чтобы взять эти малые расходы на себя. Повозка остановилась на улице Обер с левого торца здания, и они перебежали под разошедшимся в ливень накрапыванием к служебному входу, обогнув памятник — бюст архитектора.       Пришлось наскоро попрощаться — Люмьеру предстояло переговорить с мадам Лефевр и, вероятно, месье Жераром, а Венсану направиться в кабинет и к месье Бертрану, чтобы окончательно обговорить всю проделанную работу и будущую деятельность внутри театра. Виктор обнял своего художника, наспех поцеловал в щеку и свернул в сторону коридора, ведущего к спальням, где собирался оставить пальто и шарф, и только уже потом свидеться с балетмейстером и хореографом.       Настроение было положительным, а потому окружавшая его атмосфера утренней театральной суеты не раздражала, а настраивала на добродушный лад, что происходило нередко, но после вчерашнего дня, казалось чем-то исключительным. Заскочив по пути к доктору, который любезно повторил несколько уколов в колено и перевязал его сустав так, чтобы материя плотно прилегала, но не сдавливала, отпустил до вечера, когда Люмьер должен был оповестить того о своем самочувствии. Конечно, доктор посетовал на нежелание Виктора систематически принимать препараты, но сдался в угоду альтернативных вариантов, которые, впрочем, вели совсем к недурственному результату.       Также Виктор между гримерным цехом и кулисами поймал того самого человека, что каждые две недели точно приносил ему подарки и письма от анонима, и вручил тому свое письмо с наставлениями, чтобы ни в коем случае не посмел не передать, иначе он найдет любой способ, чтобы этот самый аноним мог того наказать. Завидев расширившиеся в страхе глаза, получив однозначный кивок, он удовлетворенно улыбнулся и отпустил его с миром. День обещал быть занятным.       — Виктор! — Мадам Лефевр, находившаяся у сцены, его поприветствовала. — Хорошо, что ты наконец явился. Присядем, я тебе расскажу кое-что важное.       — Доброе утро, Мари, доброе. — Они спустились к креслам в зале и присели чуть поодаль в партере. — Я весь внимание.       — Вчера мы обговорили с месье Жераром твое состояние и безотлагательность занятий.       — Так.       — И пришли к единому выводу, — она поправила прядь волос, — что заниматься в общем коллективе для тебя решительно бесполезно. Ты отправляешься на три дня в принудительный отпуск, чтобы поправить свое здоровье настолько, насколько это возможно. Выполняешь предписания врача, даешься на введение лекарств, нормально питаешься и спишь. Люмьер, это важно.       — Да. Дальше. — Он кивнул.       — Потом мы занимаемся с тобой втроем. Индивидуально. Разучиваем все, что можем разучить, тренируем все, что можем натренировать в усиленном, но все-таки куда более щадящем режиме. Ты знаешь о своих данных, Виктор. Глупо говорить, что ты мог бы стать этуалем.       — Согласен. Я к этому и не стремился никогда.       — Именно. Ты не этуаль. Этуаль у нас Доминик, и по ясным причинам, выступать он не станет. Человек хочет, чтобы выступал ты. И я не намерена хоронить тебя после премьеры.       — А как же искусство «любой ценой»? — он усмехнулся.       — Тебе уже достаточно лет, и я не хочу, чтобы к моему возрасту ты был весь переломанный и не мог переносить холодную и влажную погоду. Кости у тебя и так уже все болят. — Мадам Лефевр вздохнула и положила ладонь на плечо Виктора. — Я убедила Жерара в том, что ты станцуешь достойно, пусть и не…       — Идеально. Я знаю, Мари. Я не обижаюсь. Я умею танцевать, потому что я этому научен и у меня есть природное изящество, но я совершенно уверен в том, что мое призвание — это музыка. Танец — моя работа, мой труд. Днями, годами, десятилетиями я занимался танцем. Но не всем дано быть на вершине.       — Ты достойный первый солист, но этуалем тебе не стать.       — Я знаю. Каким бы засранцем ни был Готье, он бесконечно талантлив. И танец его призвание.       — Я рада, что ты понимаешь.       — Мне ведь не десять лет, когда хочется везде и во всем быть первым.       — Таким образом, Виктор, мы будем заниматься с тобой, а потом и с Софи. Перекроим сцены, если потребуется, чтобы лишний раз не подвергать тебя испытаниям. Правда, Жерар готов тебя «убить», если потребуется.       — Он… не приемлет полумер.       — В этом ты абсолютно прав.       — Когда начнем?       — Сейчас.       Люмьер удивленно на нее посмотрел, но потом понял, что начинать он должен был в первую очередь с отдыха. Он согласился, кивнув, и встал, но мадам Лефевр остановила его и попросила сесть обратно.       — Сейчас ты будешь наблюдать за всем из зала, потом пойдешь разогреваться, растягиваться. Мне не нужно, чтобы твое тело костенело. Занимайся упражнениями на связки и суставы, излишне не напрягаясь. Потом хорошо пообедай и, ради всего святого, перестань над собой издеваться.       — Я понял, всё понял. — Он кивнул. — Спасибо, что заботишься обо мне.       — Не привыкай. — Она улыбнулась.       — Ни в коем случае!       Виктор еще некоторое время сидел в зале, смотря на кордебалет и на соло Софи Равель. Он старался отмечать важные моменты, слушал музыку, наблюдал за работой Жерара и мадам Лефевр. Первый вызывал у него отторжение после того, как стал относиться к Люмьеру совершенно предвзято, стоило только Виктору занять место его любимчика. Прежде ему казалось, что хореограф относился к нему, как и ко всем другим — с должным равнодушием. Однако ситуация, сложившаяся в театре, после объявления Виктора претендентом на роль Принца сложилась не самая лучшая. Это объявление, прошение вышестоящего лица, подействовало, как лакмусовая бумажка. Вся гнусь полезла из людей, от которых, впрочем, он этого ожидал. Виктор очень хорошо разбирался в людях, видел многие скрытые пороки в них насквозь, мог предугадать исход событий и поведение тех или иных личностей. Он не доверял никому, старался ограничивать круг близких людей. Виктор разграничивал понятия честности и искренности. Если с Венсаном он был искренним, не чувствуя от него угрозы, зная, что его поймут, то в театральном коллективе он был куда более скрытым, но просто честным и не прощающим гадостного отношения человеком.       Он понял, что за все это время так сильно соскучился по матери. Скоро и вовсе должна была быть годовщина смерти отца, а потому ему стоило бы наведаться в Руан. Виктор старательно приезжал каждую весну хотя бы на неделю, а все остальное время работал в Париже, чтобы иметь возможность содержать ее и себя. Люмьер рассудил, что стоило бы над этим хорошенько подумать. Виктор даже подумал, а не предложить ли Дюплесси съездить в его родной город. Все-таки, там было что посмотреть, а несколько дней и вовсе можно было отдохнуть от суеты и Парижа, и оперного театра, ведь в Нормандии было ничуть не хуже, чем в столице. Виктор очень любил свой родной город, в котором едва жил.       Заскучав в зале, он направился в спальню, чтобы переодеться и пойти позаниматься в танцевальный класс. Мадам сказала, что номер двадцать один был свободен, и там он мог спокойно запереться и потренироваться. Мари прекрасно знала, что театральные настроения и пресловутая нелюбовь артистов друг к другу кого угодно выбивали из колеи. То же самое произошло когда-то и с ней после рождения дочери. Шарлотта родилась «не Бог весть от кого», и хотя в театре это не было ничем удивительным, злые языки на то и злые языки, что могут попортить кровь и нервы кому угодно.       Виктор занимался полдня, разогреваясь и растягиваясь. Пробовал даже потанцевать отрывки из различных балетов, которые помнил. В целом, тело слушалось очень даже хорошо и ногу почти не тянуло благодаря лекарствам. Здоровый завтрак и быстрый сытный обед, где они пересеклись с Венсаном — он был ему очень рад! — способствовали не только хорошему самочувствию, но и настроению.       Он занимался долго, даже с удовольствием, будучи в полном одиночестве в залитом солнцем балетном классе, и ему было так хорошо, что он даже прочувствовал веру в оперный театр вновь, словно бы очаровался профессией и своим местом. Конечно, он любил Гарнье, любил музыку и искусство, но так невозможно устал от бесконечной лжи и фальши. Мышцы приятно разогрелись, тело стало куда более гибким — Виктор чувствовал удовлетворение от проделанной работы. И пусть он не занимался в полную силу, или же не испытывал себя вновь на прочность, все казалось достойным. Он закончил к ужину, чтобы спуститься и вдоволь наесться предложенным луковым супом с сыром и омлетом, который он предпочитал больше, чем жареные яйца. Правда, последние в исполнении Венсана ему понравились. Возможно, в этом была заслуга самого повара. Виктор спустился в столовую и взял себе ужин, присаживаясь за полностью свободный стол — он пришел раньше, а потому многие еще были на репетиции. Несмотря на предстоящий балет, не были отменены оперы, а потому приходилось освобождать сцену заранее, чтобы оперные артисты прогоняли свои сцены и спектакли. Репетиции начинались в восемь утра и заканчивались в пять вечера. К семи часам зал театра был полон зрителей, а бо́льшая часть танцоров уходила домой или разбредалась по закоулкам Гарнье.       В восемь часов Виктор еще в обед назначил музыкальный сеанс, когда собирался сыграть Венсану свое произведение. Нервничал ли Виктор? Нет. Переживал ли? Определенно! Он собирался сыграть свое собственное, искреннее, признание без слов: в благодарности, во влюбленности, в чистом и высоком чувстве. Ему было лишь по-настоящему жаль, что Венсан не сможет услышать всю красоту произведения в его исполнении — Виктор не мог играть одновременно на рояле и скрипке. Но мог разделить сонату на две части, чтобы звучал не дуэт, а монолог каждого инструмента. Это показалось ему достойной идеей.       Виктор вернулся в спальню, где решил ненадолго прилечь. Скрипку он должен был забрать через сорок минут у мадам Лефевр, которая бережно сохранила ее, пока Люмьер спал дома у Венсана. Он остался один, прилег на постель и задумался. Мысли о Венсане вызывали у Виктора улыбку. Он думал о том, станут ли они еще ближе и хотел бы он этого? В нем не было горячего желания, не хотелось разделить постель, сколько хотелось общаться, узнавать друг друга с различных сторон, знакомиться с чужим искусство и плавно, мягко проникать в чужую жизнь. Венсан трогал Виктора своей открытостью, непорочностью, своим умом и порядочностью. Виктор и в самом деле был уверен, что повстречал «сына божьего», прекрасного и чистого человека, какого не встречал никогда прежде.       Они встретились в коридоре третьего этажа, где находился тот самый музыкальный класс. Виктор ждал Венсана у двери, уже поигрывая ключами в пальцах. Он улыбнулся, стоило его художнику подойти ближе. Люмьер открыл музыкальный класс, пропуская Венсана вперед и прося зажечь одну свечу на подоконнике и присесть на скамеечку у рояля. Он дождался, пока Венсан исполнит его просьбу, а потом и сам сел за рояль. Он беспокоился, словно на первом свидании. Даже перед первой близостью ему не было столь волнительно. Люмьер открыл крышку клавиатуры, нежно обводя пальцами клавиши, как делал это каждый раз.       — Если ты захочешь, — сказал Виктор, — я буду играть для тебя. — Он заиграл простенькую мелодию, разминая пальцы. — Если, конечно, тебе понравится то, что я хочу сыграть сейчас. — Люмьер улыбнулся, посмотрев на Венсана.       Но потом он остановился, прикрыл глаза и задержал дыхание, вскинув руки над клавиатурой, и замер. И спустя несколько секунд из-под его скоро движущихся пальцев полилась мелодия. Она была эмоциональной и чувственной, но вместе с тем и полной глубины, светлого душевного переживания. Начавшаяся тихими, едва слышимыми переливами, она набирала силу. Воздававшая лавры классике, ее музыкальная форма все же отличалась, и стремилась к чему-то новому и непривычному. Как и Виктор, она была другой, опережавшей свое время. Люмьер играл так увлеченно, что аж прикрыл глаза, отдаваясь музыке всем своим существом. Его лицо расслабилось, а руки порхали так быстро и легко, словно бы он не прикладывал никакого усилия, и музыка рождалась сама по себе.       Когда фортепианная партия закончилась, Виктор встал, чтобы взять уже настроенную и подготовленную скрипку и смычок, оставленные на подоконнике. Он не открывал глаз — в голове все еще звучала мелодия. Встав в позицию, он посмотрел в глаза Венсана. Казалось, в этом взгляде можно было прочитать и легкую неуверенность, и совершенную решительность, и единственную, самую главную просьбу: «пожалуйста, прими меня всего».       Это было больше чем плотская близость, горячее, чем любой поцелуй и прикосновение. Виктор играл, отдавая всего себя не меньше, чем за роялем, но Венсан мог слышать, как скрипка стала его голосом, словно бы Люмьер говорил обо всем, о чем Виктор не мог молчать. Он никогда и никому не играл на скрипке. Это было его сердце, заключенное в музыкальный инструмент; его музыка была душой и разумом, что сплетались воедино, рождая каждую написанную им мелодию. И Виктор верил, на самом деле верил, что Венсан его обязательно поймет.       Когда Виктор начал играть, Венсан почувствовал словно время остановилось. Он сам не заметил, как по его щекам покатились слезы. Это было так прекрасно. Он вспомнил, как в детстве любил гулять по саду, разбитому вокруг фамильного замка. Там росли чудесные розы, которые он любил рисовать каждый день после обеда. Именно там он впервые открыл свой талант. То было чудесное время.       — Это было так чудесно, Виктор, — выдохнул он, смахивая слезы, когда тот доиграл. — Ты напомнил мне о давно ушедших временах.       Виктор улыбнулся, опустив смычок и скрипку.       — Рад, что эта музыка оживила в тебе приятные воспоминания.       Люмьер осознал, что испытал легкое разочарование, ведь не об этом он хотел сказать Венсану, не возродить в нем те или иные чувства, связанные с прошлым, но прекрасно при этом понимал, что он не в силах повлиять на то, что человек услышал и как прочувствовал.       После этого он сел обратно за рояль и к скрипке больше не прикасался. Виктор решил поиграть ему Моцарта, чтобы вернуть более радостное и спокойное расположение духа, наполнить душевную чашу легкостью гения венского композитора. Время уже совсем клонилось к вечеру, а потому не было ничего лучше, чем настроить себя на умеренный лад, внимая опусам Шопена, которые, словно биение человеческого сердца, словно чистое и неподдельное чувство умиротворения, ласкали душу. Он играл ему любимый девятый опус, первый ноктюрн. Виктор не смотрел ни на Венсана, ни на клавиши, он вновь закрыл глаза, чтобы отдаться музыке целиком. Единственной возлюбленной, которая принимала его без слов.       Он не доиграл, всего пару нот и начал играть второй ноктюрн, чуть более эмоциональный. Виктор не чувствовал себя одиноким рядом с Венсаном, но ощущал, как уходит в глубь себя и ничего не может с этим поделать, отрывается от реальности, внимая мелодии и тишине, следующей за каждым звуком на доли секунды. Он открыл глаза и посмотрел на Дюплесси и сказал:       — Не плачь. Пока я играю для тебя, я хочу, чтобы ты был счастлив. Закрой глаза и чувствуй. Пока ты смотришь, ты не можешь чувствовать чистую красоту. Это музыка, не живопись. Тебе нет надобности смотреть.       Руки творили искусство, оживляя лишь эмоцию, бессознательное, записанное нотами, которых перед ним не было.       — Внимай, Венсан, — он наклонился ближе, говоря шепотом в самое ухо своего слушателя. — Нет ни тебя, ни меня. — Виктор прислонился лбом к виску своего художника, чтобы не терять связь с реальностью.       Он играл так самозабвенно, так отчаянно, но в то же время так спокойно, зная, что не хотел бы обрушить на Венсана свои переживания, которых было столь много. Ему хотелось подарить тому покой, безмятежность и бездыханную легкость. Чтобы не было сомнений, не было забот, лишь очарование этим совершенным моментом.       — Чувствуй, пожалуйста, чувствуй. — Он говорил так тихо, шепотом касаясь его щеки.       Невыразимая нежность — вот, что чувствовал Люмьер к человеку, сидевшему рядом с ним. О ней можно было говорить возвышенно, патетично, но говорить не хотелось. Он играл ее, и это звучало красивее, правильнее и правдивее любых слов.       Есть только мгновение, и оно звучит.       Венсан внимательно слушал музыку, хотя на самом деле, казалось, в своих мыслях был очень далеко. Он вспоминал все то, что старался забыть в последние годы. Невероятным образом музыка Виктора позволила ему скинуть весь ворох насущных проблем и тревог. Он почувствовал себя вновь юным невинным мальчишкой, только готовящимся познать тайны этого мира.       — Виктор, — осторожно начал он, после того как тот доиграл очередную мелодию. — Эта музыка воистину прекрасна, но то, что ты играл первым никак не выходит из моей головы. Я заметил, как тень пробежала у тебя по лицу, когда я сказал про свою ассоциацию. Не будь слишком строг ко мне. Эта музыка напомнила мне о безграничной чистой любви, которую я испытывал лишь в детстве. Она заставила меня стряхнуть с себя все сложности будней и сделать глоток свежего воздуха. У тебя огромный талант, но, должно быть, я не первый, кто об этом тебе говорит. — Он повернулся к Виктору и убрал выбившуюся прядь у него со лба. В его движениях читалась легкость, а в глазах светился настоящий восторг. — Ты заставляешь меня забыть обо всех невзгодах, — тихо произнес он. — Рядом с тобой я знаю, что нет таких сложностей, с которыми мы бы не смогли справиться вместе.       Виктор посмотрел на Венсана с явным вопросом, когда прозвучало «мы». Он ответил. Нет, не словами, как делали обычные люди, ведя диалог. Люмьер прикоснулся к клавишам, играя рождающийся у него в это время в голове тот самый ответ. Ему показалось, что он просил о невозможном — чтобы Венсан стал понимать его через музыку: то, что он думал и чувствовал, и совершенно не важно, играл бы он Шопена или же себя. Венсан внимательно выслушал музыку и с улыбкой ответил.       — Я знал, что ты меня поймешь.       Виктор, не прерываясь, из импровизации стал наигрывать вариацию сонаты, которую играл самой первой. Самую, вероятно, чувственную ее часть, но звучала она чуть более несмело.        Дождавшись, когда тот доиграет, Венсан повернулся к нему и, чувствуя напряжение всем телом, внезапно поцеловал его. Позже он сам не мог объяснить, что именно на него нашло, но в тот момент все о чем он мог думать было то, насколько пленительным выглядел Виктор.       Люмьер ответил на поцелуй, стихийно запустив пальцы в его волосы, прижимаясь ближе — хотя куда было ближе. На душе потеплело. Такой решительный жест! Виктор надеялся, больше не будет сопровожден сомнениями, потому что сейчас, как ему показалось, Венсан не сомневался.       Все стало так гармонично, момент словно бы пришел в точку невозврата, и необратимое случилось. И Виктор так хотел этого необратимого, что поцелуй выходил совсем нескромным. Венсан запустил пальцы в его кудри и продолжил поцелуй. В этот раз его вовсе не беспокоили мысли о греховности происходящего. Он решил, что если за это последует кара господня, то он примет на себя удар. А пока он лишь плотнее придвинулся к Виктору, стараясь растянуть этот момент как можно дольше. То, что творил Люмьер своими губами и языком, нельзя и словами написать. Он целовал его так, наслаждаясь мгновением, стараясь запечатлеть его в памяти всеми возможными способами. Поцелуй длился долго, становясь то горячее, то мягче и спокойнее, когда они просто соприкасались, снова разделяя одно дыхание на двоих. Виктор касался его лица пальцами, лаская кожу; запускал их в волосы и терялся в ощущении первозданного восторга. Люмьер оторвался от его губ, повинуясь стихийному желанию, чтобы продолжить целовать шею Венсана, вдыхая терпкий увядающий к ночи аромат. Напоминающий тому что-то восточное, он дурманил не хуже поцелуя. Виктор чувствовал под языком легкую горечь: вкус его кожи и цитрус, все еще пылающий, но согревающий. Пальцы, только что игравшие Шопена, расстегнули несколько пуговиц, разводя в стороны воротник. Люмьер целовал его ключицу, обводя изгиб губами. Вторая рука повторяла движения с другой стороны, в то время как свободная ладонь легла на бедро Венсана, мягко, но уверенно сжимая. Еле сдерживаясь, чтобы не застонать от удовольствия, Венсан одной рукой обхватил его за плечи, вдыхая легкий цветочный аромат. На несколько мгновений он замер, позволяя Виктору делать все, что ему заблагорассудится, а затем тяжело отстранился, стараясь сдерживать расцветшую в его душе страсть.       — Нас могут заметить, — хрипло проговорил он, бросая взгляд на неплотно закрытую дверь класса.       Виктор опустил глаза, отмечая, что Венсан и правда был очень отзывчивым на ласку — впрочем, как и он сам. Рука, покоившаяся на бедре художника, все еще сжимала его. Люмьер ослабил хватку, поглаживая ногу, чуть улыбаясь.       — А если я ее закрою? — Второй рукой он прикоснулся к его шее, где только что целовал. Кожа была чуть влажной и подернутой алым.       Венсан промолчал, отчего-то густо краснея. Он вновь подался вперед и запечатлел на его губах короткий поцелуй и затем отстранился. Закусив губу, он некоторое время изучал клавиши перед собой, а затем тихо произнес:       — Думаю, это не имеет значения.       Виктор смотрел в его глаза, а потом решил проверить мысль, и уже не просто погладил его бедро, сколько прикоснулся, пожалуй, к одному из самых сокровенных мест, внимательно наблюдая. Он должен был убедиться. Венсан машинально перехватил его руку и нервно улыбнулся. Бросив короткий взгляд на Виктора, он вновь уставился на ровные клавиши рояля. Рука Виктора, пойманная за запястье, так и осталась, касаясь ничего не скрывающих брюк, и он чувствовал тепло кожи даже через ткань. Люмьер улыбнулся и убрал руку, мягко избавившись от захвата. Он повернулся к клавишам и заиграл нечто особенно порывистое. Страстное, чувственное, но глубокое, от чего создавалось ощущение, что между ними душная июльская ночь и накаляющийся эмоциональный экстаз. Не плотью, так чистейшим воплощением сознания, решил Виктор. Ведь для первого Венсан не был готов. Виктор тихо запел ему самый страстный дуэт, который знал, аккомпанируя себе самостоятельно.       Откуда-то взялась эта яркая, безудержная сила, которая наполняет не только плоть, но и разум. И стоит отдать должное — Люмьер никому никогда не пел. Венсан почувствовал как волнение стихает и сам не заметил, как начал тихо ему подпевать. Мелодия казалась знакомой и родной. Еще некоторое время они просидели вот так, просто наслаждаясь музыкой и обществом друг друга, а затем решили расходиться. Одному из них не помешал бы хороший сон, а перед другим лежало множество работы. Виктор на прощание в уже совершенно темном коридоре, где не было слышно и шороха уже почти заснувшего театра, все-таки поцеловал Венсана, напоследок крепко обняв и настояв на том, чтобы тот взял домой экипаж, а не разгуливал по темным улицам. И незаметно оставил в его кармане несколько монет, сделав вид, что это не его рук дело.       Следующие дни пролетели для Венсана незаметно. Работа отнимала все его время. Если он не был занят в театре, то часами стоял в своей студии у мольберта, прорабатывая деталь за деталью заказа. Времени на сон почти не оставалось. Он похудел и осунулся, но в тоже время был безгранично счастлив, ведь у него был Виктор. С того вечера в музыкальном классе, казалось, прошла целая вечность, но он был счастлив и благодарен судьбе за каждую возможность хоть украдкой видеть танцовщика между репетициями.       Месье Карпеза был крайне доволен его работой. В одно утро он вызвал Венсана к себе и объявил, что намеревается обновить костюмы и декорации ко многим текущим постановкам из репертуара. Это требовало большого внимания со стороны художника, но помимо всего обеспечивало его работой на долгий срок. Осознание того, что его труд востребован и услуги необходимы, было приятным чувством. Кроме того, он слышал, что Дюран-Рюэль отправился в одно из своих путешествий и будет отсутствовать в городе в течение нескольких месяцев. Идти к другому торговцу Венсану не хотелось, да и времени на то, чтобы работать над картинами в свое удовольствие, у него не было.       За театральную серию художнику хорошо заплатили. Он знал, что для многих именитых художников эта сумма была бы сущим пустяком, но представителей его направления все еще не жаловали в Париже. Время от времени в газетах появлялись уничижительные отзывы на картины тех или иных импрессионистов, где они назывались не более, чем нелепой мазней. Находились само собой и смельчаки, которые были готовы рискнуть репутацией и пополнить свои коллекции работами нового веяния, но над ними смеялись и их осуждали. В конце концов большинство сбывало свои приобретения за бесценок и вспоминали об этом как о причуде или капризе. Люди, подобные месье Эрсану, встречались редко. Когда серия была завершена, он забрал все пятнадцать картин из студии художника и заявил, что они словно глоток свежего воздуха. Венсан даже покраснел от столь внезапной похвалы. Помимо всего, он все еще никак не мог поверить, что его картины будут украшать Золотое фойе в день премьеры. Правда, его терзали смутные сомнения относительно качества своих работ. Если бы он знал, что его полотна будут удостоены столь высокой чести, он бы приложил в разы больше усилий к их исполнению. Венсан успокаивал себя лишь тем, что картины ему самому очень нравились и он был доволен результатом.       За несколько дней до премьеры его охватило сильное волнение. Он боялся, что результат его работы сочтут слабой пародией на работы его предшественников. До этого момента он даже не осознавал, насколько важная перед ним лежит задача. Венсан ходил по театру, не находя себе места. Ему хотелось поделиться своими сомнениями с Виктором, но в тоже время он опасался, что тот лишь посмеется над ним. Он совсем перестал есть и каждый шорох приводил его в крайнее беспокойство. Доведенный до отчаянья, он уходил в свой кабинет и подолгу изучал готовые эскизы, ища в них то, к чему мог бы придраться разборчивый зритель, а затем, встав на колени перед небольшим деревянным распятием, молился о том, чтобы премьера прошла как можно скорее.       Прошла неделя, полная занятий, когда Виктора поднимали раньше обычного, когда он возвращался совсем поздно ночью, занятый на «особых» занятиях, где ему помогали не только прийти в форму, но и разучить партию Принца. Он был невероятно уверен в себе, готовый сделать все, что потребуется, для достижения совершенства в изяществе. Люмьер отдавался работе так, как никогда, пожалуй, внимая каждому наставлению и замечанию. Почему-то внутри не осталось ни капли желания себя пожалеть, ни одного сомнения в своих силах, ни одного глупого слова о том, что ему не стоит отдыхать и лечиться предлагаемыми способами. Люмьер отдался на волю балетмейстера и хореографа, которые делали все возможное, чтобы он вышел в премьеру и не просто не опозорил театр, но сорвал шквал аплодисментов, а Виктор почему-то был уверен, что так и будет. Внутри все было преисполнено осознанием собственного всемогущества и совершенного желания идти только вперед. Назад пути не было, а потому он был готов идти только вперед. Всегда вперед. Всегда к звездам, задрав голову выше, не оборачиваясь, не боясь, не сомневаясь ни в себе, ни в других.       Улыбка не покидала его лица ни в один день, даже когда начинала болеть обколотая нога. Он был настолько счастлив от того, что чувствовал в себе силу, мог обнять и поцеловать Венсана каждый вечер, и ни одно злое слово его больше не трогало. Он чувствовал такую свободу, словно бы был ветром, музыкой и танцем, и не было у него ни усталого телесного воплощения, ни опечаленного неудачами разума. Виктор был уверен в себе. Он был абсолютно и непритворно счастлив. Он словно бы познал какие-то сокрытые мирозданием тайны. Он принял свой бой против непреодолимой силы, против собственных слабостей. Люмьер ощущал себя крылатым, и был окрыленным, пока звучала музыка и он становился частью чего-то великого.       Если бы кто-то оказался в зале во время одной из репетиций, то стал бы свидетелем диалога:       — Я была не права, Виктор. У Доминика нет того, что есть у тебя.       — Чего же?       — Воли.       Театр готовился к представлению особенно усердно. Декорации, созданные по эскизам Венсана, были готовы и полностью заняли ниши и пространства подвесных этажей. Осветители при каждой репетиции занимались подготовкой, отмечая лучшие положения; костюмеры вовсю работали над костюмами, которые примерялись артистами едва ли не каждые полчаса, ведь до премьеры оставалось три дня.       Вся главная лестница Опера Гарнье заставлялась кадками по свежими цветами, оформлялись гирляндами перила, подготавливались небольшие столики, на которых в день праздника должны были оказаться бокалы с дорогим шампанским. Золотое фойе также не обошли стороной, где установили стойки для картин и несколько таких же небольших столиков, где обязательно должны были оказаться закуски. Казалось, словно бы театр готовился не к представлению, а к роскошному королевскому банкету.       А в человеке, что должен был премьеровать «Бабочку», словно бы разразилась буря и гроза, поразительный шторм, который не разбивал корабли о скалы, а полнил паруса. Люмьер к тому времени едва ли не преобразился. На любой выпад в свою сторону ему хватало лишь взгляда, чтобы приструнить человека. Любой всплеск боли в ноге оставался незамеченным. Потому что в нем не было больше ни страха. Ни боли. Ни зла. Лишь покой. Гармония. Совершенство.       Он получил письмо в ответ за день до премьеры. Слова человека вызывали усмешку. За десять минут он написал ответ. Виктор на пару мгновений задумался, а потом с усмешкой исписал нотами весь лист из классической нотной тетради, сложил его вчетверо и отдал посыльному. Мелодия была уверенной, заигрывающей, мистической и загадочной. Полноценное произведение с припиской «для арфы».       Он чувствовал — впереди было что-то новое, важное, поразительное.       И вот этот знаменательный день настал. Премьера «Бабочки», которая должна была состояться в семь вечера после легкого банкета, и после которой гости проследуют на выставку в Золотом фойе. Что удивительно, Опера Гарнье была полна спокойствия. Все мирно работали, каждый занятый своим делом: артисты балета разогревались, как и Виктор; костюмеры заканчивали работу над нарядами, пришивая последние стразы, бусины и пайетки; гримеры занимались париками и подготавливали кисти и пудру; музыканты вновь и вновь играли особенно сложные отрывки, настраивали музыкальные инструменты; осветители не пили, а занимались делом, что было крайне редким явлением — проверяли светильники, чтобы не оконфузиться. Весь театр сосредоточенно ждал наступления премьерного часа.       Весь балет был отрепетирован как по кусочкам, так и полностью. Все артисты так или иначе уже ждали выхода на сцену, чтобы представить плод трудов нескольких недель. Все так старались, чтобы не упасть лицом в грязь, что даже в последние несколько дней забыли о своих междоусобных войнах и обидах ради общего дела. У Виктора было лишь несколько десятков минут, чтобы отдохнуть, отыскать Дюплесси — что получалось, увы, не всегда, — и поцеловать. Он обнимал, целовал, и просил ничего не говорить. На это не было времени. Он хотел быть рядом, чувствовать его тепло, нежность губ и то, как рад был его видеть Венсан. Люмьер расхаживал по театру в репетиционном костюме, ему некогда было переодеваться, а потому он был весь взмыленный, и не слушая возражений Венсана, которого, казалось бы, такое положение вещей не устраивало, привлекал того к себе и целовал. И тогда он чувствовал себя абсолютно целым. Ему было так хорошо, и все нутро полнилось абсолютным счастьем, ощущением всемогущности. Виктору чудилось, что этот день будет полон чего-то великолепного, сияющего, божественного. И пусть он чувствовал это, держа в руках человека, в которого был влюблен, не было момента совершеннее.       — Приходи сегодня в зал, они оставили для тебя место, — сказал Виктор, перемежая слова с поцелуями. — Мадам Лефевр будет со мной за сценой, если вдруг ноге станет тяжело. Место в амфитеатре, откуда она обычно смотрит, будет свободно. Скажи билетерам, что на тебя оставлен билет, скажи свою фамилию, — Люмьер касался его губ, обнимая Венсана за талию, прижимая к себе ближе. — Или будь со мной за кулисами. Как тебе захочется больше. Я буду рад, если ты будешь рядом.       Эти пять или десять минут давали столько силы, столько ярких эмоций, что Виктор не мог не просить его приходить хотя бы ненадолго, отрываться от работы. Благо, что Люмьер репетировал вскоре уже на самой сцене, где Венсан следил за декоративными работами. Виктор был готов взлететь. Впрочем, он именно этим и занимался.       Он не чувствовал боли в ноге — врач контролировал его состояние, давал рекомендации и обрабатывал ту каждые несколько часов, пока шли репетиции. Терапия и щадящие занятия, а также насильственный режим питания и сна вернули ему более или менее хорошее самочувствие, а потому Люмьер был уверен в своих силах. К пяти часам всех отправили в гримерные, и в этот вечер Виктора готовили к представлению в отдельной гримерной комнате, где обычно собирался премьер. В ней было красиво, более того — роскошно. Огромное зеркало в несколько метров, золоченый трельяж, восхитительная софа, полная подушек, и множество свежих цветов в фарфоровых вазах. Это была непривычная роскошь, и Люмьер даже подумал, а было ли столь же бесподобно в доме у Венсана, которого теперь он в шутку звал «Ваше благородие». Правда, последний так и не сказал Виктору, насколько «благородным» был по происхождению, хотя и Люмьер его не спрашивал об этом в открытую.       Опера полнилась гостями уже с шести часов. Они все были одеты в изящные наряды, с не менее дорогими аксессуарами. Женщины и мужчины как на подбор. И все богатые настолько, что неприлично сказать. Среди них были как и члены семьи президента Мак-Магона, так и деятели культуры, какие-то министры, а также представители знатных родов. Это был закрытый прием для официально приглашенных лиц, и все пригласительные были разосланы именно от имени президента и его жены, а потому обычных зрителей, которые занимали галерку и даже ложи по абонементам, не было. Театру пришлось принести извинения всем держателям мест за неудобство. Хотя Гарнье едва не купалось в деньгах, устраивая представление, выставку и фуршет — заплатили сполна. Каждый артист, что должен был выступить в «Бабочке» получал месячное жалование, поскольку балет не входил в репертуар и был срочно поставлен.       Когда без пяти семь все гости заняли свои места, оркестр приготовился играть, Виктор испытал такое волнение, какого не испытывал раньше, но потом взял себя в руки. В этом акте он появлялся далеко не сразу, а потому было время, чтобы понаблюдать, самому успокоиться и настроиться. Каким бы ты уверенным не был, перед выступлением всегда становится немного волнительно. Он наблюдал из кулис за Софи Равель, разминался, хотя тело и так было в самой лучшей форме. Виктор осматривался, иной раз оборачиваясь, то поглядывал в зал, насколько позволяло расположение. Музыка была красивой и приятной, но не вызывающей бурю восторга.       Обычно балеты не то чтобы сильно нравились Люмьеру, поскольку звучали достаточно примитивно. Он честно считал, что, возможно, в этом была одна из самых главных проблем — ни чарующей формы, ни содержания. Виктору нравились костюмы и декорации, но, может быть, он был немного не объективен.       Он увидел, хоть и зрение у него было не самое лучшее, Венсана в кулисах напротив. Тот не сел на место в амфитеатре, и это было приятно. Он был ближе к Виктору, пусть между ними и была целая сцена. Люмьер улыбнулся тому, надеясь, что его художник заметил.       Виктор ждал своего выхода, переставая нервничать, преисполняясь ощущением уверенности. Когда пришло его время ступить на сцену, он сделал это легко и просто, повинуясь внутренней силе, желанию сделать что-то красивое, стать частью прекрасного балета, пусть и не столь роскошного, как хотелось бы. Люмьеру нравился его костюм, нравилось ощущение первостепенности, ведь в тот день он был премьером — первым танцором на сцене! — и это чувство захватывало. Неземная воздушность, воспарение к красоте, к легкости и вершине изящества определяли «Бабочку», и Виктор старался прочувствовать и показать именно их.       Когда Софи и Виктор танцевали pas de deux, кажется, у мадам Лефевр и месье Жерара мог случиться сердечный приступ. Это была та самая часть, к которой Виктор уже сильно уставал и нога требовала к себе внимания, но не было ни малейшей возможности ни сделать ему укол, ни перевязать сустав.       Но все обошлось. Люмьер не оступился, ни тем более не упал, и даже сдержал на лице красивую улыбку, пока Принц и Фарфалла грациозно танцевали вдвоем.       Когда балет закончился, а зал разразился бурными аплодисментами, Виктор чувствовал себя так, словно бы был богом на Олимпе. Чувство триумфа было столь ярким, что он не мог перестать улыбаться во все зубы, смотря на зал, который впервые увидел по прошествии нескольких часов. На сцену по обыкновению полетели цветы, и Виктор даже случайно поймал одну яркую и роскошную бутоньерку из орхидей, которая приземлилась ему, кажется, из бельэтажа в руки. Он даже шутливо поклонился своему дарителю — не удержался, — ведь цветы свалились ему в буквальном смысле на голову, и это видели все.       Занавес опустился. Софи и Виктор дважды выходили на поклоны за него, чтобы поблагодарить публику за овации. Премьера прошла поистине успешно!       Когда зазвучали последние аплодисменты, кто-то коснулся плеча художника. Обернувшись, он увидел личного секретаря месье Карпеза, который без лишних церемоний попросил его пройти за ним. Венсан был удивлен и немного раздосадован. Ему хотелось первым поздравить Виктора с успехом, а также справиться о состоянии его здоровья. Несмотря на то, что в минувшую неделю тот совсем перестал хромать, Венсана не покидало смутное беспокойство. Его отвели прямиком к директорской ложе, где к пущему удивлению художника, был и месье Эрсан. Тот поприветствовал его легким кивком, но ничего не сказал. Его взгляд был прикован к сцене.       Директор сцены был крайне доволен прошедшим представлением. Он поздравил художника с успехом и, придирчиво осмотрев его вечерний костюм, заявил, что он как автор картин обязан присутствовать на открытии выставки. Выдавив из себя скромную улыбку, Венсан поблагодарил директора за оказанную честь и удалился.       Ему все же хотелось хоть на мгновение застать Виктора за кулисами, но, когда он уже приближался к заветной цели, его перехватил месье Бертран. Тот поздравил его с успехом и отметил несколько нюансов, на которые обратил внимание. Разговор затянулся. Через некоторое время аплодисменты в зале смолкли и вскоре послышался оживленный шум. Публика вот-вот должна была покинуть свои места и переместиться в Золотое фойе. Времени на то, чтобы перехватить танцовщика, совсем не оставалось.       Чувствуя расстройство и волнение, Венсан прошел в сторону фойе. Это была его первая самостоятельная выставка, и он был совсем не уверен в том, что публике придутся по вкусу творения его кисти. Венсан не понимал, почему из всех художников Эрсан выбрал именно его. Импрессионистов едва ли жаловали в высоких кругах и для мероприятия подобного масштаба разумней было бы выбрать кого-то с более традиционными взглядами. Хотя даже среди импрессионистов были те, кто обладал, по мнению Венсана, значительно большим талантом, чем он сам. Ренуар мог бы справиться с поставленной задачей куда лучше. Художник помнил какое большое впечатление на него произвела его «Маленькая танцовщица», увиденная им в ателье фотографа Надара. Однако сейчас поворачивать назад было поздно. Картины, установленные на высоких стойках, были пока что закрыты бархатной тканью, но скоро они должны будут предстать перед высокопоставленными гостями во всем великолепии.       Взяв у официанта бокал с шампанским, Венсан осушил его одним глотком. Фойе постепенно заполнялась. Изучая изысканно одетую публику, он подумал, что на прием, подобный этому, могли быть приглашены его родители. Эта мысль, промелькнувшая случайно, испортила его настроение окончательно. Он знал, что не прав.       Глупая ссора, разыгравшаяся между ним и отцом, уже давно не давала ему покоя. Венсан любил родителей и изначально вовсе не планировал, что его протест продлится столь долго. Несмотря на то, что ему нравилась свободная жизнь художника и работа в театре, он скучал по обществу, в котором вырос. Он знал, что должен сделать первый шаг, но никак не мог набраться смелости, чтобы его предпринять.       Появился директор Карпеза. Он окинул присутствующих многозначительным взглядом и начал говорить. В своей речи он отметил, что Опера поддерживает искусство всех форм и размеров. Он также указал на Венсана, который в это время стоял в стороне и объяснил, что сегодняшняя выставка представляет собой нечто совершенно особенное, глоток свежего воздуха. Прозвучали аплодисменты и с картин сняли тяжелую материю. Послышались удивленные возгласы. Венсан оглядел гостей, но не увидел на их лицах возмущения и отвращения. Вздохнув, он выпил еще один бокал и позволил себе чуть улыбнуться. Картины понравились гостям. Вечер можно было ознаменовать полным успехом.        Минут через пятнадцать Венсана тронули за рукав, а тихий голос произнес:       — Надеюсь меня отсюда не выгонят, ведь у меня нет такого количества драгоценных камней.       Люмьер встал по его правую руку, уже умытый от грима, хотя и с уложенными волосами. Он был одет в привычную белую рубашку и новые брюки, а на шее был все тот же синий шарф с магнолиями.       — Кажется, все прошло как нельзя лучше. — Улыбнулся Венсан. — По крайней мере, в меня никто не хочет кинуть камнем, а ты был великолепен.       — Спасибо. — Виктор мимолетно тронул его запястье. — Боюсь, картины твои сейчас не рассмотреть. Загляну, когда закроют театр. — Люмьер смотрел на людей, наводняющих Золотое фойе, а потом сказал: — Никого в лицо не знаю. Только вот этого мужчину, он был на репетиции. И, пожалуй, все.       Венсан окинул взглядом толпу.       — Это месье Эрсан. Он заказал у меня всю серию. Я никак не могу поверить, что он оказал мне такую честь, — он повернулся к Люмьеру и восторженно произнес. — Моя первая настоящая выставка!       — На этом моменте я должен бросить в тебя букет цветов, а потом зацеловать. — Виктор широко улыбнулся. — Людей много, и вроде как неприлично.       Люмьер еще некоторое время смотрел на гостей, потом его взгляд возвращался к вышеупомянутому месье Эрсану.       — А твои родители здесь? Мне кажется, сегодня в Опера собрался весь бомонд.       — Кажется, нет. Хотя я бы не удивился, если бы встретил их сегодня.       Из толпы черных фраков и прекрасных, искрящихся вечерних платьев, к Люмьеру целенаправленно подошел молодой человек, лет на пять младше, но если присмотреться, оказывалось, что скорее всего они были ровесниками. Виктору понадобилось время, чтобы сообразить, кто был перед ним.       — Ничего мне не объясняйте, — вдруг сказал Люмьер. — Выйдете из Фойе и поверните налево, там будет дверь. Два этажа наверх и вдоль по коридору. — Он окинул взглядом стоявшие у часов вазы с цветами. — Берите и бегите!       Дождавшись благодарственного кивка и разрешения этой забавной ситуации, Люмьер пояснил:       — Жених Шарлотты. Со мной боится разговаривать. Думаю, я бы также повел себя рядом с твоим отцом. А может быть и нет.       — Ее портрет стоит вон там, — Венсан указал в сторону, где столпилась большая толпа людей.       — О портретах! А мой где? — Притворно возмутившись, Люмьер посмотрел на Венсана.       Он смутился.       — Я не мог позволить его продать, так что он ждет в мастерской. Однажды ты украсишь им свой кабинет.       —Кабинет? — Люмьер улыбнулся. — Где-нибудь в роскошном доме, где мы с тобой будем жить? — Улыбка стала еще шире. Виктора разобрала нежность.       — Да, там ты будешь писать прекрасную музыку, — ответил улыбкой Венсан.       — Замуж, значит, зовешь?       Художник звонко рассмеялся. Ему очень хотелось поцеловать танцовщика, но вокруг них было слишком много людей. Поэтому он лишь плотно сжал его руку и посмотрел в глаза.       В этот момент к ним приблизился месье Карпеза, который решил лично поздравить художника с успехом и познакомить его с некоторыми заинтересованными гостями.       Люмьер отошел, чтобы позволить директору занять внимание Венсана и не подслушивать. Людей стало немного меньше — кто-то вышел на балкон. А Виктору стало интересно подойти к человеку, который иной раз не сводил с него глаз.       Отчего-то Люмьер чувствовал некую опасность, исходящую от человека, но скрытую манерой держаться. Такие люди были очень влиятельными, как он понимал, но не подойти и не сказать пару слов просто не мог.       — Здравствуйте, месье Эрсан. Я Виктор Люмьер, премьер вечера.       Эрсан обернулся и внимательно посмотрел танцовщика. Выражение его лица осталось непроницаемым.       — Добрый вечер. Наслышан о вас.       —А я вас помню. Значит, и пол королевства вам под силу, — Виктор сделал жест, обведя Фойе. — Роскошно.       — Вопрос лишь в том, готовы ли вы их принять, — проговорил его собеседник, чуть улыбаясь.       — Зачем же мне пол королевства, если я бесценный. Но, стало быть, вы все еще рассматриваете возможность предложения.       — А вы бы хотели?       — Почему я? Прошло три года. И вы все еще «за».       Эрсан не отвел взгляда его выражение лица ничуть не изменилось.       — Я так хочу.       — Значит, по вашему желанию, я сегодня танцевал.       Не вопрос, утверждение. И Виктор смотрел ему в глаза также безотрывно. Эрсан лишь улыбнулся и поднял свой бокал.       — И вы прекрасно справились с возложенной на вас ответственностью.       — Благодарю, месье Эрсан. — Люмьер смотрел, как все пьют дорогое шампанское. Было смутное желание попробовать, но, в конечном итоге, он все-таки взял со стола фужер с водой. — Весь театр думает, что я выторговал собой место. Пусть я с вами ночь и не провел, но я и мой тайный любовник стали притчей во языцех.       — Не обольщайтесь, месье Люмьер. Президент Мак-Магон лично попросил меня позаботиться о том, чтобы сегодняшний вечер прошел на высоте, и я счел ваши профессиональные умения отвечающими требованиям.       — Я не обольщаюсь. Я не экзальтированная барышня. Уже давно даже не юноша. Я лишь сказал о том, какие настроения спровоцировало подобное заявление и прошение «сверху». Это театр, месье Эрсан, и в нем свои порядки.       Виктор допил воду из бокала одним глотком и поставил его к другим пустым фужерам.       — Тем не менее, благодарю вас за возможность выступить.       Эрсан ничего не ответил, лишь уголки его губ чуть дрогнули. Кто-то сзади окликнул его и, сделав короткий кивок в сторону Люмьера, он повернулся и ушел прочь, оставив танцовщика одного посреди толпы. Виктор тяжело вздохнул, а потом выпил еще один бокал воды. Навалилась усталость. В Золотом фойе стало так душно, что Люмьеру захотелось выйти на балконы, но и те были заняты многочисленными гостями. Отыскав взглядом Венсана, которого уже оставили в одиночестве, он подошел к нему.       — Не хочешь сбежать?       Венсан ответил ему благодарной улыбкой. Он сам чувствовал порядочную усталость. Сказывалось прошлое волнение. Виктор повел его за собой на самый верх, минуя гостей и рабочие помещения, какими-то лестницами и коридорами туда, где едва ли кто-то был. Они поднимались минут десять, пока не достигли уровня подвесных этажей, где Люмьер вновь свернул, и они подошли к винтовой лестнице в несколько пролетов, которая вела на крышу театра.       Над Парижем уже разливалась ночь. Прохладная, полная огней — весь проспект Оперы горел. Виктор взял Венсана за руку и подвел к постаменту скульптуры «Поэзия», где обычно сидел и играл на скрипке. Прежде чем Венсан что-то сказал, Люмьер привлек его для долгожданного поцелуя. В этот момент усталость и головная боль словно отступили. Возможно дело было в выпитом шампанском, но он почувствовал себя абсолютно счастливым. Венсан обнял Виктора и целовал его так, как не целовал никогда ранее.       — Я бы хотел, чтобы этот момент длился вечно и эта весна никогда не кончалась, — тихо произнес он.       — Так пусть не кончается, — Виктор ответил ему так же тихо. — Пусть длится вечно.       Пока над головой горели звезды, пока где-то внизу звучала музыка и голоса людей, а они были так далеко от всего мира, и в то же самое время были его частью, все казалось вечным. Париж, они сами и этот момент.