Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Феб не умер. Такие люди живучи. Конечно, мне хотелось думать, что выжил он благодаря моей подспудной милости, а не обыкновенной небрежности. Я уверял себя, что в последнюю минуту пощадил его. Одного удара явно не хватило, чтобы отправить его на тот свет. Рана его хотя и была опасной, но не настолько, как на то надеялся я. Молодость взяла верх, природа вздумала потешиться.       В то утро, когда должна была состояться казнь, я увидел его гарцующим через соборную площадь к дому Гонделорье. Как человек, не отличавшийся наблюдательностью, когда дело не касалось его сиюминутных желаний, он не обратил внимания на довольно грустную толпу, собравшуюся на площади перед собором. Наверняка он принял сборище за какую-то пасхальную процессию. Привязав лошадь к кольцу подъезда, он весело вбежал наверх, к своей красавице невесте.       Через несколько минут они уже стояли на балконе, что навело меня на мысль о том, что мир был заключён. Похоже, почтенной вдове удалось отговорить дочь от разрыва помолвки. А, быть может, сам капитан, испугавшись угрозы остаться без средств к существованию, приложил все усилия, чтобы вернуть расположение невесты. Наверняка этот враль рассказал ей какую-нибудь небылицу, в которой он был освещён героическим светом. Слишком хорошо он знал, какое впечатление производят на женщин рассказы о дуэлях.       Облачённый в серебряную парчовую ризу с чёрным крестом я стоял на галерее, в ожидании исполнения своего долга. Сегодня в полдень мне предстояло проводить в последний путь ту, по чьей вине у меня уже полгода тянуло в левом боку. Вам известна история Бруно Аста? Когда-то ведьма околдовала его. Он приказал сжечь её и исцелился. Мог ли я надеяться на такой исход? А главное: хотел ли я этого исцеления? Я хотел, чтобы этому пришёл конец, вот и всё. Находиться в одном мире с цыганкой было невозможно. Бог или дьявол должен был одного из нас забрать.       Ещё чуть-чуть, Фролло. Ещё час, и ты будешь свободен.       Тем временем, толпа наполняла площадь, заливая все прилегающие улицы. Сержантам городской стражи и стрелкам с пищалями приходилось сдерживать напор бедного люда, чтобы паперть оставалась свободной. На этом расчищенном полукруге перед собором и должно было состояться покаяние осуждённой. Мне выпала ироничная привилегия отпустить ей грехи, которых она не совершала.       Здесь было больше смеха, чем криков, больше женщин, нежели мужчин. В очередной раз я убедился, что большинство женщин слеплены из одного теста. Ничто их так не развлекает, как позор и мучения одной из более привлекательных сестёр. В эту минуту благородная девица Гонделорье была солидарна с беззубыми торговками. Вселенская сила, имя которой женская зависть, объединяет дворянок и простолюдинок. До меня доносились гнусавые голоса из толпы:       — Эй, Майэ Балифр! Разве её здесь повесят?       — Дура! Здесь она будет каяться в одной рубашке. Ей начихают латынью в рожу. Хочешь полюбоваться виселицей, изволь ступать на Гревскую площадь.       В первом ряду выделялась худощавая, седовласая женщина лет сорока в грязном праздничном платье, наверняка купленным у старьевщика за гроши. Она не вступала ни с кем в разговор и даже не вздрагивала, когда чей-то локоть задевал её бок. Осунувшееся лицо, ещё сохранившее остатки было миловидности, излучало спокойное торжество. Я узнал в ней сестру Гудулу, бывшую вретишницу. Как мало, оказывается, нужно, чтобы частично вернуть обезумевшей отшельнице молодость.       Зевакам пришлось дождаться, когда на часах собора пробьёт двенадцать. Ропот удовлетворения, точно освежающий летний дождь, пробежал в толпе.       Перекрестившись, я спустился в молельный зал, где меня ожидала готовая к выходу процессия из священников в нарамниках и дьяконов в стихарях. Весь храм был обтянут траурными полотнищами и еле освещён несколькими свечами, мерцающими в главном алтаре. Представляю, что с залитой солнцем площади, собор выглядел тёмной пастью хищника.       Со стороны улицы Сан-Пьер-о-Беф раздался цокот копыт, и на соборную площадь выехала телега. Стража расчищала ей путь палочными ударами. В телеге сидела цыганка со связанными за спиной руками. В эту минуту она вряд ли осознавала, какие почести выпали на её долю. Телегу тянула сильная, нормандской породы лошадь. Конвой состоял из всадников в лиловых ливреях с белыми крестами на груди.       Мужчины в толпе не могли не замечать того, что сквозь пелену разметавшихся чёрных волос выступали полуобнажённые плечи. Женская стыдливость заставляла её поджимать под себя стройные голые ножки и удерживать зубами падающую с плеч рубашку. Из-под верёвки, обвившей нежную шейку, блестела маленькая ладанка, которую ей оставили.       Вынужден признать, что вид этого хрупкого, прекрасного создания, онемевшего от горя, притупил весёлость в толпе. Смех и болтовня поутихли, когда повозка остановилась перед порталом и конвой выстроился по обе стороны.       Я шёл во главе процессии, неся крест. По левую руку меня следовал помощник соборного регента, по правую — регент, вооружённый своей палочкой. Я приближался к цыганке, откинув назад голову, не мигая, и пел на латыни:       «De ventre inferi clmavi, et exaudisti vocem meanm …»       Помощники палача заставили её спуститься с повозки и пройти босиком по булыжникам мостовой до нижней ступени портала. По её бледным губам я прочитал всё то же имя: «Феб!» Стоя спиной к дому с колоннами, она не могла видеть капитана, наблюдавшего за сценой с балкона.       B её дрожащие руки вложили тяжёлую горящую свечу жёлтого воска, которую она чуть не выронила. Если бы загорелась её рубашка, её бы не пришлось везти на Гревскую площадь. Казнь состоялась бы прямо у портала собора. Полагаю, никто бы не попытался её спасти от пламени.       Она не внимала голосу писца, читавшего формулу публичного покаяния, но у неё хватило сил буркнуть «аминь». Это слово прозвучало как «демон». Наши глаза встретились. Я понял, что она узнала меня. Судорога пробежала по её исхудалому телу.       Зрители думали, что я принимал ей исповедь, наклонившись к её уху.       — Ещё не поздно, — шепнул я. — Ты ещё можешь спастись. Думаю, тебе не нужно говорить, каким образом.       — Прочь, сатана, — последовал ответ.       Впрочем, иного ответа я и не ожидал.       — Так умри же, — сказал я ей тоном лекаря, пытающегося убедить больного смириться со своей участью.       Слегка склонив голову, она продолжала смотреть на меня исподлобья. Тогда я простёр на цыганкой руку и проговорил суровым голосом:       — Так гряди же, грешная душа, и да смилуется над тобой господь.       С этими словами осуждённая была передана в руки палачу. Моё дело было сделано. Скрестив руки и опустив голову, я присоединился к процессии священников и скрылся под сумрачными арками собора.       Последнее, что я услышал за спиной, это ликующий возглас бывшей затворницы:       — Поделом тебе, цыганка! Что я тебе предсказывала?