Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Представителям старшего духовенства не пристало глазеть на сцены, которыми так упивается чернь. Выполнив свой долг по отношению к осуждённой, я не направился на Гревскую площадь, хотя ощущал её за своей спиной. Молодой причетник в ризнице был изумлён, когда я, сорвав с себя стихарь и ризу, швырнул свою парадную одежду ему на руки. Он не привык к такому поведению от архидьякона Фролло.       — Монсеньор, — пролепетал юноша, — как Вы бледны.       — Ты только сейчас это заметил? — хмыкнул рыжий органист, подопечный Лаваля. — У господина архидьякона лежит каменная плита на груди, по капельке выдавливая кровь из сердца. Это уже тянется с полгода. Где ты был всё это время, друг мой?       В любой другой момент это колкое замечание смазливого гадёныша взбесило бы меня. Помимо его задиристого нрава, меня напрягали некоторые детали его внешности, хотя бы те же самые рыжие волосы. Он выглядел так, как выглядел бы Квазимодо без своих множественных уродств. Будучи мирянином, органист не был скован условностями церковного этикета и не утруждался говорить тихо и опускать глаза. Его дерзкий мальчишеский смех, так похожий на смех Жеана, звенел по ризнице. Могу представить, с каким удовольствием он следил за канонниками и сообщал все мелочи парижской повседневности в Реймс. На этот раз его слова никак на меня не подействовали. Мне хотелось одного: выбраться из проклятого города.       К счастью, лодочник правого берега Сены оказался менее любопытным и болтливым, чем органист. Не задавая никаких вопросов, угрюмый старик покорно переправил меня на другую сторону, на холмистые улицы Университетского квартала. На моём пути попадались весёлые группы горожан, спешившие к мосту Сен-Мишель в надежде успеть на казнь. Они были слишком поглощены предвкушением зрелища, чтобы обращать внимание на священника, который бежал по улицам с неподобающем для его сана выражением безумия на лица.       Я бежал так, как не бегал в подростковом возрасте, путаясь в полах сутаны. Каждый шаг, каждый рывок отзывался тянущей болью в груди, но я и хотел, чтобы у меня, наконец, разорвалось сердце. Так пробежал я мимо холма св. Женевьевы и вышел из города через Сен-Викторианские ворота.       Затерявшись среди полей, я позволил кощунственным мыслям немного потерзать то, что осталось от моей души. На самом деле, там было мало, что терзать. У меня не было новых вопросов, которых я не задавал бы себе или Богу раньше. В очередной раз я подумал о безумии вечных обетов, о тщете целомудрия, науки, веры, добродетели. Время от времени мной овладевал сатанинский смех. Я и раньше его слышал, но только в недрах своего сознания, опасаясь дать своим собратьям в монастыре дополнительный повод для беспокойства. Теперь же я смеялся вслух. Из моей раздавленной груди вырывались дикие хрипы, которые бы не на шутку напугали любого более или менее здравомыслящего человека.       Вновь я оторвался от своего тела и наблюдал за собой со стороны. Вон сумасшедший в сутане валяется по траве, рвёт молодые колосья. Вон он хватается за голову так, будто пытается оторвать её. Если бы моя покойная тётушка-итальянка увидела своего Клаудио сейчас? Вот, во что превратился её бледный надменный черноглазый мальчик, которому она пророчила блестящую церковную карьеру.       Нет, зря я выбрался за стены городa. Вид спокойной налаженной деревенской жизни, причинил мне боль. То, что я ещё мог чувствовать боль, удивило меня. Как смел мельник, посвистывая, глядеть как вертятся крылья его мельницы? Увидев курицу, беспечно клюющую зерно у меня под ногами, я чуть было не свернул ей голову. Я был на волосок от того, чтобы лишить жизни ещё одно невинное создание. Эта мысль меня частично отрезвила. Я не готов был превратиться в чудовище, сметающее всё живое на своём пути.       Фролло, у тебя все причины быть довольным. Ты ведь этого хотел. Теперь ты исцелишься, подобно Бруно Асту. Возвращайся обратно в город. Жизнь пойдёт своим чередом. Скоро цыганку забудут. В Париже всегда будет кого вешать. Шармолю не дремлет.       Почему же долгожданное облегчение не наступало? Даже с того света цыганка продолжала морочить мне голову. Картины из прошлого возникали у меня перед глазами во всех своих красках. Вот она пляшет перед собором. Вот она гадает мне по ладони перед «Яблоком Евы».       Будто этого было недостаточно, мне рисовались сцены из нашего несбыточного будущего, которое я себе нафантазировал. Вот мы гуляем, обнявшись, по Флоренции, по той же самой улице, на которой Данте впервые увидел Беатриче. Цыганка рассталась со своим полуафриканским уличным нарядом. На ней платье из синего бархата с широкими рукавами. Она по-прежнему пляшет по вечерам, но только для меня. Художники восторгаются её красотой и хотят написать с неё мадонну. Местные астрономы обращаются ко мне за советом. Первая красавица и учёный — золотая пара Флоренции!       Нескольких секунд было достаточно, чтобы перед моими глазами развернулась наша совместная жизнь, протекающая в параллельном мире. Если бы её тогда в темнице не спугнул запах ладана на моём плаще! Впрочем, неужели я рассчитывал, что смогу скрывать своё преступление до бесконечности? Рано или поздно цыганка узнала бы во мне монаха с ножом.       Сомкнув руки на затылке, точно уголовник, я побрёл по направлению к городу. День уже угасал. Солнце скрылось за высокой Нельской башней.       Проходя мимо моста Сен-Мишель, я заметил, что в нижнем этаже одного из домов светилось окно. Чёрт меня дёрнул замедлить шаг и глянуть внутрь. При свете тусклой лампы, сидела за прялкой старуха. Её присутствие ничуть не смущало белобрысого мальчишку, который тискал нескромно одетую девку. В старухе я узнал Фалурдель. Меня порадовало то, что карга всё-таки облагородила свою лачугу на деньги, которые я оставил. Да и сама она, похоже, оправилась. По крайней мере её усохшие руки перебирали пряжу.       Гудулы не было видно. Возможно, она всё ещё стояла на Гревской площади, любуясь трупом ненавистной цыганки. Ведь бывшая затворница так ждала этого дня! Увы, такое счастье мимолётно. Сомневаюсь, что чувство глубокого удовлетворения сопровождало бы её всю оставшуюся жизнь. Я бы не удивился, если бы Гудула вскоре умерла. В этом мире её больше ничего не удерживало.       Сквозь пьяный хохот парочки, я расслышал слова песни, Фалурдель.

Грев, лай, Грев урчи! Прялка, пряди! Кудель, сучись!