Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Не знаю, заметили ли моё длительное отсутствие мои собратья-канонники. Когда я вернулся в собор, монастырские ворота были уже заперты, но я всегда носил при себе ключ от башни, где помещалась моя лаборатория. Я воспользовался им, чтобы проникнуть в храм. Траурные сукна утренней церемонии ещё не успели снять.       Храм казался мне капканом, который только и ждал моего возвращения. Холодные плиты пола заколыхались у меня под ногами, будто преисподняя собиралась разверзнуться, чтобы поглотить меня.       Прислонившись плечом к колонне, я устремил взор на красноватый свет в боковом приделе. Это была тусклая лампада, круглосуточно освещающая требник. Не знаю, зачем я кинулся к священной книге, содержание которой я ещё несколько часов назад признал бессмысленным.       Мне просто было интересно, какую цитату подкинет мне рок. Требник был раскрыт на книге Иова. Скользнув по странице взглядом, я увидел слова:       «И некий дух пронёсся перед лицом моим, и я почувствовал его лёгкое дуновение, и волосы мои встали дыбом».       Я провёл ладонью по холодному, лысому лбу. Если бы у меня ещё были волосы, они бы, несомненно, встали дыбом. Что-то подстегнуло меня вырвать клок волос с виска чтобы посмотреть, не поседел ли я окончательно. С таким же успехом я мог бы провести лезвием ножа по запястью, чтобы посмотреть, польётся ли кровь.       Если мне было суждено умереть этой ночью, мне бы не хотелось, чтобы это произошло в храме. Это смутило бы моих собратьев и послужило бы пищей для самых фантастических сплетен и домыслов. Мне нужно было любой ценой добраться до башенной кельи. Не имея под рукой другого источника света, я взял лампаду, горящую перед требником. Когда кощунствуешь, то кощунствуй до конца.       Медленно взбирался я по башенной лестнице, часто останавливаясь чтобы перевести дыхание между спазмами в груди. Редкие прохожие наверняка видели таинственный огонёк, ползущий в столь поздний час от бойницы к бойнице.       Так я оказался у двери верхней галереи, вдруг осознав, как свеж и чист был ночной воздух. В эту минуту башенные часы пробили полночь. Дуновение ветра заставило меня подумать о той, чьё тело уже лежало на Монфоконе.        — О, — прошептал я, — она теперь, должно быть, уже похолодела.       Очередной порыв ветра задул лампаду, и теперь единственным источником света оставался месяц. В его бледном сиянии мелькнуло белое пятно у противоположного угла башни. Я нашёл в себе силы приглядеться.       Это была она. Опять она! Вернее, призрак её, бледный и суровый, казавшийся полупрозрачным. Распущенные волосы были прикрыты белым покрывалом. Взор был устремлён на небо. Она не видела меня, хотя я стоял напротив от неё. Едва дыша, я отступил под тёмный лестничный свод и начал медленно спускаться.       Всё-таки, лампаду стоило вернуть в храм. Проходя через молельный зал, я услышал голос органиста за спиной.       — Где Вы пропадали весь день, господин архидьякон?       Что делал этот шалопай в храме за полночь?       — Юноша, — ответил я, не оборачиваясь, — это Вас не касается.       — Напротив, это касается нас всех. Даже епископ изумлён! Монсеньор, Вы пропустили такое зрелище! Эта колдунья-цыганка…       — Господин Дюфорт, Вы не первый год служите в приходе. Пора знать, что канонники не ходят глазеть на казнь.       — Пречистая дева! Так Вы не знаете? В том-то и дело, что казни не состоялось.       — Сын мой, сейчас слишком поздно для подобных шуток.       — Это не шутки! — хрустнув суставами на пальцах, мальчишка запрыгнул вперёд меня, перегородив мне дорогу. — Будет лучше, если Вы это услышите от меня. Никто Вам так красочно и подробно не опишет это происшествие. Скажу лишь одно: Ваш воспитанник отличился. Его выходку уличные мальчишки будут восхвалять в песенках.       Мой воспитанник! Вдруг я вспомнил, что уже два дня не видел Квазимодо. За всё это время он ни разу не промелькнул в моих мыслях.       — При чём он здесь? — спросил я органиста.       — А при том, господин архидьякон, что он вырвал цыганку из рук палача. Как только Вы скрылись в ризнице, он спустился по верёвке с галереи, точно капля дождя, повалил стражу своими исполинскими кулаками, схватил девчонку, поднял её над головой и бросился в собор с криком «Убежище!». Вы бы видели выражение лица Шармолю! Теперь колдунья неприкосновенна. У порога собора кончается всё человеческое правосудие. Знаете, для дикаря Ваш подопечный неплохо разбирается в церковном законе.       Органист умолк на мгновение и гордо улыбнулся, будто подвиг совершил он сам.       — Юноша, — сказал я сурово, — если Вы не прекратите свои издевки, я пожалуюсь на вас архиепископу Реймсскому.       Моя угроза ничуть не впечатлила мальчишку.       — Я уже сам ему сообщил о том, что случилось! Когда старина Пьер узнает, он умрёт от умиления. Знаете, он до чёртиков чувствителен и обожает всякие рыцарские романы. Не удивляйтесь, если он приедет навестить цыганку. Да и толпа ликовала. Все кричали «Слава, слава!». Только одна душа не радовалась. Угадайте кто? Сестра Гудула. Вернее та, которую прежде называли Гудулой, когда она сидела в своей норе. Теперь её зовут Пакеттой, и живёт она у старухи Фалурдель. Пока остальные рукоплескали, она кричала: «Смерть цыганке!».       Запыхавшись от столь бурного повествования, органист задумчиво склонил голову на бок. Шелковистая огненно-рыжая прядь упала на лицо. Этот баловень с чертами Феба и ужимками Жеана не знал, что такое быть гонимым и отвергнутым. Тем не менее, он искренне восхищался чужими подвигами.       — Сын мой, — сказал я, — у нас у всех был насыщенный день. Ступайте на покой.