Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      — Мальчик мой, я восхищён, — сказал Лаваль органисту после службы. — Так блестяще сыграть такое сложное произведение на таком скверном инструменте. Что поделать? Старине Луи жаль денег на новые трубы. Послушай, приезжай-ка в Реймс. Будешь играть на достойном органе, а не на этой скрипучей развалюхе.       — Это дурная затея, Ваше Превосходительство. Уж больно вульгарно получится. Держать родного сына у себя в приходе? Такого не делает даже Гильом д’Эстутвиль, архиепископ Руанский. А он бесстыдник, каких поискать.       — К чёрту приличия! Мне на них наплевать.       — Зато мне не наплевать. Представьте себе, некоторые из нас не до конца лишились стыда.       Так как за столом сидели только свои, ханжествовать не было смысла: их безобидные секреты были всем известны. Луи де Бомон не следил за беседой и устало ковырял ножом барашка. Его совершенно не задел намёк на его скупость. Лаваль восторженно смотрел на своего талантливого бастарда и то и дело подбрасывал ему виноградин на тарелку. У органиста была такая тонкая кожа, что от малейшего возбуждения у него вспыхивали щёки, и лицо почти сливалось по цвету с рыжими волосами.       — Более того, — продолжал юнец, набив рот виноградом, — меня более чем устраивает положение вещей. Вы точно солнце: греете издалека, но вблизи сжигаете.       — Неужели? — ахнул архиепископ с напускным изумлением. — Сколько я на своём пути выжег, даже не заметив! А я думал, мы так хорошо ладили.       — Сейчас мы души друг в друге не чаем, потому что редко видимся. При каждой встрече Вы радуете меня подарками. Всё это изменится, если я приеду в Реймс насовсем. Мы бы очень быстро друг другу осточертеем.       — Какие страшные вещи ты говоришь, дитя.       — Ничего не поделаешь. Истина всегда немного страшна, Ваше Превосходительство. Я бы не хотел, чтобы меня постигла участь Мишеля. Да, мне всё известно, как жестоко Вы разделались со своим средним сыном. За две недели проживания в Вашей резиденции он навлёк на себя вашу немилость, и теперь чинит окна в деревенских церквушках где-то на севере. А когда-то у него были амбиции поставить новые витражи в Реймсский собор. Для своих пятнадцати лет он весьма преуспел.       — Как ты можешь сравнивать себя с Мишелем? — упрекнул сына Лаваль. — Вы совершенно разные.       — Ой, не скажите, папенька. Не такие уж и разные. Наши матери — родные сёстры. Получается, мы не просто единокровные братья, но и ещё и кузены. Характер у меня такой же скверный, как и у Мишеля. Только я ещё красивее, потому что моя мать красивее.       — С этим никто не спорит, дитя. С тебя можно иконы рисовать и статуи лепить.       Привыкший к подобного рода похвале, органист покачал головой.       — Эх, папенька. Как бы мы с Вами не повздорили из-за какой-нибудь провинциальной белошвейки. Тогда мне придётся Вас сбросить с крыши собора. Ещё не хватало ко всем моих грехам присоединить отцеубийство.       Архиепископ расхохотался и потрепал своего бастарда по макушке.       — Слышали, Фролло? — спросил он, взглянув на меня. — А твой мальчишка тоже так дерзит?       — Мой мальчишка дерзит даже не раскрывая рта, — ответил я. — Это особый талант.       — Кстати, где он? Почему он с нами не ужинает? Ах! Можешь не отвечать на этот вопрос. Я знаю. Он охраняет покой прекрасной пленницы. Наверняка он днюет и ночует у порога кельи. О, Фролло, это восхитительно! Воистину, эта история достойна пера Гильома де Машо. И это всё твоя заслуга, — Лаваль довольно грубо ткнул меня пальцем в грудь. — Да, твоя, Фролло! Это ты воспитал настоящего героя. Я всегда знал, что в этом ребёнке есть божественная, героическая искра. И ты этой искре дал разгореться. Признаюсь, иногда мне казалось, что ты с ним слишком суров, что ты на него слишком давишь. Теперь я вижу, что был неправ. Ты подарил Парижу такую колоритную, легендарную фигуру.       Подвыпивший архиепископ разбивал слова по слогам. Леген-дар-ну-ю фи-гу-ру…       В очередной раз толкнув меня в грудь потной ладонью и тут же забыв, о чём говорил. Я воспользовался шансом выскользнуть из палат епископа. Что-то меня подтолкнуло наведаться в башню, где находилась келья-убежище.       Моя интуиция меня не подвела. У самой двери на лестницу я увидел Квазимодо. Он беседовал с женщиной в одежде монахини, в руках у которой была корзинка, накрытая белым полотенцем.       — Она будет рада вас видеть, — услышал я его хриплый голос. — Её никто не навещает.       Монахиня благодарно пожала ему пальцы и стала подниматься вверх по винтовой лестнице. Квазимодо остался стоять у двери.       — Кто она? — спросил я его сурово, шагнув из тени.       — Какая-то вдова из Этьен-Одри, — ответил он без капли смущения. — Пришла навестить девушку. Принесла ей гостинцев.       Меня позабавило и взбесило то, что он сказал «девушку», а не «цыганку». У меня не было времени отчитывать Квазимодо за то, что он впустил незнакомку в башню. Восторги толпы вскружили ему голову и подорвали его бдительность. Он свято верил, что теперь у цыганки одни доброжелатели.       Я бросился вдогонку за гостьей и достаточно быстро её настиг. Услышав мои шаги за спиной, она дрогнула и втянула голову в плечи, но продолжала свой путь.       Повернув её лицом к себе, я узнал бывшую затворницу Роландовой башни. Ошибки быть не могло. Передо мной стояла сестра Гудула, или Пакетта Гиберто, как её звали до заточения.       — Тебе белый цвет не к лицу, сестра, — сказал я ей, сжимая руку выше локтя. — Довольно необычный наряд. Ты не хочешь поведать мне, что тебя побудило её надеть?       Бывшая затворница откашлялась и отвела глаза. Даже сквозь толстую материю рукава я чувствовал, как полыхала её кожа.       — Мне очень неловко, святой отец. Я бы хотела помириться с ней. Раз уж рок так распорядился, и она жива… Я не имею права держать на неё зла. Я не хотела, чтобы она меня боялась, вот и облачилась в такое же одеяние, которое теперь носит она.       Свободной рукой я откинул полотенце, которым было закрыто содержимое корзинки.       — И бутылка вина — лучший подарок?       — Это всё, что у меня было. Старуха Фалурдель потратила все деньги, которые Вы ей выделили.       — В таком случае, сестра, давай разопьём эту бутылку вместе.       Худое лицо, обрамлённое белым покрывалом, покраснело.       — Боюсь, нам на троих не хватит.       — Обещаю не жадничать, а только пригубить. Бургундское?       Когда я выдернул пробку и поднёс горлышко к губам, она перехватила мою руку.       — Заклинаю Вас, святой отец! Не делайте этого. Не пейте винo. Оно… не для Вас. Вы всегда были так ко мне добры.       Не сводя глаз с бывшей затворницы, я вылил содержимое бутылки на ступени. Дрожа всем телом, она схватилась за голову и стащила покрывало. Освобождённые седые волосы рассыпались по худым плечам.       — Гудула… Пакетта… Ты так близка к спасению, — говорил я с несвойственной мягкостью в голосе. — Я не хочу, чтобы ты подорвала свой шанс на встречу с дочерью в загробной жизни. Забудем этот день. Я сохраню твою тайну. Никто не узнает о злодеянии, которое ты хотела совершить.       Обнимая её, я усадил её рядом с собой на залитые отравленным вином ступени. Разбитая и смиренная, она тут же обмякла в моих объятиях, та самая безумица, которая бродила по своей норе часами, укачивая на руках огромный булыжник.       — Вам не понять, святой отец, — бормотала она, уткнувшись носом мне в шею. — Вам чужды страсти. Вы так хладнокровны.       — Скажи мне, сестра. Почему ты выбрала именно эту цыганку? Почему именно на неё ты решила излить свою ненависть? Быть может, её не было на свете, когда пропала твоя дочь.       — О нет, она уже была. Ей те самые шестнадцать. Почему она? Не знаю. На ней какая-то дьявольская отметина. Её окружает какое-то адское сияние. Я её из всей толпы выделила. И ведь не я одна так думала. Её духовный суд признал виноватой. Разве у вас не кипит кровь от мысли, что в доме Пречистой Девы приютили ведьму? Нет, не кипит. Вы не человек, а статуя.       Я не спорил с ней. Легонько поглаживая её костлявую спину, я разыгрывал комедию исповеди. В эту минуту я вёл себя, как примерный духовник. Конечно, бывшая проститутка истолковала мои нежные жесты на свой лад и принялась обцеловывать мой кадык. Давно она не прижималась к мужскому телу. По крайней мере, она оставила мысли о мести на какое-то мгновение.       — Клод, — шептала она, — мы давно друг друга знаем. Мы понимаем друг друга. Не так ли?       — Признаться, я сам себя порой не понимаю. Однако, речь не обо мне. Обещай мне, что больше не будешь делать глупостей. Не прячься в норе и не пытайся стать монашкой. Не твоё это. Тебе нужен мужчина.       — Да, это так, — согласилась она, кивая. — Только вот, кому я нужна?       — Не отчаивайся, сестра моя. Твою красоту ещё можно вернуть. Тем более, ты из хорошей семьи. Говорят, твой дядька по материнской линии, господин Прадон, был мастером медных и жестяных в Париже, на улице Парен-Гарлен. У меня в келье подсвечник из его лавки. Видишь, как тесен мир. Что я пытаюсь тебе сказать? У тебя есть шанс выйти замуж. Капитана стрелков, конечно, не обещаю. Но у моста святого Михаила не все дома грязны и убоги. Там проживают мясники и кожевники, а они люди рассудительные и зажиточные. А не хочешь оставаться в Париже — возвращайся обратно в Реймс. Я дам тебе денег на дорогу. Мой друг архиепископ позаботится о том, чтобы ты ни в чём не нуждалась.       Худо-бедно успокоив безумицу, я помог ей подняться на ноги и выпроводил её из башни. Квазимодо всё ещё стоял у двери.       — Какой короткий визит, — пробормотал он.