Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Я покинул Пакетту в состоянии ступора. Она сидела на ложе, хлопая чёрными глазами, теребя верёвки узелка, не понимая, почему я так резко от неё отпрянул и обратился в бегство. Она даже не успела спросить меня, что случилось, почему я передумал с ней целоваться. Если бы я ей сказал, что меня сдерживали обеты, она бы этому не поверила. Слишком тонко она чувствовала меня, хотя я ни разу не говорил с ней о сокровенном. Догадывалась ли она, что повергло меня в ужас?       Цыганка завладела чужими глазами и губами. Она дразнила меня на расстоянии из своего убежища. Она! Везде она. Пока мы оба находились в этом мире, она была в состоянии истязать меня.       Почему мне ни разу не пришла в голову мысль самому разделаться с ней? Почему я упорно перекладывал эту обязанность на других? Вдруг я осознал, почему я не дал Пакетте довести дело до конца: я должен был свершить это собственными руками.       Надо было задушить её в темнице и сказать тюремщику, что узница умерла от болезни или от холода. Никто бы не стал вникать в причины смерти. Её бы тихо отнесли на Монфокон и бросили на кучу скелетов. Не было бы сцены покаяния у портала собора, а моему подопечному не пришло бы в голову вмешиваться в правосудие. Парижане были бы лишены шанса лицезреть трагикомедию спасения цыганки. О выходке Квазимодо до сих пор говорили на перекрёстках. Школяры слагали про него песенки, а кумушки покачивали чепцами. И этого всего могло не быть, если бы я не смалодушничал тогда в темнице. Леденящие мысли о призраке и могиле отступили; на их место нахлынула былая плотская страсть. Еженощно моё воображение рисовали мне смуглянку в позах, заставлявших дрожь пробегать по спине. В этих сценах боль, унижение и свинское наслаждение сливались. Самой яркой, пожалуй, была сцена из камеры допроса. Вот она, полураздетая, в руках заплечных мастеров. Мне уже не рисовались тихие беседы у ручья под сенью апельсиновых деревьев. Подобной идиллии не было места в моих фантазиях. Кровь, вопли, лязг железа. Эта инфернальная симфония звучала у меня в голове. Если бы она второй раз закричала в руках Тортерю, я бы наверняка всадил нож себе в сердце, и на этом мои земные страдания завершились бы.       В одну из ночей эти образы так распалили мою кровь, что я вскочил с постели, накинул подрясник поверх сорочки и выбежал из кельи со светильником в руке. Я знал, где найти ключ от Красных врат, соединявших монастырь с собором, а ключ от башенной лестницы всегда был при мне.       Добравшись до убежища цыганки, я какое-то время стоял у двери, глядя в слуховое оконце. Цыганка спала. О содержании её сновидений можно было судить по блаженной улыбке на её устах. Как всегда, она грезила о своём капитане. Хотя, кто знает? Быть может, в её видения затесался и горбун. Меня уже ничего не удивляло. Несколько дней назад я заметил, что у неё на шее рядом с ладанкой появилась какая-то блестящая безделица, очередной талисман. Не знаю, откуда он взялся. Издалека этот предмет походил на свисток, который Квазимодо оставил себе в качестве единственного сувенира от праздника шутов. Интересно, как часто цыганка пользовалась им? Феб и Жан-Мартин. Ну и пара кавалеров!       Сон её был чуток и беспокоен, как у птицы. Хотя я старался не издавать ни шороха, она, почувствовав на себе мой взгляд, проснулась и села на постели. Глаза наши встретились.       Когда я задул светильник, её веки сомкнулись от ужаса.       — Опять он, — упавшим голосом сказала она. — Священник.       Словами не описать тот прилив злорадства и торжества, пережитый мной в эти секунды. Она была запугана и загнана в угол, как в ту ночь в лачуге Фалурдель. Мне показалось, что она опять лишилась чувств.       Однако, когда мои руки коснулись её тела, она содрогнулась. Совсем очнувшись, она привстала разъярённая.       А я? Я начисто забыл зачем я пришёл. Вместо того, чтобы душить её, я сжал её в объятиях и принялся целовать её плечи. Она же в свою очередь схватила меня за остатки волос, пытаясь отдалить от себя мои поцелуи. Как комично эта сцена выглядела со стороны!       Что я бормотал в эти мгновения? Явно не угрозы. Какая ахинея лилась с моих уст! «Сжалься, сжалься! Если бы ты знала, что такое моя любовь к тебе! Унижай меня, бей, будь жестока! Делай что хочешь. Но сжалься! Люби меня». Не знаю, услышал ли кто-нибудь эти слова. Их говорил не я. То был не я.       Она несколько раз назвала меня демоном и вампиром. Это был своего рода комплимент. Я вёл себя отнюдь не как демон, а как жалкий голодный пёс.       В какой-то момент она почувствовала, что я сильнее её. Побеждённая, дрожащая, разбитая, она лежала подо мной, в моей власти, в то время, как моя рука похотливо блуждала по её телу.       Вдруг я услышал чистый, резкий, пронзительный звук. Чертовка нащупала свисток, подаренный ей звонарём. Это был одним из немногих звуков, нарушающих вечную тишину, в которую он был погружён.       Я нашёл подтверждение своим опасениям, когда могучая рука приподняла меня с пола и потащила из кельи.       Над головой я слышал скрежет зубов и бормотание:       — Кровь не должна брызнуть на неё.       В свободной руке и звонаря был огромный тесак. Лезвие сверкнуло в лунном свете. Так вот, как мне было суждено умереть! Тем лучше. Я даже не сопротивлялся. По крайней мере, смерть моя будет быстрой и эффектной. Знал ли мой подопечный, кого собирался убить? Неужели колдунья завладела им до такой степени, что он готов был лишить жизни приёмного отца?       Ответ на этот вопрос я получил, когда бледный луч месяца осветил моё лицо. Задрожав, Квазимодо выпустил меня и отшатнулся.       — Учитель, — сказал он, протягивая мне тесак, — потом Вы можете сделать всё, что Вам угодно, но прежде убейте меня.