Тулузский метеорит

      — Чудненько, — мрачно произнес Данаб, глядя на подрагивающий в руках тест. — Да я везунчик.       «Черт возьми».       В ушах омеги стоял звон (то был звук его разбившихся надежд), в горле застрял несглатываемый тошнотворный ком, а перед глазами так и маячили две маленькие красные полоски.       «Ты же не думал, что тебе будет везти вечно?» — насмешливо задирали они.       — «Подумаешь, выпил таблетку с опозданием, что ты ворчишь?» — пискляво передразнивали они.       «Экстренная контрацепция работает на девяносто девять и девять десятых процента», — заверяюще пели они.       «Ой, это все равно не в течку», — убедительно говорили они.       Это должно быть ошибкой, отчаянно думал Данаб. Просто браком. Космос всего-навсего решил наказать его за все недостойные порядочному омеге мысли о детях и подкинул ему испорченный тест. В назидание, так сказать.       В конечном счете Данаб знал ответ уже тогда, когда протягивал кредитку для оплаты теста. Это аналогично с тем, когда человек подбрасывает монету, устав от мук выбора, но пока та летит, он уже знает, что хочет больше — «орла» или «решку».       Данаб знал ответ, когда его желудок начало сводить от любого неугодного запаха — будь то просто запахом жареной курицы, допустим, — хотя в былые времена, в командировке во Вьетнаме, например, ел всякую дрянь, и его живот вполне прилично справлялся с объемом работ, не кокетничая понапрасну.       Данаб знал ответ, когда обнаружил на своем нижнем белье белесые выделения, а до течки было черт-те сколько.       Данаб знал ответ, когда его соски, никогда не отличавшиеся чувствительностью, вдруг начали распухать и болеть, словно натертые перцем.       В конце концов, он просто чувствовал себя другим.       Данаб знал.       И все равно медлил.       От мысли о беременности его несчастное сердце то замирало в ледяном спазме, то бралось заполошно биться в груди. Омега гнал от себя навязчивые образы и мысли, но они все равно преследовали его. Снились мутные тяжелые сны о бесплодии после аборта, о том, как от него отказываются родители, узнав о внебрачном ребенке, о том, как уходит его дорогой альфа, не желая становиться отцом... Просыпаясь в холодном поту, Данаб все равно ничего не предпринимал. Он был словно в каком-то оцепенении, неясном, отупляющем, иначе как можно было объяснить его бездействие? Возможно, только страхом. Страх отбрасывал все логические доводы, как бычок оставшийся от сигареты; страх подбрасывал аргументы, что его подозрения не беспочвенны.       Данабу было просто страшно, поэтому он убегал от себя и от знания, как сайгак от стаи волков, но все было тщетно. Ранее равнодушный к детям и отцовству, Данаб внезапно начал замечать, что тема семьи и деторождения, словно вирус, проникла во все сферы его жизни. Заказ на пошив комплекта для новорожденных, череда детских праздников в одном из ресторанов его родителей, всплывающая реклама в интернете, да даже Дидье — его дорогой Дидье, чудесный муж старшего брата! — снова очаровательно округлился, радуя всю их многочисленную родню.       Вряд ли семья обрадовалась бы его беременности так же сильно.       Данаб понял, что все вышло из-под контроля, когда в третий раз отказал Дидье в безобидном бранче, потому что чувствовал неясную тревогу, глядя на аккуратный животик свояка.       Какой же он идиот.       Господи, что ему делать?       Как можно было дожить до двадцати семи, не имея крупицы ума в голове? Жить безоблачно, легкомысленно, со взрослым мужчиной — альфой, регулярно спать с ним и во время течки, и без; защищаться небарьерным методом и забывать принимать оральные контрацептивы вовремя. Данаб почему-то считал, что радость отцовства — это что-то такое эфемерное, далекое от него, как Млечный путь от Андромеды. Он отроду не видел даже риска забеременеть, ведь это было неприменимо к нему, словно он не был омегой, как будто течка придумана для разнообразия половой жизни.       Данаб мог бы даже назвать дату и точное время того, когда это случилось.       Это был погожий летний день, Данаб упивался последними часами своего отпуска, плескаясь в чудесной ванне с каплей мандаринового эфирного масла и совершенно неприличным количеством пены. Из приоткрытого круглого окна был слышен репертуар Шарля Азнавура, и Данаб умиротворенно мурлыкал себе под нос его песни, лениво строя план на день. Следовало встретиться с Дидье и той отрыжкой светского общества, с которой зачем-то встречался его младший брат, чтобы обдумать подарок папе на день рождения. Затем, раздумывал он, когда они отвяжутся от Мишеля, поедут забирать племяшку Саби от дедушки и гулять по Люксембургскому саду.       В общем, это должен был быть очень полезный и плодотворный день, если бы Данаб не услышал неясный шум в коридоре. Резко пробудившись от томной неги, Данаб стрелой вылетел из ванны, рискуя поскользнувшись трагически проломить себе череп, накинул на себя легкий, как перо, халатик-кимоно, облепивший его влажное тело, как вторая кожа, и выбежал в коридор, взволнованный и обрадованный, словно подросток.       — Кияр! — возбужденно крикнул он, запрыгивая на снимающего кожаную куртку альфу, как обезьянка на пальму. — Ты же должен был вернуться только через две недели!       Кияр, его исполин, даже не шелохнувшись после того, как на него налетели, только и успел сбросить одежду на пуф и подхватить омегу под обнаженные ягодицы, радостно улыбаясь.       От вида его редкой улыбки Данаб еще больше всполошился, обрушиваясь на альфу мелкими поцелуями по всему лицу.       — Ты решил сделать мне сюрприз? — счастливо пищал он, прижимаясь щекой к твердому плечу.       — На самом деле просто закончил все дела раньше, чем рассчитывал, полетел в Тулузу к друзьям, затем в Париж.       Данаб надулся, но его счастье все равно было велико, и он лишь крепче обнял альфу, обмирая от радости. Эта командировка была слишком долгой, она разлучила их больше чем на месяц, и он очень соскучился.       — Ты по мне скучал? — деловито спросил Данаб, сползая с Кияра и одергивая задравшийся халатик.       Кияр облизнул его голодным взглядом, и, аккуратно поддев край одежки Данаба, оголил тому соблазнительные плечи.       — Скучал, — небрежно бросил он.       Лукаво улыбнувшись, Данаб поправил сережку, кокетничая, и опустил ткань со второго плеча, позволяя шелку струйкой стечь прямо на пол. Кияр смотрел на него, как тигр на обезумевшую косулю, дразнящую хищника, и омеге нравилось это чувство. Нравилось дразнить и соблазнять, знать, что его хотят. Глядя прямо в раскосые янтарные глаза, жадно ловящие каждое движение, Данаб сделал шаг назад, красуясь персиковой кожей и точеной фигурой.       Данаб всегда был олицетворением искушения.       А Кияр не был праведником.       В тот день он взял его прямо там, на полу коридора, под раскатистый французско-армянский тенор с улицы и сдавленные стоны омеги, цепляющегося за плечи и спину, жадно толкающегося навстречу крупному члену, умоляющего об узле. Это было чистое безумие, сумасшествие двоих, оголодавших друг без друга. Альфа, покрывающий своего омегу. Омега, послушно принимающий альфу.       Только Данаб совсем забыл, что не принимал таблетки вот уже как месяц, решив устроить своему организму отдых от синтетических гормонов.       От воспоминаний его отвлекла вибрация входящего звонка. Проморгавшись, Данаб отложил проклятую палочку, на которой издевательски, еще более четко, выделялась вторая — контрольная полоска — и взял дрожащими руками смартфон.       «круассанчикстарший»       Прочистив горло, Данаб принял вызов и, как и всегда с родными, как можно жизнерадостней сказал:       — Да, Латиф? Что случилось, сладость моя?       «Дани! Заберешь меня со школы, а то Диди плохо совсем. Джафар остался с ним»       — Конечно, конфетка, братик тебя заберет. Куда поедем?       «Я хочу к Диди, но у меня фортепиано через два часа», — проныли из трубки.       — Понял тебя, душа моя, поедем к Дидье вдвоем, я от папы сам отмажу.       «Ты лучший!»       Слушая гудки, Данаб еле сдерживался, чтобы не опуститься на пол и не закричать, как капризный двухлетка. Как, черт возьми, он сможет скрывать свою нервозность столько времени? Он так хочет побыть один, осознать ситуацию и найти решение. Но Данаб знал, что лучшим выходом для него сейчас будет отвлечься и заняться повседневными делами. А к его дурному характеру все давно должны были привыкнуть.

***

      «Крутецкая» школа Латиф находилась в центре четвертого округа, и по навигатору Данабу надо было добираться до нее около двадцати минут. Их с Кияром квартира (родители были уверены, что это только его квартира), которую они арендовали (ладно, альфа арендовал), находилась около площади Бастилии, в третьем округе, в чудесном живописном месте, огороженном от прохожих шлагбаумом и аркой, круглый год обвитой плющом. Данаб очень любил их обитель, светлую и просторную, не заставленную мебелью и всеми этими милыми штучками, которыми кишел дом Джафара и Дидье в Лилле. Квартира Кияра и Данаба была воплощением их самих — аскетичная, как Кияр, и ясная, как Данаб. У них не было места для очаровательных подушек, вазочек и сервантов, вместо них простор и полосы выбеленного дубового паркета, туалетный столик для Данаба и их кровать. Единственное попущение — открытый балкон, на котором главенствовали суккуленты и кактусы Данаба, и одна несчастная капризная розочка, отказывающаяся цвести. Ее купил Кияр, что было совершенно на него не похоже, а Данаб подтрунивал, мол, вот, как ты меня сильно любишь, даже цветок никак не зацветет. Кияр, никогда не реагировавший на подначки Данаба, внезапно обиделся, и если бы Данаб его плохо знал, он бы так и не понял, почему его альфа вместо закатывания глаз вдруг поджал губы. Данаб извинился своеобразно, впрочем, по-другому он и не умел — ублажил ртом.       Со временем в их квартире появилась швейная машина для Данаба, которую привезли люди Кияра, и огромное кресло-мешок, которое Данаб заставил притащить своего самого бесполезного брата, Мусу. Кияр садиться на него брезговал, кривя капризно-изогнутую верхнюю губу — вылитую Купидонов лук, — а вот Данаб обожал сидеть там после того, как затекает спина от шитья, и вязать.       Было странно представить в этом месте детскую люльку или ходунки. Да что говорить, было странно представлять там ребенка, не то что предметы, необходимые для его ухода.       В раздумьях Данаб и не заметил, как успел спуститься к припаркованной машине и сесть за руль.       Интересно, тяжело ли водить беременным? Можно было бы спросить у Дидье, но его сумасшедший брат разве что не натирал своего мужа алмазной крошкой, чтобы обезопасить. Речи о вождении априори быть не могло.       Был бы его холодный, как сталактит, альфа, хорошим мужем и отцом? Данаб даже не был уверен, что тот знает, что они встречаются, а не просто сожительствуют вместе, совмещая приятное с полезным. От этих мыслей у него разболелась голова, и захотелось со всей силы потереть лицо, но на нем очень дорогой крем от корейского бренда и персиковый блеск для губ от «YSL». Он не позволит гормонам разрушить его идеальный мэйк-ап.       Чушь, позволил бы, если ему не надо было бы забирать из школы свою козявку-сестру.

***

      — Как прошел день в школе? — светски поинтересовался Данаб, выруливая с парковки лицея.       — Суперклёво! Мы проходили на биологии такие мерзкие вещи!       Латиф крутилась ужиком на переднем сиденье, то поправляя длинные локоны, глядя в боковушки, то роясь в бардачке в поисках чего-нибудь интересненького. Она безмерно гордилась тем, что наконец достигла того возраста, когда может обойтись без детского сиденья, и пользовалась этим всласть.       — Суперклёво, потому что вы проходили что-то мерзкое? — по-доброму рассмеялся Данаб. — И как, что проходили?       — Приходили тётки из отдела воспитательной работы, рассказывали про кон-тра-цеп-ци-ю, — по слогам выговорила Латиф, выуживая из недр бардачка хайлайтер.       Данаб резко затормозил, вызывая шквал гневных сигналов и вскрик испугавшейся сестры.       — Ты чего-о-о?! — заныла она, обиженно разглядывая шиммер на своей форменной юбке. — Мадам Обри меня убьет!       — Кошка пробежала, — выдавил из себя Данаб, помигав фарами в извинение водителям. — Не заметил.       — Ну-ну, — подозрительно покосилась на него Латиф. — Слушай, можно я заберу себе? У тебя все равно таких штук много.       Данаб безразлично пожал плечами. У него действительно было порядком косметики, и для сестер и братьев ему никогда не было ничего жалко.       — А вам не рано слушать про контрацепцию? — как можно безразличней спросил он.       — Ты что, — захихикала Латиф. — Мне почти четырнадцать! Мари на прошлой неделе рассказывала, как дала потрогать себя старшекласснику.       Данаб скривился.       — Гадость какая. И что же ты усвоила?       — Что как бы ты ни защищалась, ничего не даст стопроцентной защиты, и лучше просто ни с кем не спать до свадьбы, — беззаботно ответила Латиф. — Тем более, отец узнает — пиструна лишит. И тебя, и партнера.

***

      — Рассказывай, почему помираешь?       Семья Джафара и Дидье расположилась в малюсеньком городе близ Парижа, Лилле. Ехать до них было около двух часов при плохом раскладе, но Данаб никогда не ленился. Дидье и его дитё были душками, в отличие от братца.       Признаться, Дидье совсем не выглядел заболевшим. Он сидел на диване, обложенный горой подушечек и игрушек — двухлетний Саби очень ответственно подходил к лечению папули, — обхватив кружку с какао изящными лапками, и сверкал налившимися от беременности румяными щечками.       — На самом деле, я хорошо себя чувствую, — застенчиво начал Дидье. — Я просто хотел, чтобы Джафар погулял с Сабром и Годзиллой без меня, но все вышло из-под контроля. Хорошо, что Латиф их утащила в парк.       Данаб, впервые игнорируя тяжесть, поселившуюся в сердце, запрокинув голову, рассмеялся.       — Ты такой чудненький сладкий малыш, — прощебетал он, гладя Дидье по аппетитной щечке. — Совсем не поменялся за это время.       Дидье смущенно пожал плечами.       — Я должен был поменяться?       — Ты стал папочкой, нет?       Дидье улыбнулся и заправил за ухо буйную черную кудряшку.       — Нет, — шаловливо ответил он. — Просто у Джафара появился второй ребенок. Вот теперь и третий будет.       Дидье ласково погладил свой живот, пытаясь умоститься удобнее, напоминая птенчика в гнезде. Данаб, любуясь им, вспомнил его первую беременность, когда всегда умиротворенный и безмятежный Дидье остался практически таким же, разве что более сентиментальным. Право слово, от него не было слышно ни единой жалобы, он никогда не злился и не обижался, словно Будда. Джафару очень повезло.       Данаб знал, что его характер не сахар. Он взбалмошный и наглый, своенравный и упрямый. Вряд ли беременность сгладит углы, сделает его спокойней и мягче. Настоящим омегой, а не внешней формой.       Данаб гипнотизировал круглый живот, скрытый бежевым свитером, и просяще посмотрел на зятя, протягивая руку. Дидье разрешающе отодвинул плюшевого медвежонка и поднял край свитера. Животик омеги имел удивительно круглую форму, словно для рекламы социальной программы по повышению рождаемости. У него не было растяжек или странной формы пупка, сухости и покраснений. Идеальная, глянцево-гладкая кожа цвета сливок. В Дидье всегда все было как с картинки, и беременность тоже ему очень шла.       Пойдет ли она так же Данабу?       Он осторожно положил раскрытую ладонь прямо по центру теплой кожи и с удивлением ощутил мягкое движение, будто с другой стороны ребенок говорил ему «привет».       — Ты очень нравишься фасолинке, — мягко сказал ему Дидье, кладя свою теплую ладонь поверх руки Данаба. — Что-то случилось, Дани? На тебе лица нет.       Данаб, было обрадовавшийся новости о симпатии малыша к нему, но после услышав дальнейший вопрос, нахмурился и отвел руку, напоследок взглянув на молочную кожу.       — Ди… Скажи, ты боялся?       Дидье смотрел на него с доброй улыбкой, спокойно дожидаясь продолжения. В вечернем свете ламп и плафонов, создающих теплый ореол вокруг его образа, он выглядел, как Мадонна, кротко и мягко. У него хотелось искать защиты, и Данабу пришлось себе напомнить, что вообще-то, Дидье младше него на несколько лет.       — Ты испугался, когда узнал о Сабре?       Если Дидье и удивился вопросу, то вида не подал, задумавшись об ответе.       — О каком именно испуге ты говоришь?       Данаб замялся. А ведь правда, что именно он пытается узнать? Для чего? Он еще не решил, что будет делать с этой проблемой. Но даже размышлять об ее устранении казалось кощунственным, словно он — уже не он, словно кто-то его подслушивает.       — О, Мадонна, ты меня пугаешь, Дани, — тихо рассмеялся Дидье, снова приводя в себя задумавшегося Данаба. — Может, у тебя температура?       Теплая ладошка приземлилась на его лоб, но Данаб мягко отвел ее в сторону и, подвинувшись ближе, положил ее на свой живот.       — Ох ты, черт возьми! — взвился Дидье, сразу улавливая намек. — Да ты шутишь надо мной, негодник?!       Данаб, напуганный прытью омеги, отодвинулся назад, защищаясь от чужого возбуждения подушкой.       — Не буянь, омега, родишь еще раньше срока — твой альфа мне кишки размотает, — нервно отшутился Данаб, испуганный своим поступком. Он на самом деле закрыл свой живот подушкой?       — Когда ты узнал?!       — Сегодня утром, — признался Данаб, пряча лицо в ладонях. Он не намеревался вываливать свои новости на Дидье, но и смолчать не смог. Хранение секретов никогда не было его стихией. Все-таки Данаб никогда не оспаривал, что он — жуткая болтушка. — Мне так страшно, Ди. Я никому больше не говорил.       Дидье сочувствующе погладил его по волосам и привлек к своему плечу, укладывая старшего на себя. Удостоверившись, что тому удобно, Дидье, прочистив горло, взял в узду свои эмоции и тихо начал:       — Кому, как не мне, понять тебя, друг? Ты знаешь, я узнал о Саби до замужества. Джафар сделал мне предложение еще до того, как узнал о нашем малыше, но я так трусил, что отказал ему, — Дидье замялся, подбирая слова. — Я думал о том, что никогда не понравлюсь умми и аппе, ведь они знали, что мы с Джафаром спим до брака, а я, в свою очередь, знал, что у вас так не принято. К тому же я европеец, а не араб. Я был уверен, что они всегда будут смотреть косо.       Данаб, удивленный откровениями, с круглыми глазами поднял голову, чтобы посмотреть на ушедшего в воспоминания омегу. Его а-папа, конечно, был несколько консервативен, он до исступления терпеть не мог розовые волосы Данаба и пирсинг в языке, но в остальном, они так долго живут в Париже, что давно привыкли к здешним нравам. Все дети, кроме него и Джафара, были рождены во Франции, и не знали другого общества.       Дидье, заметив его изумление, захихикал.       — Ты можешь представить, до какой степени я себя накрутил? Вдобавок я — незаконнорождённый, не имею ни малейшего понятия, кто мой отец. Я не знаю ни его имени, ни национальной принадлежности. Вот так жених для первенца! И тут уже не имеет никакого значения, что моя бабушка и мама из аристократии, что мы в достатке. Я считал, что для людей Востока честь омеги должна быть на первом месте. Я считал, что внук, зачатый вне брака, покажется для пап плевком.       Данаб, не подозревавший о мучениях всегда славного и сладкого Дидье, только и смог, что хрипло спросить:       — И что ты собирался сделать?       — Родить, — просто пожал плечами Дидье. — Я понял, что моей маме было страшнее. Решил, что мой ребенок от любимого мужчины, заботливого и сильного. И пускай я сам еще не ощущал себя достаточно взрослым для воспитания, я подумал: «А кто вообще себя чувствует готовым для этого?»       Слова Дидье находили отклик в сердце Данаба. По сути, он боялся тех же вещей: непонимания, осуждения, ответственности. Только одно отличало двух омег.       Кияр не был Джафаром.       Данаб никогда не искал и не находил в своем альфе защиты, у них не было привычки, как у брата и Дидье, готовить друг для друга, называть «душой» или «Луной». Кияр не рассказывал о своем дне за ужином после работы, держал его в стороне от своих друзей и семьи, не желая их знакомить. Даже то, что они съехались, всего лишь случайное стечение обстоятельств: арендодатель Данаба попросил того срочно освободить жилплощадь — его сын выходил замуж и ему нужна была квартира. Кияр предложил ему свою, пока омега не найдет новую.       Родители Данаба не знали, что они живут вместе. Европа Европой, а омега не должен сожительствовать с посторонним мужчиной. Даже Джафар и Дидье до последнего жили порознь. Не то чтобы Кияра это волновало, скорее Данаб сильно расстраивался. Ему не нравилось быть лгуном.       Смотря правде в глаза, Кияр был с ним только потому, что Данаб вел себя, как кошка, которая гуляла сама по себе. Он никогда не принадлежал полностью альфе, занимался своими делами, не сидел дома, мог при альфе заигрывать с другими мужчинами и никогда, никогда не показывал свою уязвимость. Данаб со всеми старался спрятать свое нутро, а Кияру оно и не нужно было.       Какая из них семья?       — Я кое-что дам тебе, — тихо сказал Дидье, гладя Данаба по голове. — Я не знаю, поможет это или нет, но лишним не будет. Только для начала, ты решил… ты оставишь ребенка?       Данаб скукожился и спрятал лицо в свитере Дидье.       — Я не знаю.

***

      На двенадцатой неделе беременности ребенок размером с лимон. Его сердце бьется по сто-сто шестьдесят раз в минуту, личико принимает человеческий профиль и уже формируются половые органы. У малыша есть ногти, он может сосать пальчик и слышать своего о-папу.       На двенадцатой неделе все еще делают аборт.       Данаб не мог дышать.       «Поздравляем, ваш малыш размером с маракуйю! Вы прошли самый сложный и ответственный этап. Осталось…»       Господи, они все еще делают аборт. Он уже похож на одного из родителей, но его все еще можно выскоблить.       Прошли уже сутки с момента, как Данаб вернулся домой, и только сейчас он смог взять в руки буклеты из омежьей консультации. Подумать только, Данаба должно было выворачивать наизнанку из-за токсикоза, он должен был рыдать из-за каждой мелочи, должен был каждое утро опорожнять желудок, но… Его ребенок, словно мышка, притаился и старался приносить как можно меньше проблем своему папе.       Он не может. Он просто не может.       Данаб не знал, благодарить Дидье или проклинать, но узнав о своем положении лучше, у него просто не поднимется рука.       Кияра снова не было. Иногда омеге казалось, что он живет один, словно дорогая любовница, которой снимают жилье отдельно.       Одиноко. Ему всегда было одиноко. У него замечательная семья (подумать только, пятеро братьев и сестер!), но он неизменно был белой вороной. Отец его стеснялся, папа немного не понимал — единственный сын омега, и настолько не похож на него. «В семье не без урода», — как-то вздохнул Джафар, чем смертельно обидел толстокожего Данаба.       В младшей школе над ним потешались: чернявый мелкий омега, неказистый и к тому же плохо говоривший на французском. Это потом, в старших классах, когда невзрачные черты лица превратились в утонченные, а фигура и запах проявились раньше, чем у одноклассников, Данаб стал чрезвычайно популярным даже среди выпускников.       Он быстро научился этим пользоваться: вертел пустоголовыми альфами, как вздумается, строил глазки напропалую, получал навалы подарков и цветов. После школы Данаб осветлил волосы, избавившись от своего скучного шатена (с девятнадцати лет он ни разу не вернул свой родной), проколол уши, наловчился незаметно пользоваться косметикой.       Он стал блистать.       О-папа всегда говорил, что красота — не синоним счастья. По сей день Данаб полагал, что это вина восточного ханженского воспитания и страха выделиться из толпы, но наконец он понял, что папа имел в виду.       Ему двадцать семь лет, у него хобби, которое приносит ему доход, огромная семья, красивый и богатый альфа, модная квартира. Ему двадцать семь, а его никто никогда не любил просто за то, что он Данаб.       Что же, теперь у него появилась возможность родить себе этого человека, исправив все ошибки прошлого.