Quicksand

Лютер губы презрительно кривит, и у Вани ёкает в груди — спустя столько лет, ей все еще не плевать, ей все еще больно. — Я надеялся, у тебя не хватит наглости явиться сюда, — как будто ей мало уничижительного взгляда, Лютер и слова пускает в ход. Ваня качает головой и отвечает совсем беззлобно: — Это ведь и мой дом тоже. И мой отец. — Был, — холодно напоминает Лютер. — Был твой дом, и был твой отец, пока ты не отреклась от своей семьи, написав ту мерзкую книгу. — Ты ее даже не читал, Лютер, — голос Вани звучит почти просительно, но ей давно пора прекратить молить о пощаде тех, кто всегда был глух к ее мольбам. — Ты и меня-то никогда не замечал, ты понятия не имеешь, каково мне было жить среди вас, но не быть одной из вас. — Если ты считаешь, что я должен стыдиться того, что не утешал без конца бедную девочку-изгоя, то это твои проблемы, — обрывает ее Лютер с досадой. — Ты сама сторонилась нас, ты сама принялась обличать нас в своей книге, это всегда был твой личный выбор, так что не удивляйся теперь тому, что никто из нас не хочет тебя знать. — Говори за себя, Лютер, — вклинивается в эту почти-перепалку Эллисон. — Ты слишком близко к сердцу принял эту дурацкую книгу. Зато у Вани было занятие, которое ей нравилось. — Унижать свою семью? О, да, уверен, Ване это нравилось, — желчно усмехается Лютер. Никто, кроме Эллисон, не встанет на сторону Вани — в этом и заключается весь парадокс. Ваня к Эллисон благодарности испытывать не станет, потому что ее сочувствие ей нужно меньше всего… Впрочем, кое-что от Эллисон Ваня мечтала заполучить всегда — то, что принадлежало ей безусловно и вовсе не за какие-то особые качества или заслуги. Любовь Лютера. Но чувства Лютера навсегда останутся исключительной привилегией Эллисон — и Ваня ненавидит этот факт сейчас, спустя пятнадцать лет, так же сильно как и тогда, когда им было по тринадцать. Она все так же ненавидит Эллисон, а Эллисон все так же снисходительна к ней — и от этого становится еще хуже.

***

Ваня наблюдает за Лютером и Эллисон украдкой, прямо как в детстве — ей позволено смотреть лишь до тех пор, пока она не обнаружит свое присутствие, не обозначит свое посягательство на личный мирок этих двоих любым движением или звуком — и немедленно будет изгнана. Лютер и Эллисон все еще синхронны, все еще отражения друг друга, хотя между ними целая пропасть длиною в пятнадцать лет. У Эллисон есть дочь, у Эллисон сложные отношения с бывшим мужем, у Эллисон есть парочка любовников в запасе — но Лютеру все это неважно. У него у самого в анамнезе вещи куда менее скандальные и интересные, из пикантных подробностей можно озвучить лишь несуразно большое тело, для него образ Эллисон так легко было взять из прошлого и воздвигнуть на пьедестал в настоящем — пьедестал был пуст и ждал ее, и ее улыбка затмевает для Лютера солнце, как и прежде. Как и прежде, он не видит больше никого вокруг, когда перед ним Эллисон. Куда же Ване, серой мышке, съежившейся в уголке, до его личной дивы? Ваня где-то там, на периферии его внимания, на периферии восприятия — ее все равно что нет, ее никогда и не было. Все, чего она будет удостоена — это неприкрытое раздражение, упреки и откровенная враждебность. Ей бы вспомнить прошлое, вспомнить, что она привычная ко всему, но сейчас стало больнее, стало горше, сейчас терпеть нет никаких больше сил — наверное, не стоило бросать пить свои таблетки. Но когда тенью бродишь за Лютером и Эллисон по всему дому, когда затаив дыхание впитываешь каждый жест того, кто никогда не станет твоим, когда звук его голоса заставляет внутри все дрожать — нет, не о таблетках думается, совсем не о них. Ваня в себе держала свои чувства целую вечность — даже в той самой книге, за которую ее так презирает Лютер, ни слова о них не сказала. Глядя, как Эллисон Лютера берет за руку, сдерживаться сил больше нет — Ваня бы целый мир могла разрушить, только бы заменить руку Эллисон на свою. Вот только Лютер подмену не примет. Так, может быть, разрушить мир в отместку за его проклятую избирательность?..