Quicksand

      Смертью Эллисон были потрясены и раздавлены все они — кто-то в большей степени, как Лютер, кто-то в меньшей — как Бен, который лишь многозначительно пожал своими призрачными плечами. Он, не-живой уже целую вечность, кажется, был безмолвным и бесплотным свидетелем множества разных трагедий, да и был ли он когда-то связан с Эллисон так же крепко, как остальные? От Эллисон остался лишь порядковый номер, да ноющая тоска в сердцах — сердце Клауса не было исключением, и враз куда-то пропала вся его театральная напыщенность, шебутная натура карикатурно перевернулась с ног на голову и превратила его в усталого мужчину, потрясенного до глубины души внезапной потерей. Клаусу, наверное, стоило бы проще относиться к смерти — он был связан с тем миром, что за гранью бьющегося сердца, особыми узами. Но узы эти всегда тяготили его, пугали — и не просто пугали, а повергали в пучину самого настоящего ужаса, почти животного страха, заставляя искать избавления с помощью крепкого алкоголя и психотропных позабористее: единственным способом отключить постоянную трансляцию чужих страданий было упороться до кровавых соплей — однажды это дерьмо убьет его и все такое, но Клаус сам умереть не боялся. Собственная смерть ведь могла стать избавлением от скребущихся в его сознании призраков, от их извечного назойливого шепота, от их мольб о справедливости и отомщении… Когда умерла Эллисон — когда Ваня убила ее — Клаус почтил память сестры кристальной трезвостью. Нет, он не планировал этого, просто не смог проглотить уже ссыпанную в руки горсть разноцветных таблеточек, не смог даже влить в себя пары глотков виски. Ему было так тошно и так оглушительно п у с т о в душе, что сил на то, чтобы быть трусливым слабаком, бегущим в очередной раз от настигающей его реальности, попросту не было. И он высыпал таблетки на стол, и завинтил открытую фляжку помятой крышечкой: эту фляжку он всегда таскал с собой, то и дело «подкрепляясь», а теперь вот верная подруга осталась не у дел. — Я надеялся, что ты придешь, — он произнес это, и только тогда понял, что так ведь оно и было: полупрозрачная, призрачная фигура его сестры возникла у него за плечом бесшумно, но Клаус ощутил ее присутствие за секунду до: по особым колебаниям в воздухе, по холодку, пробежавшему по его коже и заставившему мелкие волоски на затылке встать дыбом. — Я боялась, что ты не сможешь меня увидеть, — на призрачных губах Эллисон появилась улыбка, печальная, но вместе с тем и радостная, такая мягкая и такая родная. Эту улыбку Клаус видел не часто — большую часть своей жизни он ведь занят был бегством от самого себя, родственные связи так мало значат во время очередного прихода, тут не до совместных походов по кафе и даже не до коротких телефонных звонков с дежурными «как дела? я скучаю». Но Эллисон ведь всегда была добра к нему, правда — даже когда он выкидывал очередную дурацкую выходку, даже когда разграбил отчий дом, даже когда… Да всегда, черт побери! Она неизменно рада была ему — а он этого не ценил. — Прости меня, ладно? — Клаус все глядел на сестру в пол-оборота, словно боялся, что она исчезнет, стоит лишь повернуться к ней лицом. Или он боялся, что слезы, жгущие глаза, еще и по щекам хлынут, выставив его жалким посмешищем? Впрочем, посмешищем ему быть не внове — этот образ к нему второй кожей прилип, ему плевать было. Да только… На мнение Эллисон ему никогда не было наплевать — только осознание пришло поздновато. — И ты меня прости, Клаус, — отозвалась сестра мягко, и ее бесплотные пальцы опустились к нему на плечо: удивительно, как его дар — в то самое мгновение Клаус в самом деле понял, что обладает даром, а не проклятием, — позволило ему ощутить это прикосновение. Это было легче взмаха крыла бабочки, но это было так по-настоящему, так пронзительно и так волшебно! — Можно мне обнять тебя, сестренка? — сдавленно спросил Клаус, и Эллисон ответила: — Рада, что ты попросил. Мне это очень нужно. Лютер, стоящий в дверном проеме комнаты брата и наблюдающий, как бережно Клаус заключает в объятия пустоту, шепча что-то бессвязное, так завидовал ему в этот момент — ведь он знал, кого баюкает в объятиях Клаус. Сердце его разрывалось от боли и тоски, и в то же время одна мысль утешала его — Эллисон никогда не будет одинока, ведь у нее всегда будет Клаус.