Увидишь пламя — действуй

Иногда ему начинало казаться, что в голове его поселились сплошные пробелы — словно кто-то специально вытащил плоскогубцами некоторые воспоминания, напрямую связанные с машиной времени. Он помнил, как использовал её, чтобы в очередной раз спасти мир. Помнил, по какому принципу она работает. Помнил о её конструировании — попеременном, унёсшим несколько лет его жизни. Но о том, как эта идея зародилась впервые… нет, он не помнил. Только чернота да червоточины — вот и всё. Всё, что осталось в его памяти, — и этого было чрезвычайно мало. — Пеппер, — завёл он однажды разговор, когда терпеть шум внутри стало невмоготу. — Ты помнишь, как я создал… Флюгегехаймен? Пеп на вопрос только закатила глаза: — Отлично, теперь даже у твоей голограммы проблемы с памятью. Молодец, милый, так держать. Тони на такую реакцию только надулся. Всё-таки он тут спас весь мир накануне, а его до сих пор держат за домашнего зверька — того и гляди, отрастут мышиные ушки и усики. Но на вопросы о машине времени реагировала странно не только Пеппер: все вокруг пожимали плечами и уходили — мол, прости, Тони, ты держал секрет её создания под семью замками, так что ничего не знаем, не видели, но спасибо, что использовал её, мы вот живы и теперь у нас всё будет хорошо. И это было странно — ну то есть логично, но всё равно странно, потому что в месте, где даже у стен есть глаза и уши, нельзя было спрятать что-то полностью. А откровенно врать бы ему не стали — не после всего, что произошло (Ну или хотя бы не в глаза. Наверное). — Пеппер, — спрашивал он снова и снова, — что произошло? — Я не знаю, — отвечала она, легко целуя его в прозрачную щёку. — Я правда не знаю. Среди Мстителей ходило негласное правило: если тебе кажется, что кто-то пошарился в твоих мозгах, то в первую очередь иди к Стрэнджу. Очень удобное решение, помогающее в большинстве случаев, — всё-таки Стивен был профессионалом своего дела, работал с гипнозом, магией и в случае чего мог помочь… В общем, так Тони и сделал: свинтил под шумок в Санктум Санкторум, чтобы разобраться в пробелах, не дающих ему покоя, но наткнулся лишь на стену отчуждения в ответ. Возможно, любой другой человек посчитал бы, что в этом нет ничего такого и что всё рано или поздно забывается, но Тони никогда не был любым другим человеком. У гениев был один крупный недостаток: они помнили в деталях всё, что когда-либо с ними происходило. Стрэндж тоже не сказал ничего толкового. Только сощурился и пробормотал: «Тони, это не по моей части. Я маг, а не программист», и вообще-то это было справедливо. От этого не менее странно, конечно, но хотя бы справедливо… Присутствовал вариант с контузией — пожалуй, он казался наиболее вероятным, — но Тони не привык ограничиваться догадками. Почему-то в попытке восстановить последовательность событий вспоминались оранжевые и зелёные брызги, и чей-то тихий шёпот, и что-то нежное-нежное, затронувшее самое сердце… Но видение смывалось так же быстро, как и появлялось, оставляя после себя лишь внутреннюю горькую пустоту. Как если бы ему дали плацебо — лживые подслащенные таблеточки, призванные успокоить разбушевавшееся чутьё. Что же он упустил?.. Он мог взломать все системы мира, потому что сам стал системой, — и он смирился с этим. Он был способен узреть системные слабости, найти корень проблемы, успеть подготовиться к её решению — и с этим он смирился тоже. Но вот собственный мозг впервые был ему неподвластен — а с этим он смириться уже никак не мог. В таких вещах хорошим помощником являлся МОРГ, но ради этого его нужно было дорабатывать, а ему всё казалось, что времени на это нет, что он не успевает удержать что-то важное… Он подолгу наблюдал за часами, смешивал всё время мира, сравнивал его, чтобы уложиться в конкретные рамки. Раз — секунда. Два — другая. Шестьдесят секунд — одна минута. Шестьдесят минут — один час. Провалы от этого меньше не становились. Что же он упустил? Что же он упустил? Что же он упустил? Время никогда не было так к нему беспощадно.

***

Будь мир чуточку проще, то жить в нём было бы гораздо скучнее — это Тони понял в свои неполные пять, когда Говард отругал его за разрушенную в хлам катушку индуктивности. Самым первым жизненным уроком, к которому он действительно прислушался (а не просто пропустил мимо ушей, как делал это обычно), стал небрежный комментарий его отца: «Энтони, мальчик мой, если твои руки растут из причинного места, то можешь смело вырвать их и всадить туда, где они должны были находиться изначально». Собственно, так Тони и сделал: спрятал в своей комнате старенький пылесос и перепрошил его под покровом ночи, когда Джарвис, решивший было, что он уже заснул, прикрыл дверь детской и ушёл к себе. В ту ночь светила яркая луна; маленькие ладошки прытко выдирали старые детали и аккуратно вставляли новые, чинили то, что не подлежало восстановлению, ремонтировали-ремонтировали-ремонтировали всё, что попадалось на пути, — чтобы неисправный механизм заработал, как надо, и не забарахлил, взорвавшись красивой сверхновой спустя пять секунд после начала работы. Тогда его наставником стал не отец — его наставником стала луна, чьё мягкое мерцание светило лучше всяких ламп. Трогать руки было больно, но трогать руками — никогда. Тони не любил отца. Безгранично уважал — может быть; восхищался гением — однозначное «да»; питал трогательную привязанность — конечно! Но любить?.. Нельзя искренне полюбить человека, никого не любившего в ответ. Говард был прекрасным изобретателем по меркам постиндустриального мира, конченым мудилой-отцом (где сначала «мудило», а уже потом — «отец») — по меркам самого Тони, отличным другом — по Капитану Америка, но, по большому счёту, сейчас уже было без разницы, каким этот человек на самом деле был. Слишком много времени прошло — большая часть воспоминаний уже стёрлась, а люди, знавшие его лично, умирали, умирали, умирали… Всё, что осталось от Говарда, — сокрушительное лого «Stark Industries», бесчисленные секретные разработки и сводки в газетах, но это ведь… Это всё было не то, потому что память не есть человек. Он вырос и сумел простить многое, что до этого прощать не хотел. Не мог. Жизнь нагнула его так, что он осознал: в мире существует множество вещей куда более страшных, чем сухое отношение к своему наследию, чем недостаток объятий и любви, чем семейные распри. Тони осознал, что и в Говарде были свои плюсы — этот человек быстро выдолбил из детской головы розовых пони и научил рационально смотреть на мир, попытался слепить из него… нечто, что сумело бы выдержать груз тайных знаний и при этом не сломаться. Говард научил рулить его всей Вселенной, если бы на то возникла необходимость. И, да, Говард всегда смотрел далеко в будущее, а потому смог предсказать совершенно верно: вскоре такая необходимость действительно возникла. А ещё он давал ему советы — настолько завуалированные советы, что правильно расшифровывать их Тони научился слишком поздно. «Теодор Калуца расширил пространство Минковского до пятимерного, предложив миру больше, чем тот смог взять. Модель Калуцы-Клейна едва не умерла, потому что квантовая механика дала нам возможность проникнуть в тайны атома. И только спустя десятилетия бредовая, на первый взгляд, теория нашла своё применение. Разве не волнительна сама идея о существовании других измерений?» — спрашивал его отец. «Опирайся на факты, но всегда помни о том, что во Вселенной возможно всё. Смотри дальше, чем можешь себе представить, даже если другие считают твою точку зрения абсурдной», — слышал в его словах Тони. «Иди до конца». «Вселенная обязана быть устроена так, чтобы в ней могла зародиться разумная жизнь, — читал Говард на лекциях. — Я мыслю, поэтому мир таков, каков он есть. Антропный принцип». «Я несчастен?» — задавался вопросом Тони, когда ему казалось, что его жизнь рушится. «Нет, — отвечали ему. — Нет. Ты лишь видишь себя таким». Прошло почти полвека, прежде чем мир сменил свою полярность, и Тони тоже сменил: белое стало чёрным, а чёрное — белым. Это было неизбежно, но к подобным вещам никогда нельзя приготовиться заранее — земля всё равно ушла из-под ног там, в сибирском бункере, где никто больше не давал ему отцовских советов и где в нём впервые так явно взбурлило желание отомстить. Руки горели красным — кровь, своя или чужая, — и тело горело, но уже огнём, и посреди белой зимы горело — всё. По кусочкам надо было восстановить цепочку событий и заодно свою жизнь, потому что кто-то там, наверху, решил, что было бы забавно сменить белое на чёрное, а чёрное — на белое. И если Тони думал, что осилит правила игры, то вскоре на своём опыте понял: боже, как же сильно он ошибался. Он ведь чуть не умер там — за свою семью, за отца и мать, и Говард, его папа… Жизнь — страшная штука. Один удар — и ты мертвец. Его родители всегда казались ему неземными. Нежная, как бабочка, мать — Венера. Гениальный, но суровый отец — конечно, Марс. Словно два божества сошли с Пантеона, чтобы завести мир, как дрянной механизм, нуждающийся в смазке. Покорить его, засиять в лучах славы. Убить богов оказалось удивительно легко — хватило одного наглухо отбитого солдата с покорёженными мозгами, а ещё сухого приказа со стороны. Тони же играть в божественное создание никогда не хотел — его волновали проблемы более приземлённые, так как именно тут, на Земле, он всегда был своим. Возможно, чуть более выделяющимся, но всё же — всё же — всегда своим. …Но, с другой стороны, всё это время он и не играл в Бога. Он играл в человека [1]. Быть неравнодушным к проблемам других. Быть сострадательным. Быть любимым и любить. Создавать и отдавать — он пытался. Но когда мир не слушается, когда тебя предают собственные друзья, а твоё кредо стремительно меняется… Приходится брать руль в свои руки и рулить. Если бы много-много лет назад ему сказали, что однажды он потеряет физическую оболочку и станет голограммой, то он не стал бы смеяться — хотя бы потому, что такой поворот событий звучал слишком правдиво. Скажи ему человечество, что когда-нибудь он будет вынужден встать во главе всего, — что ж, он сделал бы и это. Будь мир чуточку проще, то многие вещи Тони успел бы осознать гораздо раньше. Будь мир чуточку проще, то жить в нём было бы гораздо скучнее — это Тони понял в свои неполные пятьдесят, когда железо полностью заменило в нём человека.