***
Он открывает глаза; первое, что он видит, — большой диковинный цветок, раскрывающий оранжевые сочные лепестки и зазывающе тянущийся ему навстречу. Цветок смотрит на него своим зелёным глазом, моргает и, кажется, следит — должно быть, за будущей жертвой. Всё узкое: местность мутная, словно у него на глазах пелена, и картинка нечёткая, поэтому он сосредотачивается на вязкой темноте. Окружающее тепло расплывчатое, красное, и оказывается, что пространство воспринимать легче, если использовать ощущения. Зрение здесь — ненужный придаток. Оранжевое, своими усиками плотно обхватившее его тело, вьётся вокруг листьями и лепестками, пытаясь поспеть за его движениями. В десяти-пятнадцати метрах от него кто-то скулит, но тонкий, пронзительный вой заглушается чередой других — тихих, но вместе с тем настораживающих — звуков. После высвобождения из цепкого цветка он следует за шумом водопада, который становится всё громче по мере приближения к уступу. Кругом — томная ночная жара, и он, хищник, двигается всё дальше в пахнувшую свежестью сторону, потому что знает: в тех местах чаще всего прячется добыча. На востоке узкой прибрежной полосой тянутся влажные леса. С многоуровневых жёстких порогов в речную долину стекает тёмная, почти чёрная вода, устремляясь ручейками поменьше за цветущую вокруг зелень. Тяжёлые капли разбиваются о каменистость ущелья облаками мельчайших брызг, и он бесшумно пробирается сквозь лесистые, дикие папоротники в неизведанные ещё земли. Через некоторое время лес редеет ровно настолько, чтобы можно было проглядеть небо — с рассыпанными звёздами по кучным, почти незаметным в черноте облакам и луной-плутовкой, отбрасывающей бледные лучи на крупно разросшуюся рядом растительность. По нему стаями пролетают птицы — большие, цветастые, шумные. Пышущие жизнью. Здесь явственно пахнет тропиками, и ещё — спёкшейся духотой ночного континента, на котором флоры больше, чем в местах, пролегающих гораздо южнее. На секунду ему чудится, что кусты маквиса шелестят от чужих движений — он голодно клацает зубами, — но листья раздувает ветер: показалось. Прячась в длинных, испещряющих землю корнях диксония антарктика, он прислушивается к стрекоту насекомых и, не найдя следов, ползёт дальше. Волны сверкают, слепя глаза.***
— Когда-то давно — ещё до женитьбы — моя мать путешествовала по Австралии. Ей не нравились Сидней или Перт, но она восхищалась средиземноморским климатом и джунгли, поэтому частенько отправлялась в вольное плавание и сама познавала этот мир. Наверное, прихоти богачей… Она много общалась с тамошними людьми, много наблюдала и много слушала, а по возвращении всегда делилась сказками из тех мест с маленьким мной. Знаешь, сам материк жутко сухой, но там есть места… Там есть места… — И ты помнишь их? До сих пор?***
На старинных картах здешние просторы называли бы terra incognita — «неизвестными землями», — но для него это всё родное. Края эти душные и опасные, хоть и знакомые до последнего листика, и никогда не знаешь, что случится в следующую минуту. Дороги здесь не протоптаны: они расходятся в разные стороны дорогами поменьше, чтобы уже потом завести в тупик. Когда он пробирается в тесное логово, Мунгоон-Гали ещё спит. Вокруг сытого ящера лежит несколько трупов (Человеческих. Они характерно пахнут свежим мясом. Аппетитно и маняще), и кровь — красные брызги, переходящие в целые лужи, не иначе — пропитывает сухую землю и оставляет на ней отчётливые пятна с резкой каймой. Сердце ящериц трехкамерное, имеет два предсердия и один желудочек, разделенный на три части. У Мунгоон-Гали же сердца нет — у Мунгоон-Гали вместо сердца хорошие рефлексы: он пробуждается сразу же, стоит ему обострённым восприятием уловить чужое присутствие, и тяжело поднимает громоздкие веки. — Мунгоон-Гали, — змей шипит, скаля зубы, — звери и люди сговорились убить тебя. Ящер отскакивает от него, как от огня, и жадно смотрит на суму, опасаясь потерять отраву из виду. Никто не знает, что в мешочке, но все знают: яд — последнее, что люди и звери видят перед смертью. Её в джунглях не боятся: смерть — это часть пути. — У них есть план. Но я твой друг… поэтому я открою тебе тайну. Расскажу секрет. Ты же хочешь знать, как они хотят это сделать? Мунгоон-Гали следит за змеем, обдумывая дальнейшие свои действия, и настороженно кивает в ответ. — Что ты хочешь взамен?***
— Не отводи взгляд. Смотри на меня, пока можешь. Так проще потерять сознание во время особенно сильных приступов боли. Главное, смотри. — Эта штука была создана на крайний случай. Ты серьёзно думаешь, что я упущу шанс понаблюдать за чем-то настолько крутым?***
Мимо них пролетает бабочка — с прозрачными крыльями, очень небольшая по меркам хищников пустынь. Страх пахнет чем-то острым — как чилийский перец, но только от него не чихнёшь. В лесах имеет значение лишь звериный глаз с перепонкой, в котором за долю секунды рассеивается сонное марево и цветёт первобытное бешенство. Сума с ядом — единственное, ради чего Оойю-бу-луи сегодня здесь — твёрдо зажата в острой хищной пасти. Отвести взгляд — значит проиграть. Всё пропахло металлом — металлическими пятнами, окрашивающими землю в багровый цвет. Он как голый нерв — голый нерв на голых инстинктах. На змея смотрит вертикальный серый зрачок, и кожа вокруг — пупырышками. Там то ли пустота, то ли бездонность… Ящер съедает бабочку, стоит Оойю-бу-луи отвернуться. Далеко с новой силой воет ветер. Луна всё светится; изменение ее формы — только кажущееся, как и ее свет.***
— «Black Sabbath» подойдут? — Помнишь тот трек, записанный 71-го? Говорят, он неплохо помогает отвлечься от человеческих криков. Проверим? — …70-го. В октябре 71-го он поднялся до 52 позиции в Billboard Hot 100.***
— Только сначала дай мне подержать суму с ядом — и весь мир будет твоим. Мунгоон-Гали тянется к нему и отступает, тянется и отступает, как волны в море, а потом раскрываются полы плаща, и вот — тумбочка. Вот — кровать. Змей испуганно моргает; пелена смазывается красными волнами. И вокруг снова джунгли: леса, папоротники, и бабочки взмахивают крыльями, устраивая ураганы на другом конце света. Что это? Сновидение? Кажется, нет… Яд так близко — только руку протяни. — …распространяется так быстро, что человек ли, зверь ли — без разницы — не успевает заметить, как его забирает смерть. Падает плашмя — и всё. Некоторые используют его только в крайних случаях — настолько он ядовит… Я же использую его постоянно. Когда Оойю-бу-луи открывает мешочек, на него смотрит оранжевый цветок с зелёным глазом. Смотрит, смотрит и подмигивает, лоснясь.***
— А вообще, никогда не создавай машину времени. Они все талдычат: за ней будущее, бла-бла-бла. Так вот… Паршивая это затея. Временные петли, временные карманы… Ха, я чуть не откинулся, пока пытался всё починить. И видишь, куда меня это привело? — Ну, ты остался жив. Опять. Это… неплохо. — Неплохо. Моё остановившееся сердце с тобой не согласно. — Зато мой дефибриллятор — вполне. Ты только… не умирай больше. Ладно? — Скажи это тем, кто пытался меня убить.***
— Они возненавидят тебя! Ты украл его! На всё ещё ночном небе пролетают тонкоклювые какаду, радужные питты и жёлтые амадины. Вовсю цветут робинии с эвкалиптами, и пахнет джунгли. Луна постоянно меняет свой облик: то она круглая, то в виде серпа, то красная — почти человеческая кровь. И вот — тумбочка, вот — кровать, и вот — ползёт чёрный змей с добычей в острых, смертельных зубах. — Если они попытаются убить меня, я убью их первым!***
— Чаще всего, наверное, я слышал от неё австралийскую сказку про то, как змей стал ядовитым. Оставил ящера в дураках, обманул людей и зверей, но не учёл одного: если змей укусит ящерицу, то она от этого не умирает, потому что знает чудесную траву, вылечивающую от змеиного укуса. — А ты, я смотрю, уже успел исползать весь мир? К твоему сведению, на Земле существует несколько видов ядовитых ящериц. Думаешь, им нужен чужой яд, чтобы кого-нибудь слопать? — О? Так вот откуда у тебя зубки, доктор?***
Вверху что-то щелкает, слышится шум, сыплются листья, и кто-то сдавленно ревёт. Мириады голосов и звуков вспыхивают один за другим, пока по траве несутся двое. Здесь тяжело дышать, и воздух влажный, спёртый, а ещё кругом — спёкшаяся духота ночного континента, на котором флоры больше, чем в местах, пролегающих гораздо южнее. На секунду ему чудится, что листва ближайшего к нему пандануса шелестит от чужих движений, и он бежит от неё так быстро, как только может, пока у него есть время. Время — это шанс. Прячась в длинных, испещряющих землю корнях каланхоэ, он прислушивается к стрекоту насекомых и, преодолев ещё один отрог, движется дальше. Через некоторое время лес редеет ровно настолько, чтобы можно было проглядеть небо — тёмное, мрачное, c рассыпанными небольшими секторами звёздами. И луна — луна в ту ночь светится ярко-ярко, но пространство воспринимается иначе, если использовать только чувства.***
— Разряд! Дыши! Ещё разряд!***
На повороте начинается дождь. Сильный, с яростной грозой: деревья хрипят, и птицы прячутся под мокрой кроной. Вдалеке видится незатухающий костёр, но он сворачивает ещё раз, и его встречает бесконечное поле. За ним по серому камню стучат голые пятки и копыта, и лапы, и он думает лишь об одном: успеть бы спастись. Потом — ещё поворот, и ещё, и ещё.***
— …Дерьмово. Словно тело бросили в кипящий котёл и оставили на пару часов. Поплавать. Не знал, что в аду растут фрукты. — Побочные эффекты, помнишь? Галлюцинации. Иллюзии. Бессознательность. — А я там тебя, кажется, видел… — Да ну? …Ты ошибаешься. Галлюцинации. Иллюзии. Бессознательность. Впрочем, плевать. Лучше скажи: как тебе Экстремис? — Как тропическая жвачка. На мой вкуc, слишком сильно отдаёт металлом.