Увидишь пламя — действуй

Ник Фьюри — одна из самых больших его жизненных заноз в заднице и просто не самый приятный тип — поправляет вездесущую повязку на лице и смотрит так, что впору вешаться. Пугающих бугаев в чёрных плащах воспринимаешь легче, если напрягаешь воображение и представляешь на их месте ту свистящую красотку-медсестру из «Убить Билла». Фьюри и Калифорнийская горная змея (Ну и как её звали в фильме? Вот задачка. Эффи? Эл… Элли? Вообще-то Стивен говорил, что отвлечение внимания пациента помогает смягчить состояние аффекта) удивительно похожи: оба лишены глаза и малейшего чувства такта, зато налицо проблемы с головой и руки у них по локоть в крови. В общем, фантазия на место сурового мужика подкидывает ему в голову образ сексуальной блондинки с красными губами, и Тони… ну, хех, было бы странно, будь он против. Пеппер стоит близко, но не слишком — не те люди, не те отношения. На ней сногсшибательные чёрная рубашка и ажурные, кажется, чулки (Опытный глаз и всё такое. Если ты знаком с человеком больше десяти лет, то уже умело определяешь, что таится под), и Тони всё силится понять: это она смеётся или плачет? В игривых морщинках под глазами мелькают слёзы, а губы, кажется, едва-едва не расползаются в счастливой улыбке, но Пеп пытается взять себя в руки. Пытается держаться. Пытается… и с треском проваливается. — Эй, Фьюри, — говорит он, шкодливо ухмыляясь в попытке переключиться на мгновение, — наверняка спал и видел сны, где избавляешься от меня с концами? Увы, — Тони драматично качает головой, нервно трёт левое запястье (Живой. Кожа шершавая, тёплая. Боже, живой!), — я теперь вроде как вот совсем-совсем неубиваем. Фьюри всё молчит, но зато в диалог вступает как всегда тонко чувствующая ситуацию Пеппер. Она перебивает, едва не подпрыгивает на месте от охватившего её волнения. Это так непривычно: видеть, как вечно спокойная Пеп превращается в сгусток нервной энергии, как силится принять плачевное положение дел. Сколько же в мире поменялось всего, пока он спал? И столько всего надо сделать, стольких проведать, повидать… — Ну ты и скотина! — она кричит и — боже, в этой женщине столько противоречивых эмоций — всё-таки смеётся, но и плачет — тоже. — Ты собирался хоть кому-нибудь сказать, Тони? Что за чёрт? Что за… По венам течёт ядовитый Экстремис, бушующий и кружащий голову этой необъятной, неконтролируемой мощью: у него болят руки, болят ноги; на щеках вспыхивают оранжевые желваки, пока отвратительные шрамы исчезают c концами с лица и с плеч, и мир… Вообще-то мир снова неустойчив. Но зато — в этих руках столько силы, в этих ногах столько силы, и этот же мир настолько осязаем, ощутим, что ему самому хочется и смеяться, и плакать. За реактором столько эмоций, столько разномастных чувств, что он искренне боится поверить: неужели получилось? Он ведь… умер несколько раз, натурально сдох, пока Стрэндж кряхтел над его разбитым телом, а сейчас он… Он… В нервно сжатом кулаке трепещет оранжевое пламя. Он и сам весь — это пламя. — Детка, — Тони разводит руками: мол, посмотри, Пеп, если ты мне доверишься, то всё человечество окажется под твоим каблуком. Только выдохни наконец и доверься. Ладно? — это всё наука и никакой… Ну, вообще-то нет. Это всё наука — и, если честно, порядочная порция магии.

***

…В памяти мелькают белые медицинские перчатки и сосредоточенные серые глаза. У Стивена красивущие глаза — с узким, как у ящерицы, зрачком, от которого по всей радужке расходятся зеленоватые прожилки. Тони, кажется, кричит от очередного скручивающего всё тело приступа, но чужие ресницы запоминает чётко; каждая частичка, каждая погибшая и родившаяся заново клеточка заходится в агонии от яда вместе с ним, и на горячем от напряжения лице он чувствует собственные слёзы. Смотрит на свою тень. Вверх. Вниз. Вверх… Отпускает. Порядок такой: подбородок. Губы. Скулы, нос. Брови. Глаза. Ресницы. И по новой: подбородок, губы… Лишь бы не забыть про ресницы. На какой-то миг — для него это неисчислимые столетия — ему кажется, что он не выдержит. Он готов сдаться; Экстремис в ответ на его мысли мчится по сосудам и вынуждает ещё сильнее сжать зубы. Вокруг только оранжевый (оранжевое небо, оранжевое море, оранжевые звёзды): на груди и спине, на костяшках, на икрах и ступнях. У Стивена в руке тоже блестит что-то… пронзительно морковное. Откровенно говоря, всё это подозрительно смахивает на полыхающий Ад. Стивен копается в тумбочке, ищет что-то. Морфина гидрохлорид. МСТ Континус. На глаз Тони определяет: больше, чем прописано в рецепте. Да и чего уже бояться. …Магия работает лучше. — Я знал, что жизнь — то ещё дерьмо, но вот сталкиваюсь с ней… и каждый раз как первый. А знаешь, что обиднее всего? Стивен поднимает усталый взгляд с книги, которую читает, расслабившись в кресле. Мэри Шелли, «Франкенштейн, или Современный Прометей». Наверное, пытается отвлечься. Глупо. И не с такими книжками. На другом конце комнаты искры обвивают трясущиеся пальцы и медленно ползут к тусклому свечению прямо в грудине, расходясь на множество мелких комет у самого сердца и даруя недолгое, мнимое избавление. Они встречаются глазами. После этого Тони, конечно, снова сгибает в три погибели под иллюзорными тоннами на плечах, но Стивен старается облегчить муки. Одна минута, две — всё лучше, чем ничего. Волшебная, чёрт подери, панацея помогает не очень, да и неволшебная — тоже, но как будто у него есть выбор. — Что я могу умирать снова и снова, класть на свою жизнь ради чужого блага, но вряд ли это что-то изменит. «Это… — Тони думает. — Это не Экстремис. Это вес моей ответственности, вес моих ошибок». Мысль забывается, стоит очередному приступу боли пронзить его сердце и мозг. Стивен ведь такой же: сложно сказать, для кого из них мир — эта проклятая жизнь — весит больше. Для кого она тяжелее. Заглянуть в будущее для зелёного амулета — не проблема. Но это приходит к Тони потом; сначала кажется, что Стивен просто садист. Впрочем, одно не мешает другому. Но где-то там — за зрачком, за серой радужкой — скрывается такое, что становится не по себе. То ли многовековая мудрость как следствие непрекращающихся жизненных ударов и цена за знание всего наперёд, то ли человеческое чувство куда страшнее… Но потом — снова боль и бессущественность, небытие. — Я умирал, — говорит Стивен. — И ты прав: это ничего не изменило. …Он моргает — и вот у него всемирная карта прямо перед носом. Он моргает ещё раз — и уже знает, что Озборн пытается выследить Человека-паука. Кажется, собирает шестёрку обдарённых — и Тони рычит от злости. Ещё, ещё, ещё — с каждым новым вдохом он узнаёт о мире то, чего никак не мог знать раньше. Что-то приходит из внешнего мира, что-то — изнутри. Разрушает сосуды. Достаёт до мышц. Забытое. Пыльное. Старое. ЩИТ. «ТАИТИ». Красная комната. Сворачивание чужих шей. Рыжие волосы. Картер, Пегги. Новостные сводки с громкими заголовками и неназванный муж. О, да ладно — кто же это может быть? …Гидра. Водяная змея. Отрубишь одну голову — вырастает две. Больше — ему нужно больше. 2016, автомобильная авария с нулевым количеством жертв и одной искалеченной душой. …Жаркие пальмовые мечты — где-то в Малибу. Если присмотреться повнимательнее, то увидишь пламя. В моменты осознанности он видит хмурящегося Стивена, а в моменты бессознательного — улыбающегося, как разбитое зеркальное отражение, очаровательного мистера S. …трещит по швам. Экстремис вытаскивает из памяти ушедшие когда-то фрагменты — воспоминания. Спазмы, скручивающие тело в плотный жгут, не дают покоя. Это так больно — словно всё в голове и сердце распадается на множество мелких осколков. В течение одного чертовски долгого момента он чувствует себя больше, чем просто человеком. Стивен едва ощутимо гладит влажные волосы. Щурит правый глаз. Щурит левый. Кажется, даже задыхается от эмоций. Смаргивает слёзы — тоже почему-то плачет. — …Я был ужасно влюблён в тебя. Кто-то из них влажно кашляет. Наверное, кровью. — Я же говорил: каждый раз как первый. Левый. Правый. Левый…

***

Левая рука всегда болит сильнее [1].