Счастливое лето мистера Урри

«Вы тигр, вы лев, вы кошка. …Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле. …Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать раз на день». И.Бабель Я совершенно не помню, как прошел этот день. Счастливо и незаметно. Такого не было уже давно. Я, вообще-то, давно отвык вести дневной образ жизни. Ну, то есть, это не значит, что днем я совершенно не показываюсь на улицу. Нет. Просто дневная жизнь, ясная, размеренная (несмотря на внешнюю суету), не соответствует моей суперреакции, моим вечно напряженным нервам, моему обостренному слуху, обонянию и глазам, которые уже почти научились видеть в темноте. Вспомните вашего кота. Думаете, ему интересен дневной мир, в котором полно случайных, ничего не значащих запахов и звуков, полно постороннего, пустого шума, сюсюкающих или орущих человеческих голосов? Потому днем коты часто спят. А вот ночью… О, ночью – совсем другое дело. Ночью каждый шорох, каждый вздох, малейшее движение крайне важны – они могут означать приближение врага, или появление любимой, или добычу, которую нужно настичь. Вот так же и я. Мне давно не интересны дни с их распланированным, скучным течением. Меня очаровывают ночи, полные опасностей, скорости, неожиданных встреч и стычек. Но в тот день… В тот день я словно заново увидел солнечный свет и трепет зеленых листьев, кружевные дышащие тени на садовых дорожках и белые громады облаков, бесшумно растущие и тающие в синем небе. В тот день я вновь глубиной души (а все-таки она у меня есть!) услышал колокольный звон и воркование голубей. И все это – благодаря ей. Правда, в тот миг я еще не мог признаться себе в этом. Да, и еще. Я видел ее портрет. Там, правда, почти не на что было еще смотреть. Папа успел сделать только набросок. Я не увидел на холсте тех удивительных глаз, которые так меня очаровали. И я, притворяясь равнодушным, спросил папу, когда она снова придет позировать ему. Ответ меня разочаровал. - Молодая леди дала мне немного времени, чтобы я придумал фантазийный антураж для ее портрета. А пока у нее ответственный момент – она готовит большую статью для какого-то солидного журнала. Надо вам знать, что папа никогда не пишет обычных портретов – он всегда создает портрет души, и человека на портрете окружают те образы, которые рисует папино воображение, а оно никогда его не подводит. Мой маленький святой видит скрытую сущность модели. Глупо было считать, что папа ничего не знает о моей ночной, гангстерской жизни. Он знал все. Я понял это, стоило мне взглянуть на картину, изображавшую молодого самурая с моим лицом. Из-за пышности убранства воина, взиравшего с полотна дерзко, даже надменно, не сразу можно было различить стальной ошейник, охватывающий шею самурая, и цепь, тянущуюся от ошейника и змеящуюся вокруг стройной фигуры, теряясь среди причудливого декора, тонких струй каких-то неведомых благовоний и фантастических птиц. Конец цепи сжимал в лапе дракон, изогнувшийся в воздухе за спиной у самурая, едва различимый в утонченном, чувственном буйстве форм и красок. Увидев это полотно, я замер, очарованный, а в следующее мгновение порадовался, что картину не видит шеф. Мне было безумно интересно, какой папа увидел ее. Но я не хотел нарушать правил игры. Прелесть папиных работ еще и в том, что я не понимаю, как он создает в своем воображении все то, что потом я увижу на холсте. В общем, до и после обеда я позировал папе для новой картины. Не знаю, что он нашел в моей физии… В этот раз, как оказалось, я должен быть Вакхом, и значит, мне необходимо оголиться до половины. От одной мысли, что папа увидит шрам у меня на груди, мне стало плохо. Я поднял страшный хай… пардон, развил бурную дискуссию, доказывая, что смуглое тело Вакха прекрасно оттенит красный хитон (старые портьеры в кладовке у нас ярко-красные). Я такое даже где-то видел. Может, на одной из похищенных картин? Да какая разница! Папа удивленно слушал меня, а потом неожиданно согласился, и я, нацепив на себя все это безобразие, возлег в наглой позе на задрапированную кушетку, тщательно изображая сексуального и хронически датого Вакха. Пока папа водил по бумаге карандашом, размечая дислокацию моей тушки в пространстве студии, я попытался расспросить его о Люси. - очень милая молодая леди, - усердно работая карандашом, отозвался он. – И умна, по-настоящему умна. Пишет диссертацию в нашем университете. У нее прекрасное чувство юмора. - И папа-советник? Спросил я, старательно держа заданную позу. - Да. Советник Бейкшер, почетный гражданин нашего города. Знаешь, я думал, что Люси окажется… как бы это сказать… похожей на этих… ну, на «золотую молодежь». Высокомерной или жеманной. Но она – совсем другого рода. Вежлива, скромна и, как ни странно, застенчива. Думаю, ей непросто. - Почему? - Она глубокая. И понимает намного больше, чем положено девушке ее возраста. - Она не похожа на «синий чулок». - Она и не «синий чулок». Она веселая и очень женственная. Но в то же время очень предана своему делу. Думаю, так же она будет предана человеку, которого полюбит, - тихо добавил папа. О Люси он не сказал больше ни слова. Вряд ли папа знал еще что-то, иначе обязательно поделился бы со мной. Без сомнения, он точно угадал сущность Люси Бейкшер. Но меня интересовали и более конкретные вещи. А потому я решил обратиться к Гарри. Я позвонил ему вечером и не застал его дома. Тогда я без колебаний набрал номер «Синего страуса» и попросил Гарри к телефону. Конечно же, он был там. Интересно, за свои пьет или в долг? Впрочем, я готов угощать его все лето, если он согласится разузнать для меня кое-что. Я так ему и сказал. И он с радостью согласился. - До завтра, Гарри, - сказал я ему на прощанье. - До завтра, Урри, - радостно отозвался он в предвкушении выпивки и (между прочим, это не менее важно) приятной беседы. Утром, после традиционного кофе, я снова пустился в бурный мир на поиски следов Люси Бейкшер. Поворачивая на Староеврейскую, я увидел семейство Винкельманов, чинно шествующее навстречу мне по тротуару. Папа Винкельман, мама Винкельман и Фанни. Папа Винкельман – в парадном черном костюме и круглой черной шапочке; мама Винкельман, рыхлая влажноокая красавица, - в черном платье, с потускневшим от времени медальоном на груди; Фанни – в кокетливой шляпке и одном из своих бесчисленных платьиц в стиле «кантри» - на белоснежную пелерину спадают две пушистые медные косички. Ах да, сегодня суббота. Они идут в синагогу. Забудем тревоги, забудем заботы. Помолимся Господу ради субботы. Всевышний велел отдыхать от работы. Восславим Его на пороге субботы. (Стихи Асара Эппеля) Я притормаживаю, снимаю с головы шлем и здороваюсь с ними. Старшие Винкельманы приветливо кивают мне в ответ; глаза мамы Винкельман при этом томно влажнеют. Видимо, она наслышана о моем подвиге в Зачарованном лесу. Фанни вся просто сияет и источает безоглядную любовь. Вот тебе и сводил барышню на дансинг… Сказать, что я раздосадован, нельзя. Но и особой радости, как вы понимаете, не чувствую. Фанни – очень милая девушка, но Фанни и я?.. Тогда почему я так настоятельно ищу встречи (ведь я очень этого хотел бы) с Люси Бейкшер? Она-то тем более мне не пара. Но это сильнее меня. Может быть, мне просто хочется еще раз увидеть ее, проверить, не ошибся ли я с этим удивительным взглядом. Успокоиться или… Или что? Сам не знаю. Раскланявшись с Винкельманами, я вновь продолжил путь. Гарри давно, должно быть, сидит в «Синем страусе» - теперь, когда получил от меня обещание оплатить всю его выпивку, он чувствует себя абсолютно уверенно и не втягивает голову в плечи, встречаясь взглядом с прилизанным официантом. Гарри – «свободный художник». Ну, то есть, он настоящий художник, самый что ни на есть яркий представитель богемы, в отличие от респектабельного и уравновешенного папы. Гарри – вечно пьяный, вечно без гроша, вечно полный самых причудливых философских идей. Не знаю, когда он в последний раз становился за мольберт, но могу авторитетно утверждать, что ему непросто удержать кисть в трясущихся руках. Или же рисовать, как и философствовать, «всухую» ему просто противопоказано. Наше знакомство началось два года назад, когда я отбил Гарри у банды подростков, вознамерившихся отнять у него этюдник (тогда он еще писал, и на заказ, и для себя, насколько я мгу судить, очень неплохо). Он сразу же понял, каков род моих занятий, но это его ни капли не смутило. Он понял даже, что я – из людей Стампа, и это не смутило его тоже. В Теймере о людях Стампа ходило столько сплетен, что всерьез их никто не принимал. А как Гарри понял, что я работаю на шефа, можно только догадываться. Не имея постоянного занятия, он дни напролет просиживал в «Синем страусе» и тому подобных заведениях или слонялся по городу, неизменно оказываясь в эпицентре слухов и сплетен. Слухи стекались к нему, как горные потоки. Возможно, один из таких мутноватых потоков и принес ему весть обо мне. Как бы там ни было, мы подружились. Если я хотел навести о ком-то справки или просто развеяться, я шел к Гарри. Вернее, не к нему, а в одно из заведений, где он заседал, опрокидывая стаканчик за стаканчиком и наблюдая многоцветную жизнь, проходящую перед ним. Гарри смотрел на людей и делал выводы – смешные, парадоксальные, бесполезные – и выстраивал на их основе такие же бесполезные, хоть и забавные, теории. Под воздействием спиртного его знания (кстати, довольно обширные), фантазии и наблюдения причудливо переплетались, творя какие-то невиданные комбинации. И, как это ни странно, его суждения часто оказывались очень точными и помогали мне разобраться в сложившейся ситуации. Слушать Гарри было интересно, и я с удовольствием угощал его. В общем, вам понятно, почему в то утро я остановил свой мотоцикл у «Синего страуса». Гарри уже ждал меня. И перед ним, конечно же, уже стоял на треть пустой стакан. - Мое почтение, метр Урри! – поприветствовал он меня. - Здравствуйте, Гарри! Было заметно, что он по-настоящему рад меня видеть. Да я и сам был рад. - Давненько вы не показывались в Теймере, - заметил он. - Дела, Гарри, дела. - Как поживает ваш capo di tutti capi? - Тс-с-с, Гарри. Великолепно. Что ему сделается? - Надеюсь, он не в Теймере? - «Он здесь и не здесь, он везде и нигде»... – замогильным голосом произнес я, и мы оба расхохотались. - Что будете пить? – спросил Гарри так, словно это он угощал меня. - Я – кофе, поспешил я обозначить правила игры. - Ни капли коньяка? – с надеждой взглянул на меня Гарри. Но я был непреклонен. - Ни капли! Я за рулем. - А, понятно. Сapo di tutti capi по головке не погладил бы. - Да оставьте шефа в покое! Давайте лучше поговорим обо мне. - Я весь внимание, «краса малин». Что вы хотите знать? - Все о Люси Бейкшер. - Бейкшер… Бейкшер… - Гарри на мгновение задумался. – Неужели дочь советника? - Она самая. - Должен сказать, Урри метит высоко. - Никак не ниже, чем в луну. Даже если я промажу, какая-нибудь звезда уж точно моя. - Разумно. Но это же коррупция! - Она самая. - Хотя… если поразмыслить… Ваш шеф – один из самых влиятельных донов Европы. - Вы ему льстите. - О нет, дорогой, нет. Тут-то я предельно объективен. Он любит вас… - «…но странною любовью». - Не важно. Важно, что в случае, если бы вы решили, пардон, окрутиться, он не обидел бы вас подъемными. - Гарри, до этого еще далеко, - прервал я его, закуривая и стряхивая пепел в мраморную пепельницу. – Пока нужно все разузнать об этой леди. - Что именно? Будьте любезны уточнить. - Гарри, бросьте этот тон, - рассмеялся я. – Я что, похож на принца Уэльского? Меня интересует все. Где она бывает. С кем дружит. Что любит. Кто был с ней. С кем она сейчас. Все! - Вот это по-нашему! – крякнул Гарри, залпом допивая свою бурду и вскидывая руку, чтобы подозвать официанта. Будет сделано, господин Урри! Официант прилетел с моим кофе. Гарри заказал себе еще виски. - А к виски, - говорю я, - два ваших бифштекса, два ваших картофеля, два весенних салата и… Чего еще желаете, Гарри? - Мы что сюда – есть пришли? – разочарованно спрашивает мой vis-à-vis. - Нет, - говорю я. – Но мне просто необходимо подкрепиться. Да и вам тоже. Официант улетает. Гарри принимается за виски, я – за кофе. - Сколько времени вы мне даете? – спрашивает Гарри. - Не так чтобы много, - отвечаю я, снова затягиваясь сигаретой. – Скажу вам честно, мне очень не терпится. - Понимаю. - Очень скоро старый волк завоет на скале совета, и я вынужден буду откланяться. - Понимаю. Постараюсь уложиться в кратчайшие сроки. - Спасибо, Гарри. - Не за что, «краса малин». Что еще вас интересует? Теперь наступило время праздной болтовни. Правда, таковой она могла выглядеть только в чужих глазах, а мне, я уже говорил, разговоры с Гарри иногда объясняют мои жизненные ситуации, как карточный расклад – какой-нибудь сентиментальной вдовушке. - Не поверите, Гарри, - говорю я как можно беззаботнее. – Меня интересует толкование снов. - Что же тут странного? – вскидывает белесые брови Гарри. – Сны – это отражение нашей реальности. - Вот-вот. А лучше вас никто их не разгадывает. - Ну, я когда-то полтора семестра протирал штаны на факультете психологии. И кое-что знаю о Фрейде, Юнге и других достойных джентльменах. - Отлично! Тогда скажите мне, к чему снится статуя? - «К чему» - это неправильная формулировка. Правильнее сказать «Что означает увиденная во сне статуя?» - Пусть так. - Причем означает лично для вас, - поднял палец Гарри. – Грошовые сонники, которые продаются в каждой лавчонке, - это ерунда. Вы и только вы можете послужить ключом к разгадке вашего сна. Гарри разошелся. Я собирался уточнить, как именно мне снится эта проклятая статуя. Но Гарри не дал мне такого шанса. Он по-профессорски сплел пальцы и уже вдохновенно анализировал темные закоулки моего подсознания. - Думаю, в вашем случае статуя может означать страх неподвижности. Статуя – это кошмар очень темпераментных людей. Видите ли, Урри… Наш организм – очень сложная и мудрая система. Но даже его можно иногда ввести в заблуждение. Когда вы спите, ваши мускулы, привыкшие к активному движению, застывают, и мозг воспринимает это как признаки паралича. Отсюда он делает вывод, что вы окаменели, превратились в статую. Об этом, кстати, пишет Лофф. - Но все еще сложнее, - вклинился я в лекцию Гарри. – Я не превращаюсь в статую. Я внутри нее. - Знаете, у Лоффа есть ответ и на это, - не растерялся Гарри. – В таком случае ваш сон может означать только одно, - он прямо посмотрел на меня своими печальными водянистыми глазами. - Другой человек имеет над вами неограниченную власть. Неограниченную и недозволенную. Отсюда эти кошмары. Вы полны силы, вы чрезвычайно энергичны и подвижны. Я скажу вам больше: вы умны. - Спасибо, - рассмеялся я, хотя мне было совсем не смешно. – Это вы перебрали. - Совсем нет. А тот человек он довлеет над вами. Днем вы находите спасение в развлечениях, в делах, в женщинах. А вот ночью… Ночью вы беззащитны перед своим подсознанием. И в ваших снах с вами случается самое страшное: вас лишают возможности двигаться. Скажите, Урри, а ваш шеф… он тоже фигурирует в этих снах? - Всегда, - говорю я. И думаю о шефе. О своих подвигах. О неудачных попытках вырваться из паутины. Вот это-то и есть самое трудное. Потому что для паука целостность его паутины – прежде всего. Я думаю обо всем, что мог бы сделать, если бы в моей жизни не было шефа. И о том, что стало бы с моей жизнью, если бы он не появился в ней. Скорее всего, я закончил бы ее где-нибудь на турецких виноградниках или на тяжелых работах в имении какого-нибудь негодяя плантатора, не достигнув двадцатилетия. Именно так заканчивал весь молодняк мужского пола, которому выпало на долю стать «живым товаром». - Я опечалил вас, мой друг? – встревожено спрашивает Гарри. - Нет… - рассеянно говорю я. – Просто… это такой клубок… - Вот именно. Клубок. И просто надо понять, за какую ниточку потянуть, чтобы его распутать. Не сомневаюсь, вам это удастся. Только, возможно… для этого стоит выйти за пределы привычного. - Ох, Гарри, я только этим и занят. - Я имею в виду другое. Давно ли вы проводили день в тишине и безмолвии? - Давно. А вернее – никогда. Вероятно, во мне нет этой вашей глубины. Взгляните на меня, Гарри. Да меня же просто сочинил сценарист из соцлагеря, чтобы пугать тамошних карапузов и отбить у них охоту гулять в нашу сторону. - Сходите лучше к Маленькой Богородице. Ручаюсь, вы сто лет не были у нее. И правда. Я ведь давно собирался это сделать. Еще в прошлый приезд. Почему же я не… И я вдруг чувствую в себе какой-то удивительный, уютный и светлый покой. Такое было только в детстве. Давно, не помню, когда. Будто все вдруг стало ясно, все просто и прочно. И я дома. Чувство это приходит только на миг. Но я успеваю запомнить его. А тем временем нам приносят бифштекс. Лучший в городе.