О потерях, открытиях и разочаровании в тако

      — Времени больше нет. Клянусь, именно так Питти и сказал.       — Чувак, мы в курсе. Мы там тоже были, помнишь?       — Нихрена он не помнит. Все, крышечка окончательно прохудилась.       — Да заткнитесь вы, придурки. У нас нет времени, вы понимаете? Мы умираем.       — Аллилуйя! Он прозрел! Может, Лазарь, еще встанешь и пойдешь?       — Вообще, не мешало бы. Ссать хочется.       — Нужно дождаться, пока не закончится хрень в баночке.       — Я кончусь скорее.       — Слабак.       — Вот поэтому к нам и не подходят сисястые медсестрички, — вздохнул Уэйд страдальчески.       — Они не подходят, — важно заявил Белый, воздев к потолку указательный палец, — потому что ты умирающий урод, чувак.       — А еще, потому что мы в сраной лаборатории, где нет медсестер, а есть только шприцы и бумажки. Ненавижу лаборатории, — Желтый нервно почесал ладонь.       — Тебе вообще не давали права голоса, — огрызнулся Белый       — Еще б я у тебя разрешение спрашивал!       — А не помешало бы! Не оказались бы в изоляторе.       — Я же извинился! Сколько можно? Все ошибаются.       — Правда, Белый, отстань от него. А то параноик опять проблем устроит.       Желтый мрачно потер щеку, но промолчал.       Уилсон дождался, пока жидкий регенерант стечет и застрянет в прозрачных трубках, отцепил липкую нашлепку и иглу, встал с койки. Нынче у него были новые правила существования: капельницы каждые два часа, не важно — день, ночь, утро, пятичасовой перерыв на чай. Давать свидетельские показания он ездил в обнимку со штативом капельницы, чем производил неизгладимое впечатление на прочих присутствующих. Хотя, что уж там, он всегда его производил.       Но большую часть времени Уэйд лежал в палате и втыкал в каналы на Ютьюбе. Чередовал рецепты, стендапы и познавательные ролики австралийского ветеринара. Каждый раз, когда требовалось лечить очередную коалу, Уэйд проникался к ней, как к родной.       Умный унитаз с шумом засосал темную мочу. Уэйд удивлялся, что она не зеленая, ему казалось, будто он давно превратился в Шаттерстара с изумрудной кровушкой.       Паркера до ночи ждать не стоило, он повез выводок детишек-мутантов, тех, которые более-менее оправились, к окружному прокурору. Ну, а Уэйда в плейлисте ждал видос про самых больших на планете жуков.       Наверное, он сам был таким жуком: огромным, покрытым коркой уродливой брони, беспомощно лежащим на спинке. Того и гляди, проедет чей-то велик и — хрусть — зеленое пятно и сломанные лапки.       Питер вернулся к десяти. Разогнал персонал, запер палату, бросил взгляд на стоп-кадр с двумя краснолапыми пауками.       — Соскучился, — пояснил Уэйд, ухмыляясь. Паркер фыркнул и подошел ближе, пальцем пощелкав по трубке.       — Устал?       — Чего? От капельниц? Не-е-е, даже прикольно, наконец-то само все вливается, и сглатывать не надо. Я за разнообразие, ты ж знаешь, Питти. Иди-ка сюда.       Уэйд гусеницей отодвинулся к краю и похлопал ладонью рядом. Пит забрался на койку, сбросив кроссовки на пол, устроился под боком. От Уилсона пахло гноящимися ранами, застарелым потом, химией и солеными крекерами.       — Расскажешь, чем развлекался сегодня? — спросил Пит, ткнувшись лбом в истощавшее плечо Уэйда. Ни запах, ни острая выпирающая из-под кожи кость не волновали Паркера. Его беспокойство было заключено в ровных строчках медицинских отчетов, в равнодушных цифрах тающего числа лейкоцитов, в нестабильности плазмы крови. А Уэйд? Уэйд для него оставался прежним, не изменившимся ни на минуту со дня встречи в Адском доме. Наверное, это тянуло на серьезные психологические проблемы. Питер старался о них не думать. Если не повезет, у него останется вся жизнь на сожаления.       — Ты меня не слушаешь! — возмутился Уилсон, обвиняюще нажав пальцем Паркеру на кончик носа. — О чем задумался, членистоногое?       — О тебе, — улыбнулся Пит, поджав длинные ноги. — Целыми днями только о тебе и думаю, Уэйд Уилсон.       — Знал бы, давно бы помереть попытался, — фыркнул тот.       Он отвлекся на короткую вьющуюся у виска Паркера кудряшку, развлекая себя попытками ее развернуть. Мягкая прядка послушно выпрямлялась, когда он зажимал ее между пальцами, но стоило отпустить — снова сворачивалась в колечко.       — Завтра, — сказал Питер, прикрыв глаза.       — М-м-м?       — Мы попробуем завтра. Больше нет времени.       — Самый последний из распоследних шансов?       — В точку.       Уилсон замялся. Он давно собирался поговорить с Питером, честное дэдпулье, собирался. Но тот был постоянно занят, сам Уэйд то и дело пытался откинуть коньки, и потом эти детишки… Но сейчас время заканчивалось.       — Ну, и о чем ты так многозначительно сопишь? — лениво спросил Пит.       — Я не соплю! — возмутился Уилсон.       — Выкашливай, котеночек, — на манер Уилсона посоветовал Паркер, пристроив подбородок на плече.       Рассказывать не хотелось. Уэйд вместе с воображаемыми приятелями сами до конца не знали что или, точнее, как сделали, и какие могут быть последствия. Именно поэтому нужно было откровенничать.       — Короче, — он вдохнул поглубже, набираясь смелости. — Мы выперли до-Уэйда из общаги в голове.       Питер приподнялся на локте.       — Выгнали? Специально? Зачем?       — Он свихнулся. В смысле, совсем. В смысле, сильнее, чем все остальные. Принялся дружить с Красным, объявил, что Дирк Джентли — отстой, а анчоусы вкуснее, чем оливки.       Паркер ухватился за прозвучавшую мысль:       — Он встал на сторону Красного?       — Не совсем, — медленно произнес Уэйд, пошевелив пальцами в воздухе, — они стали, скорее, объединяться.       Питер удивленно поднял бровь, знаком попросив продолжать.       Уилсон вздохнул еще горше.       — Слушай, тыковка, ты ведь знаешь, я и до хуйни с Департаментом был не самым мирным мальчиком-зайчиком. Сбежал в армию, как только подвернулась возможность. Потом стал наемником, потому что захотел сам решать, с кем разбираться и за какую цену.       Питер молча кивнул, опасаясь спугнуть проснувшуюся откровенность Уэйда.       — Разумеется, я старался убивать только плохих ребят, которые, типа, заслужили, но не всегда. Мне нравилось мое дело. Нравилось быть тем, кем я был. Нравилось убивать и эта ярость, это, — он неуютно повел плечами, но продолжил, — это удовольствие от процесса, от звуков, запахов — всего, это мое, это часть, которая принадлежит мне. Которая принадлежала когда-то и ему.       Питер, кажется, начинал понимать.       — Со временем я менялся, мы все менялись. Не скажу, что постигли Дзен и словили просветление, если не считать, конечно, того раза, когда передознулись кокаином, вот тогда была истинная нирвана, о да. Ну неважно. Так вот, мы изменились, а он, судя по всему, остался прежним. Тем мальчишкой, что убежал на войну в семнадцать. Тем Уэйдом, который, не думая, согласился на эксперимент Департамента. И когда Красный начал слетать с катушек, у него появилась идея. Он решил, что если подчинит Красного, сможет вернуться к тебе.       — Но не получилось?       — Нет. Совсем наоборот все вышло. Красный сводил его с ума. Мы видели, как он превращается в такое же чудовище. Он хотел самолично всем распоряжаться: временем, телом, сознанием. Хотел вернуться и тащил нас в Нью-Йорк. Мы все спорили, не доверяли ему, но, Пит, ты представить не можешь, как сильно мы хотели вернуться. Мы почти ему поверили, мы хотели обмануться, но потом…       — Потом?       — Потом я смог встать у руля, когда он не ожидал. И, в общем… — Уилсон снова вздохнул. Воспоминания висели у него в душе тяжелым грузом, нескончаемой виной. — В общем, там был пацан. Я ничем не смог помочь. И очень много крови, тыковка. И этот пацан он… Он был похож на тебя. Ужасно похож.       — Он, — испугано повторил Питер, — он убил кого-то, кто был похож на меня? Почему?       — Мы не знаем. Не знаем, было ли это случайностью или такое случалось раньше. Но, в любом случае, это было чудовищно, и мы не могли пустить его к тебе, — Уэйд не замечал, как голос сбивался то на ливерпульский, то на хриплый и скрипучий. Они говорили втроем, дополняя друг друга, перехватывая слова. — Мы не могли ему доверять. И тогда Белый подумал, что можно избавиться от него, задавить. Выгнать в подсознание, где он был все это время. Выгнать его прочь.       Желтый нервно потер ладони. Белый качнул головой.       — Потребовался почти год. Он сопротивлялся, разумеется, но нас спасло, что Красный ему не помогал. Мы заставили до-Уэйда замолчать, раствориться в темноте.       — Это ведь хорошо? — неуверенно спросил Питер. — Он свихнулся, ладно, но вы смогли с ним справиться.       — Что, если кто-то из нас так же съедет с катушек? — серьезно спросил Уэйд. — Желтый перепугался, и только чудом никто не пострадал. Мы не можем обещать, что это не повторится. Что, если кто-то из нас решит объединиться с Красным?       — Уэйд, я же объяснял, Красного не будет, когда вам перестанет угрожать смертельная опасность.       — Это ты так думаешь. Тыковка, ты собираешься вернуть бессмертие ночному кошмару. У тебя есть возможность прекратить все сейчас, сегодня. Да, я не хочу умирать, ужасно не хочу, Пит, но если это может означать, что ты не попадешь в передрягу…       — Перестань, — хрипло попросил Пит. У него перехватило горло. — Не смей так говорить.       Не причиняй ситуация так много боли, он, быть может, даже посмеялся: Уэйд приводил ему ровно те же доводы, что и Майлз. Словно в каком-то идиотском ужастике, когда все твердили, что нельзя спускаться в подвал, именно это Питер делал.       — Ты не чудовище, что бы тебе ни казалось. Ты не заслужил смерти, как не заслуживает этого никто другой. И не только, потому что я люблю тебя. Потому что с тобой поступили несправедливо, и дать тебе умереть — верх этой чертовой несправедливости, гребаный апофеоз.       — Следите за языком, молодой человек, — чопорно проговорил Уилсон, и Пит от неожиданности рассмеялся.       — Я верю в тебя, верю в то, что ты справишься.       — Но я не справлялся, Пит!       — Да нет же! Справлялся! Ты смог победить часть себя, которая стала опасной. Сейчас, когда не будет подавителя, ты снова будешь в порядке. Может быть, мы вернемся к возможности регенерации твоей психики. Все будет хорошо. Слышишь меня? Мы сможем.       — Я же говорил, из всех нас конченный психопат — Питти, — скорбно заметил Желтый.       — А ведь был такой славной пуськой, — поддакнул Белый. — Это все твое влияние, придурок.       — Да какая разница, в общем-то? — пожал плечами Уэйд.       Через пару часов Уилсон предпринял героическую попытку сплавить Паркера домой. Пит сверкнул глазами, вышел, как был — в расстегнутой рубашке, босой и взъерошенный.       — Ну не так же быстро, — вдогонку крикнул Уэйд, но тот вернулся минут через десять и приволок с собой диван.       — Не обсуждается, — отрезал Пит и замер посреди палаты, будто теперь, разобравшись с местом для сна, умудрился растеряться. Так и стоял, подсвеченный бледным светом экрана.       Уэйд отбросил одеяло и поднялся, выдернув из исколотой вены очередной катетер с иглой.       — У меня есть два косячка, — заявил он буднично, шагая к двери лоджии.       — На улице минус, — машинально отозвался Питер, укоризненно глядя в спину Уэйда, а тот только коротко расхохотался       — Ну ты идешь, Человек-Паучок?       Разумеется, Питер пошел.       Исследовательский центр находился в пригороде, но с лоджии открывался неплохой вид на поблескивающие вдали крохотные огоньки.       — Страшно скучал по Нью-Йорку, знаешь, — сказал Уилсон, и в холодном воздухе облачко пара от дыхания смешалось с дымом травки. — Вот по такому виду. Или когда забираешься куда-нибудь наверх и смотришь, а люди внизу крохотные, как муравьи, не различить.       — Я помню твою любовь к крышам, — отозвался Пит, шагнув ближе, устроившись под боком у Уилсона, теплый и привычный. — И привычку шагать из окна тоже.       Голос у него поплыл, гласные начали растягиваться. Уэйд помнил, как быстро забирала Паучка трава, даже самая легкая. Помнил, как выдыхал сладкий пряный дым между мягких, доверчиво приоткрытых мальчишеских губ, а Пит затягивался слишком глубоко и кашлял, а потом смеялся до икоты, тонкий и встрепанный, в огромной на нем футболке Уилсона.       Уэйд крепче сжал его плечо.       Пит стал выше и сильнее того, что остался в памяти, но все равно не дорос до Уилсона, и пришлось склониться, чтобы поцеловать все такие же доверчивые губы.       — Завтра, — попытался пробормотать Пит, но Уэйд не позволил:       — Будет завтра, — напомнил он, ловя поплывший взгляд Паркера. — Пока что у нас совершенно волшебное сегодня. Хочешь, спою тебе Уитни?       — Ты такой старомодный.       — Это называется классика!       От травы было классно, в смеси с только что пущенной по вене порцией регенеранта так вообще — новый кокаин, словно и не помираешь, словно живехонький, отвратительно, премерзко живехонький, назло всем анализам, предрекавшим отказ каждой частички тела в произвольном порядке.       Уэйд подтолкнул Питера к перилам лоджии, вжался в него, устроив подбородок на плече, и принялся напевать. Фальшиво и хрипло, поглаживая горячими шершавыми ладонями спину под питеровой рубашкой.       — То ли раньше ты лучше пел, то ли я был не в себе, — честно заявил Пит, рассмеявшись.       — Ты был юным влюбленным психом, — авторитетно заявил Уилсон.       — А сейчас я кто?       — Стремящийся к старости обезумевший шизофреник!       — Это ты себя описал.       Уэйд лающе расхохотался.       — Я — стремящийся к разложению обезумевший шизофреник. Это разные вещи, Питер Паркер.       — Не такие уж и разные, знаешь, — сказал Паркер, улыбнувшись.       На этот раз Пит поцеловал его сам, долго, увлеченно, до кончающегося дыхания, до звездочек перед глазами, словно Уилсон какая-то дохрена трепетная барышня, готовая рухнуть в обморок от переизбытка чувств, до потухшей самокрутки, которую Уэйд отправил в долгий полет вниз, даже не отвлекаясь от поцелуя.       Воздух был стылый, холодный, но Уэйду жарко, как в полдень в разгар июля. И Паркер в его руках был такой же горячий, настоящее яростное солнце, сжигающее, сгорающее, влюбленное.       — Уэйд…       — Молчи, ради всего святого, — попросил Уилсон, опуская ладонь ниже и мягко сжимая пальцы. — Мы только и делаем, что болтаем, хватит, Пит. Хватит.       Питер застонал и это был самый сладкий звук, что только мог прозвучать этой ночью. Уэйд Уилсон намеревался заставить его стонать так часто и так долго, насколько только возможно. Настоящий вызов!       Главное, не думать ни о чем другом. Думать можно будет завтра, утром, даже о том, что эта ночь — прощание, которое он обещал Питеру. Не сейчас. Сейчас все мысли были о Питере. Питер, Питти, Паутинка. Который принадлежал только ему, ему одному, потому что весь остальной бездарный мир его не заслуживал. Уэйд не заслуживал тоже, просто повезло.       Регенерант откатывал быстрее, чем выветривалась трава, но Уэйд решил не говорить. Он вообще решил ни о чем больше не разговаривать, ни о чем.       Может быть, Пит что-то чувствовал там паучьим своим чутьем, хотя нет, сердце его билось заполошно, самозабвенно. Вряд ли Питер ощущал в их поцелуях привкус смерти, он ведь ни разу с ней не целовался, понятия не имел, какая она на вкус.       Дорогая, увидимся позже. Потерпи немного, я же знаю, у тебя дьявольски, пиздецки крепкое терпение.       Этой красотке здесь не было места, Питер был слишком живой, за двоих. Пульсировал, горел, дышал, гонял кровь по телу. Руки у него были крепкие, сильные. Уэйду сносило крышу, он решил ни в чем себе не отказывать.       Пальцы скользили по спине Уилсона. Питер, наверное, думал, что от пота, а Уэйд знал — от крови с открывшихся язв. В темноте не было видно, и он изо всех сил старался, чтобы у Пита в голове царило сквозящее ничего, чтобы он не задумывался ни о чем.       Уилсон молчал, сжав зубы, но каждый стон и всхлип Паучка — благословение. Уэйд собирал их, бесценные, важные, единственно важные. Ему не хватило бы сил удерживать Пита на весу — хотя, видит небо, он готов таскать его на руках вечность, сколько угодно, до самой смерти, просто тогда смерть наступит слишком скоро, но он мог прижать его спиной к стене и подхватить под бедра, позволяя сцепить лодыжки на пояснице. И Пит прижимался так тесно, льнул ближе, откидывая голову и беззащитно оголяя светлое горло.       Сколько раз снилась Уилсону эта твердая линия ключиц, вздрагивающий живот, этот лихорадочный румянец, расфокусированный, совершенно потерянный взгляд.       Реальность лучше миллиона снов, хоть она и полна боли, страха смерти и щекотки от крови, стекающей по спине. Реальность полна ощущений, запаха, вкуса. Реальность такая полная, что кажется небо готово обрушиться на землю. Или это он готов был упасть, когда слышал, как Питер повторял его имя, только имя — снова и снова, хватая воздух ртом в последние секунды перед оргазмом. И Питер в эти мгновения был красив настолько, что сердце Уэйда останавливалось и, наверное, только каким-то чудом, какой-то последней крохой регенерации запускалось снова.       Пит стер запястьем пот над губой и со лба, моргнул и потянулся ладонью к кромке штанов Уэйда, но тот отрицательно мотнул головой, ослабил хватку под бедром и спустил на землю.       — Спать, малыш. К себе.       Он отошел на шаг, не глядя Питеру в глаза. А еще — было круто, что на нем черная майка.       Он забрался в койку под одеяло все так же молча.       Хорошо, если бы Питер исчез, растворился, как очередной сон. Этого хотел Белый.       Желтому было страшно умирать в одиночестве, и он совершенно не стыдился.       В темноте были слышны шаги Питера, как он копошился с чем-то, щелкал, клацал.       К коже прикоснулись прохладные пальцы, ледяная вата и узкая, колкая боль от иглы.       — Подожди хотя бы до завтра, — хрипло попросил Питер, и в его голосе было столько всего, что Уэйд потерял надежду разобраться.