Восход темноты

Фогги ушёл рано и первым. Весь день ему было не до работы, он крутился волчком у стола Мэтта и смотрел на него, как ребёнок, который хочет исподтишка взять конфету. Нельсон не наседал, но предпринял пару безрезультатных попыток выяснить у друга, как обстоят дела с пуэрториканцами: Мэтт отвечал общими фразами и фальшиво улыбался, чем вызывал у Фогги скрытое раздражение. К вечеру он окончательно разозлился и, попрощавшись в пассивно-агрессивной форме, ушёл домой, пребывая в полной уверенности, что Мэтт сам сообразит, чем вызвал неудовольствие друга. Мэтт обо всём догадался, но ничего не мог сделать с привычкой не впутывать дорогих людей, ограждать их от всего, что может нарушить покой. Правда, он всякий раз забывал, что его маниакальное стремление не причинять любимым боль оборачивалось, как правило, катастрофой. «Это мой крест, — повторял, как мантру, — Фогги и Карен здесь ни при чём». Склонился над горой бумаг — не приносящие удовлетворения дела клиентов: работа стала походить на имитацию жизни, превратилась в атрибут. Мэтт не впервые ощущал потерю интереса к адвокатской деятельности, но в этот раз он не мог просто хлопнуть дверью и быть только Сорвиголовой, в памяти не поблекли воспоминания о том, к чему это может привести. Спрятал лицо в ладонях: «Лучше бы я сам умер». — Эй, — тихонько позвала Карен, погладив его по плечу, — ты в порядке? Мэтт обернулся: его растерянный несчастный вид привёл её в замешательство. Закусив дрожащую губу, зажмурил глаза, как перед прыжком с высокого обрыва, затрясся всем телом — и упал в её объятия, дав волю эмоциям. Нежная кожа, родной запах и тепло ласковых рук почудились ему спасительным кругом, негаснущим маяком посреди океана смерти. Ни стыда, ни страха, ни сомнений: Мэтт знал, что Карен его не осудит за проявление слабости. — Можешь мне всё рассказать, — словно читала его мысли, — если захочешь, конечно. — Хочу. — Ответил без колебаний. — Мне надо домой, я очень устал. Ты пойдёшь со мной? — робко спросил он. — Разумеется, — закивала, — только сумку возьму. Они держались за руки и шли по вечернему Нью-Йорку в сторону его дома, как в той, давно затерявшейся в бесконечной Вселенной жизни, осколки которой иногда врывались в эту новую реальность, где они застыли в состоянии «просто друзья». Просто друзья. Но разве между ними когда-нибудь было всё просто? Не любовники и меньше, чем влюблённые, но много больше, чем друзья. Кем бы они ни были, Карен и Мэтт понимали, что всегда будут друг у друга, до последнего вздоха: «Надеюсь, моего», — думал Мёрдок, крепче стискивая тонкие пальцы. Любимые пальцы. Стояли в коридоре, не говоря ни слова. Мэтт потянулся к выключателю, но Карен перехватила его кисть и помотала головой. — Можно без света, — шепнула она, — тебя, наверное, раздражает дребезжание светильников. — Я давно привык, — ответил он и чуть улыбнулся, — но очень мило, что ты думаешь о таких вещах. Пожалуй, никто бы не подумал, кроме тебя. Снова обнял её, почти пригвоздил к стене, опутав талию чугунной хваткой жадных рук, и долго стоял так, уткнувшись лицом в её шею и вдыхая тёплый аромат почти выветрившихся духов. С трудом заставил себя отстраниться, поправил очки и пошёл в гостиную. Карен не сразу последовала за ним: сердце так колотилось, что она сама его слышала, нужно было успокоиться. Прошла и остановилась рядом с одним из приземистых старых кресел, уставилась в окно: призраки прошлого восставали с прежней силой, возвращали к началу, в ту ночь, когда она впервые переступила порог дома Мэтта. И навсегда стала частью его запутанной жизни. Мэтт медленно разливал остатки «Macallan»¹, собирался с мыслями — не представлял, как сказать Карен о том, что натворил. Последняя ароматная капля спиртного со звоном растворилась в стакане, а он так и не придумал, что будет говорить. Помотал головой, подошёл к Карен и протянул стакан с выпивкой. Свой осушил одним глотком. — Я убил человека. Карен мгновенно вернулась в реальность и с открытым ртом посмотрела на Мэтта, в бессилии опустившегося на диван. Он не поднимал головы, снял очки и бросил на кофейный столик. — Этого не должно было случиться. Я не хотел! Я омерзителен… Вспотевшие пальцы скрипели по поверхности стекла, ужас затаился в недрах сознания, а эхо признания всё ещё отражалось от кирпичных стен. Карен обдало погребальным холодом. Приблизилась на едва сгибающихся ногах, прижала голову Мэтта к животу и, лелея, гладила тёмные пряди, пропускала меж пальцев. — Знаю, что не хотел, — сорвавшимся голосом вымолвила она, и по щеке покатилась слеза, — ты не омерзителен. — Прошу, не говори так, — со стоном ответил Мэтт, — скажи, что я ужасен! — Никогда. Поднял голову и будто посмотрел на неё, ища хотя бы толику осуждения или презрения, но не нашёл их ни в одном вздохе или телодвижении. Она опустилась перед ним на колени и сжала его руку. — Ты совершил ошибку, которая будет преследовать тебя до конца дней. Возможно, она станет ночным кошмаром, — болезненно сглотнула застрявший в горле ком, — но это не значит, что нужно вечно себя казнить. Рано или поздно ты должен будешь себя простить. И могу поклясться, однажды ты найдёшь в себе силы. Да, этого не стереть, не вычеркнуть — боль и вина с тобой навсегда. Но не позволяй случившемуся уничтожить себя. Я никогда не знала людей лучше и благороднее тебя, Мэтт Мёрдок. Хочу, чтобы ты знал. Чтобы помнил всякий раз, когда снова вздумаешь возненавидеть факт своего существования. — Наговорила ерунды, — мучительный смешок, — моя шкура не стоит этих громких слов. — Ты понятия не имеешь… Наверное, надо было спросить, как всё случилось. Но Карен не стала — это не имело значения. Ничто не переубедило бы её сейчас в его невиновности, она не сомневалась, что у Мэтта не было выбора, Карен слишком хорошо его знала. Она не собиралась заставлять его вспоминать подробности и истязать себя памятью, резать по живому, выносить приговор. Карен хотела лишь одного — облегчить его страдания. И, кажется, её тело уже знало, как именно — по венам вместо крови бешеным потоком циркулировало желание. Желание испепеляло рассудок фиолетовым неоновым свечением, струившимся из окна его холодной гостиной, сочилось жаркой лавой по внутренностям и застывало внизу живота. Горячая рука Мэтта бередила воображение, сильные пальцы продавливали её ладонь в отчаянном стремлении найти утешение и покой, прогнать гнетущее одиночество, что выгрызало душу день за днём. Карен смотрела на его дёргающуюся из стороны в сторону челюсть, на вздымающуюся от тяжёлых вздохов грудь, в его блестящие печальные глаза, похожие на тинистые пруды, и думала о том, как Мэтт неприкаян и необласкан, покорёжен судьбой. Светящаяся белоснежная рубашка и чёрный галстук верно охраняли надтреснутое сердце, прятали кривые уродливые узоры — плоды каждодневного нелёгкого выбора. Тишина барабанила по подоконникам проливным дождём, свинцом вливалась в сознание, скрадывала простиравшееся во времени расстояние, дробила стену отчуждения. Слова больше не имели значения, молчание говорило громче и убедительнее. Карен, охваченная необъяснимым порывом, придвинулась ближе, замерла между ног Мэтта, а затем легонько припала губами к его колену, будто спрашивала: «Могу ли я?». Он вздрогнул, повёл удивлённо головой и нахмурил брови, чуть прищурившись — его опалила её внезапная нежность. Рваными поцелуями Карен покрывала внутреннюю сторону его бедра, сжимала онемевшими пальцами ткань брюк. Неторопливо. Осознанно. Она хотела, чтобы Мэтт прочувствовал каждую секунду, впитал каждое прикосновение. Нервный, скулящий лязг ширинки. Он даже не успел спросить себя: «А нужно ли?» Прикрытые веки — сомкнувшийся вязкий омут. В обжигающих объятиях ладоней Карен он запрокинул голову, уткнувшись затылком в жёсткую спинку кожаного дивана и, выгнувшись, подался навстречу. Её влажный тёплый язык высек из его напряжённого горла протяжный стон. Мягкие губы сомкнулись, и тело Мэтта пронзила молния, а следом — раскаты дрожи. Он тонул, всё глубже увязал в трясине давно позабытого блаженства, и радостно заходившееся сердце Карен только пуще сводило с ума. Провёл тыльной стороной ладони по её щеке, запустил пальцы в шелковистые волосы и прогладил по макушке: она должна знать, как он благодарен за её доброту. Карен всё энергичнее, всё смелее ласкала его естество, сдвигая вверх и вниз эластичную крайнюю плоть, вбирала без остатка — старательно и прилежно. Увлеклась и в забытьи осыпала наивными поцелуями, жаждая даровать как можно больше удовольствий, отдать всю себя, забрать страдания и боль, чтобы не было ничего, кроме всепожирающего наслаждения. Поднимала глаза, наблюдала за игрой брюшных мышц, чуть выглядывающих из-под белизны сорочки, очерченных пурпурными отблесками неонового света. Мэтт, приближаясь к границе экстаза, впился руками в её виски, издал хриплый стон и излился под натиском помрачающих ум настойчивых ласк. Открыл глаза и услышал громкий проглатывающий звук, а за ним — шуршание языка, облизнувшего рот. Вместе с последними волнами возбуждения стих на улице ливень, но в безмолвии Мэтт отчётливо слышал, как у Карен пульсирует внизу живота. Он схватил её за плечи, чтобы поднять с пола, но в этот момент громом раздался настойчивый стук в дверь. Карен встрепенулась. — Открывай, Красный, — пробасил Касл. Воровато огляделась, вытерла предплечьем губы и размашистыми движениями пригладила волосы. «Дьявол!» — процедил Мэтт и как ужаленный подскочил с дивана. Он едва не налетел на кофейный столик, пока натягивал брюки и заправлял в них рубашку. — Карен? — Фрэнк, опёршись руками на дверную раму, удивлённо вытаращился, когда отворилась дверь. Карен стыдливо посмотрела в недоумевающие карие глаза, нырнула под руку Фрэнка и стремглав бросилась вниз по лестнице. — Я помешал? — хохотнул Касл, иронично оглядывая раскрасневшегося Мёрдока. — Блядь, Красный, ты бы хоть ширинку застегнул, ну ёб твою мать! — кивнул вниз головой, а затем беспардонно вошёл и захлопнул дверь. Фрэнк продолжал насмешливо улыбаться, однако пальцы сжались в кулаки с такой неистовой силой, что оставили на ладонях саднящие кровавые отметины.