Восход темноты

Головка одуванчика из маленькой точки превратилась в желтеющий цветочный океан, простирающийся от кирпичных стен и до самого сердца Карен. Она не могла объяснить себе, отчего вдруг в горле застрял ком, зажгло глаза. Мэтт был так близко, она чувствовала жар его напряжённого тела, дышала его близостью и умирала от желания прикоснуться к нему. Оставалось всего кивнуть, чтобы заполучить его. Правда, ненадолго. По крайней мере, пока они не «дойдут до конца». Память тотчас переместила её на год назад: объятые прохладой ночи и сжигаемые очарованием ещё не начавшегося романа они сидели на ступеньках у её дома. Карен вспомнила горящие от острого карри и жара поцелуя губы, вспомнила, как желала Мэтта. Господи, как она его желала! Вместе с мягкой улыбкой и бархатным сдавленным смехом, с отрешённым взглядом умных зелёных глаз, в глубине которых таились непостижимая сила и вечная печаль. Но её желание так и истлело в поцелуе, растворилось в робких оправданиях Мэтта, в его ласковых, но нестерпимо воспламеняющих прикосновениях. Ночью она мечтала о нём: не найдя сил снять платье, Карен раскинулась поперёк кровати с зажатой меж ног рукой и его именем на устах — утопая в грёзах, завершала «идеальный вечер». В то время она, пожалуй, многое бы отдала, чтобы услышать то, что он произнёс мгновение назад. Неприкрытая откровенность Мэтта потрясла и оглушила. Его горячее дрожащее дыхание отпечатывалось на щеке Карен, колыхало обрамлявшую лицо выбившуюся прядь. Он молчал, не проронил больше ни слова — выжидал, как удав. Бережно накрыл тёплой ладонью её кисть и, чуть сжимая, погладил. Карен заворожёно наблюдала за распухшей испещрённой порезами и ссадинами рукой, непривыкшей к нежности, но истово пытающейся её даровать. Мэтт не удержался на корточках, опустился коленями на асфальт, обвил тонкую талию Карен, притянул её к себе и припал губами к виску. Карен почудилось, будто его сердце колотилось в её груди — так рьяно оно стучало, рвалось наружу. «Люблю! — внезапная мысль, как сошедшая с гор лавина, накрыла сознание Мэтта. — Люблю!..» Она обхватила его предплечья и чуть отстранилась. — Карен!.. — почти простонал, голос сорвался. — Подожди, — помотала головой, — остановись, Мэтт. Я не уверена, что это хорошая идея… — Разве? — он с трудом сдерживал затмение рассудка. — Думаю, эта моя лучшая идея за последний год. Карен задержала дыхание, сощурила глаза и внимательно уставилась в его лицо: — Что ты хочешь сказать? Нечестный, провокационный вопрос. Мэтт от страха проглотил ответ. — Я… — глубокий вдох. — Сам не знаю… «Ну и болван же ты, Мёрдок! Боже, да скажи ты ей!» — Можешь не объяснять, — её спокойный, «понимающий» тон оскорбил его, — на тебя столько всего навалилось, тебе хочется чего-то нормального и жизнеутверждающего! — снисходительно засмеялась. — А между нами никогда не было просто: мы друзья, но, конечно, не такие, как вы с Фогги. — Какие же тогда мы? — осмелел, спросил несколько раздражённо.  — Друзья, которые однажды попытались стать кем-то больше. Но у нас ничего не вышло. — Потому что я облажался. — Не на тебе одном вина, это не так работает. Карен выпрямилась и помогла подняться Мэтту, провела ласковой рукой по его волосам, а затем обняла. — Давай не будем всё усложнять ещё больше, ладно? — прошептала она. — Сейчас неподходящее время, не хочу, чтобы всё запуталось, как тогда. Мэтту хотелось себя придушить, проломить череп и вправить мозги. Безвозвратно прохлопанная возможность на личное счастье, выброшенная на свалку к таким же упущенным моментам, составлявшим, кажется, всё его существование. Все, кого он любил, так или иначе оставили его, и этим страхом была продиктована половина его жизни. Стиснул руку в кулак — до боли, до хруста костей, до кровоточащей ссадины. Сомкнул веки и заключил Карен в свой жадный плен, зарылся в ворохе волос — как мечтал в то ужасное утро, когда стоял под её окном и думал, что навеки проклят. — Карен, — прошептал на выдохе. — Да? — Мне очень хочется сказать тебе одну важную вещь. Но я не могу. Не знаю, как это выразить… Обнял ещё сильнее. Фогги вынырнул из-за угла и замер, ошарашено уставившись на Мэтта, страстно смявшего Карен в железных объятиях. Чуть улыбнулся, затем осторожно попятился обратно за угол и показался оттуда только тогда, когда Карен и Мэтт разомкнули объятия и нагнулись к усатому комочку шерсти, сидевшему у их ног. — Доброе утро! — громко огласил Нельсон, подойдя к друзьям и похлопав их по спинам. — Привет! Смотри, какого мы четвероногого красавца нашли! — Карен прижала ладонь к щеке и кивнула вниз. — Решили усыновить? — засмеялся Фогги. — Нет, но я почти нашла, куда его пристроить, — нагнулась, вязла малыша и направилась в офис. Фогги подошёл к повесившему голову Мэтту и с энтузиазмом чуть толкнул его локтем. — Что за кислая мина, м? — Всё в порядке, — Мэтт помотал головой, — ничего не случилось. Пошли лучше поработаем. Мне неловко признаваться, но я скучаю по чему-то, ну, знаешь… нормальному. Он не стал дожидаться ответа Фогги и пошёл следом за Карен. Ступеньки казались ватными, парящими в невесомости и будто бы незнакомыми, но они совершенно точно вели к ней. Она стала его личным Римом — отныне к Карен будут вести все дороги, в этом Мэтт не сомневался.

***

Неприятный, загазованный воздух, автомобили, с треском летящие по серой ленте асфальта и копошащиеся, как в муравейнике, люди, спешащие по своим делам — концентрированная свобода. Жилистая смуглая рука в часах на золотом браслете пригладила непослушную прядь чёрно-седых волос, достала из лёгкого кожаного плаща сигариллу и вставила в капкан светящихся белых зубов. Прямой длинный острый нос выдохнул клубы сизо-белого дыма и глубоко втянул летний зной. Сощуренные хвойно-зелёные глаза с поволокой печали увлажнились: когда-то Нью-Йорк стал для Гонсало Гонсалеса вторым домом — теперь же его с уверенностью можно было назвать долиной несбывшихся надежд. В 80-х Гонсало воображал, как покорит северные штаты, нарастит мощь Мексиканской мафии. В те годы его друг детства Армандо Толедо проворачивал дела в Квинсе — мелкие и по-тихому, но после воссоединения с Гонсало для него началась новая жизнь. Вместе они наладили связи с самыми могущественными преступными группировками того времени: Гонсало делал это осторожно и без агрессии, совсем не в духе Мексиканской мафии — не распространялся о своей причастности к «Ла Эмэ», пользуясь вымышленной легендой и выдавая себя за пуэрториканца. Изворотливый и хитрый, но невероятно обаятельный и внушающий доверие Гонсало был лисом в курятнике. Он понимал, что Нью-Йорк не покорится ему в мгновение ока, нужны терпение и упорство, умение становиться невидимым у всех на виду. Небольшие уличные мексиканские банды, вечно воевавшие между собой и другими моноэтническими шайками, стали верными «солдатами» Гонсало и объединились, отринув прежние разногласия — как делали все участники «Ла Эмэ» в Лос-Анджелесе. Мексиканский «троянский конь» ждал своего часа, набирал мощь и готовился установить своё господство в столице мира — в Нью-Йорке. Гонсало почти наивно воображал, как итальянцы и ирландцы будут платить ему дань за сбыт его товара. Правда, со временем он завёл дружбу со многими боссами мафиозных группировок и преступных синдикатов, и его планы трансформировались в менее агрессивные, нацеленные скорее на сотрудничество, чем на бессмысленную и ресурсозатратную войну. Но жизнь его состояла не только из службы «Ла Эмэ». Приехав в Нью-Йорк, он почти сразу женился — белокурая голубоглазая танцовщица из стрип-клуба на Манхэттене свела с ума тридцатилетнего Гонсало. Расчётливая и обворожительная провинциалка без гроша и видов на светлое будущее в одночасье получила всё. Поверхностная, но во всём страстная и дерзкая миссис Мэриан Гонсалес через год после свадьбы подарила мужу дочку — это случилось в 83-ем году, счастливейшем для Гонсало. Малютку он назвал Обрегония — как цветок, что растёт лишь в мексиканской долине Хаумаве. Она была его любимой «принцессой», самым дорогим существом на всём свете. Обрегония стала отрадой и спасением, когда отношения с Мэриан пошли под откос: красавица никогда не любила Гонсалеса и в тайне изменяла ему, устраивала скандалы и сцены по любому поводу, забывая о том, какой муж опасный человек. Его повязали на пике, на вершине преступной карьеры. Разоблачение было настолько оглушительным и громким, что у него не осталось ничего: империя, которую Гонсалес создал за довольно небольшой период, была растаскана на куски федералами и почти полностью ликвидирована в Нью-Йорке. От него открещивались бывшие союзники, уличив в манипуляции и сокрытии истинных мотивов деятельности — никому не было дела до зарвавшегося мексиканца. Но страшнее падения был лишь испуганный взгляд детских глаз, наполненных слезами — последнее яркое воспоминание о судебном процессе. Там, в зале суда, среди обезумевшей толпы на него с непониманием и ужасом смотрел маленький курчавый голубоглазый чертёнок: кривил маленький ротик, и коричневая точка-родинка над губой смешно дёргалась вслед. Гонсало поклялся, что снова увидит свою принцессу, прижмёт к себе и всё объяснит ей. Она поймёт, ведь Обрегония так любит его! Связи и средства помогли ему заменить половину присяжных своими людьми, они же помогли ему завоевать доверие и авторитет в стенах «Синг-Синг». Никто не знал наверняка, сотрудничал ли Гонсало с ФБР в обмен на сокращение срока, но слухов ходило немало, в основном их пускали недоброжелатели и враги, коих в тюрьме в избытке — короля всегда пытаются свергнуть с трона. Так или иначе, но Гонсало попал в чёрный список «Ла Эмэ» за предательство. За те двадцать восемь лет, что он отсидел, начиная с 1988-го года, на него несколько раз совершали покушения. Сколько? Гонсалес сбился со счёту. Но после того, как его друг Армандо Толедо вышел на свободу в 98-м, он и впрямь решился на сделку со следствием — терять было уже нечего. К тому же от передозировки героином скончалась бывшая жена Мэриан, а пятнадцатилетняя Обрегония попала в приют. За ценную информацию Гонсало пообещали обеспечить его дочь всем необходимым. С тех пор много воды утекло. Весной 2016-го исходил тюремный срок Гонсало, он готовился выйти по УДО. Близость освобождения не воодушевляла Гонсалеса, свобода не сулила ничего, кроме смерти или забвения — шестидесятичетырёхлетний старик, что его могло ждать? Ни прежних связей, ни денег, ни положения. Ни семьи. Лишь запятнанное имя и потраченные впустую годы. Надежда сама нашла его: король преступности Адской кухни Кингпин любезно просил его о встрече в записке, посланной через подкупленного охранника. Гонсало был удивлён и польщён тем, как изящно Фиск организовывал встречу, выказывал уважение и почтение, а не вероломно врывался в личное пространство в общей столовой или на прогулке. Фиск предложил ему своё место в Адской кухне в обмен на организацию побега: у Гонсало появились деньги — всё, что Уилсону удалось спрятать на воле в оффшорах, появились связи и выходы на бывших союзников Фиска. Всё, о чём он просил Гонсало — навести в Адской кухне хаос, отвлечь внимание Сорвиголовы любыми способами. Фиск настоятельно просил не сообщать ему о принимаемых мерах, не желал знать детали, чтобы в случае шантажа или проверок с помощью полиграфа не попасть под разоблачение. Из-за предельной осторожности и уклончивости от прямых ответов его не раскусил Мэтт, ведь Фиск не лгал — он в самом деле ничего не знал об участии пуэрториканцев, которых Гонсало привлёк вместе с Толедо. Армандо Толедо — пожалуй, единственный человек из прошлого Гонсалеса, на которого он мог рассчитывать. Армандо, подобно Гонсало, сотрудничал с ФБР пока мотал срок, а потому находился под постоянной угрозой со стороны «Ла Эмэ». Звонок от старого друга, вышедшего на свободу, удивил его, но Гонсало уверенно обещал давнюю мечту — вместе заправлять преступным миром Нью-Йорка. Это был шанс выйти наконец из тени, перестать прятаться от Мексиканской мафии и начать восхождение на вершину криминального мира, а не жить в вечной войне с конкурентами по наркобизнесу. Никотиновый яд приятно и мягко обволакивал лёгкие — совсем не похоже на ту бурду, что Гонсало курил в тюрьме. Эти терпкие, но послевкусие у них дымно-шоколадное, а уж в сочетании с хорошим скотчем и вовсе шедевр! Притулился к автобусной остановке, смотрел через дорогу: перед здоровенным пентхаусом, будто назло ему, стоял маленький цветочный магазин. За его стеклянными окнами колыхались невозможные цветочные моря, гладиолусовый шторм поднимался под самый потолок, увешанный гирляндами с нанизанными на неё красными сердечками, а волны из роз безмятежно плескались по периметру магазина. Плюшевый медведь с глуповатым выражением морды и чуть косым глазом глядел в окно, распахнув для объятий мохнатые коричневые лапы. Из-за зелёной бабочки он показался Гонсалесу грустным клоуном. Хозяйка цветочного моря — кудрявая черноволосая морская ведьма — нагнулась к вазе с жёлтыми астрами и, сокрушённо помотав головой, вынула завядшие цветы. Вышла из магазина, оглянулась, достала белую пачку сигарет и нетерпеливо вытянула одну. Кремниевое колёсико зажигалки никак не хотело выбивать искру. Что-то щёлкнуло у носа. Она подняла глаза и волчицей уставилась на Гонсало, заботливо протянувшего огоньку. — Может, ещё и сигаретку? — улыбнулся одним уголком губы. — «Parlament» — та ещё дрянь, терпеть их не могу. Хозяйка магазина стиснула зубы и настойчиво потрясла свою зажигалку — малюська-огонь покачнулся и прикурил сигарету. Сунула свободную руку подмышку и молча отвернулась. — В Белый дом попасть проще, чем связаться с тобой, Обрегония, — поправил прядь, лезшую в глаза, — или как ты теперь себя называешь? Ах, да — Реджина. Имя неплохое, спорить не буду, но совсем не под стать ацтекской принцессе¹. Всё хотел спросить, — откашлялся, — что за фамилия такая дурацкая, Блейк? — Досталась по наследству от бывшего мужа, — не повернула головы, ответила равнодушно. Гонсало снова убрал с лица дрожащей рукой курчавую чёлку, оправил полы плаща и, превозмогая желание разрыдаться, с улыбкой вновь посмотрел на дочь: — Тебе что-нибудь нужно? В смысле, мы могли бы жить вместе, у меня в апартаментах… или я могу купить тебе квартиру. На Манхэттене, в верхнем Ист-Сайде, например. Зачем тебе продавать эти веники и стоять за прилавком по тринадцать часов в сутки за гроши? Обрегония затушила сигарету о жестяной мусорный бак и безмолвно обступила Гонсалеса, направившись ко входу. — Эй, эй! — поймал под локоть. — Я твой отец, ты не можешь… — Пусти! — высвободилась, поведя плечом. — Что я должна тебе сказать, а? «Двадцать восемь лет — херня, папуль! Сейчас ка-а-а-к снова станем семьёй и заживём на твои поганые кровавые деньжата!» — ты этого ждёшь? — Ты судишь слишком строго, принцесса, я изменился, клянусь! Мне было о чём подумать в неволе, переосмыслить… — Изменился? — фыркнула. — Тогда откуда все эти побрякушки? — кивнула на часы. — А деньги на апартаменты? И не одни! Уже во что-то вляпался — как и умеешь. Преступники редко меняются, Гонсало, а негодяи — никогда. Оставь меня в покое, мне не нужны ни ты, ни твои грязные деньги, я сама о себе позабочусь. Как и умею. Хлопнула дверь, бряцнул «поющий ветер», закреплённый над входом. Глуповатый грустный мишка в упор смотрел на одинокого старого мексиканца, со вздохом повесившего голову.

***

С момента выписки из больницы прошло чуть больше недели, рана затягивалась и почти не приносила Карен неудобств. Но по наставлению врача всё ещё нужно было придерживаться сбалансированной диеты, а главное — исключить алкоголь. И если последней рекомендацией мисс Пейдж пренебрегла сразу, то за питанием усердно следила и готовила сама, не срываясь на доставку тайской еды из любимого ресторана, что был в трёх кварталах. Готовка была особым ритуалом радости и грусти: она вспоминала о доме, о родителях и брате, о работе в мамином кафе — Пенелопа научила дочь готовить, чтобы та могла «как взрослая» помогать с семейным делом. В то время Карен не особенно любила готовить, ей нравилось заботиться о родных, чувствовать себя причастной и полезной. Она знала мало блюд, но все готовила хорошо, а теперь ещё и с удовольствием. Одно плохо — по выработанной годами привычке Карен готовила много, будто на семью, и остатки еды всегда пропадали, забытые на плите или на полках холодильника. Овощное рагу с тушёной говяжьей вырезкой скучали на столешнице, томясь под металлическими крышками, пока Карен со скучающим видом ковырялась вилкой в неглубокой тарелке, уделяя больше внимания красному вину в высоком пузатом бокале. Под ногами попискивал котёнок, играясь с пластиковой погремушкой-мышью, из динамиков ноутбука тихо и расслабляющее, словно из другой жизни, играла «Sunrise» полюбившихся в старшей школе Simply Red². Мысленно Карен всё ещё прокручивала злосчастное утро, возвращалась раз за разом в вожделенные объятия Мэтта, слышала его голос, зовущий не куда-нибудь, а прямиком в постель — перспективу заманчивее она не могла и вообразить. Но что-то остановило её. Карен думала о причинах и поняла, что это не только страх неопределённости или боязнь быть отвергнутой. «В конечном счёте, я хочу не этого, — грустно усмехнулась, — я хочу больше. Секс с Мэттом как самоцель совсем не то, чего я желаю. Мне нужно всё». Раздался звонок. Сердце Карен подскочило до самой глотки. Подлетела к двери, дёрнула ручку — щёлкнула заколка, упала на пол, волосы рассыпались по плечам, тело обдало жаром. «Пожалуйста, Мэтт! Мэтт! Мэтт!» — шевелила она губами, забыв о дверном глазке. — О, Фрэнк! — восторженно воскликнула Карен, лишь через секунду осознав, что перед ней, в самом деле, был он. — Привет. Касл не ответил. Улыбнулся тепло и мягко. — Сидел в своей грёбаной лачуге и думал о тебе. Может, я идиот, но почему-то решил, что ты скучаешь здесь и злишься, пока мы с Мёрдоком занимаемся всем этим и ничего тебе не рассказываем. Тёмные джинсы и простая серая рубашка — Карен совсем не знала такого Фрэнка. Она не сразу заметила, что за спиной у него висела в чехле гитара. А когда увидела, то в удивлении открыла рот, а затем сложила губы в смущённую восторженную улыбку. Голубые глаза в предвкушении заблестели. — Я правильно понимаю, что ты… сыграешь для меня? Под струны натянутых нервов сердце Фрэнка пело прежде него — старый как мир мотив о надежде на счастье.