***
Стакан глинтвейна, чтобы согреться. Хотя Обрегония всегда считала, что нет ничего лучше текилы, но она пообещала Гэвину — приятелю, у которого перекантовывалась вот уже третий месяц — что не будет пить. Пару лет назад, после развода, он помогал ей справиться с алкогольной зависимостью и депрессией, и задачкой это было не из лёгких, зачем ему опять лишние переживания? Последний глоток: кусочек сушёной гвоздики соскользнул по стеклу и застрял в горле. Обри зашлась громким кашлем, хваталась за горло. Лицо покраснело и покрылось испариной. Откашлявшись, вздрогнула и часто заморгала увлажнившимися глазами — мерзко. — Всё в порядке? — несвоевременный вопрос от бармена, лениво жевавшего конец зубочистки. — А ещё попозже спросить не могли? — сверкнула глазами. — Чего? — из-за громкой музыки бармен не услышал вопрос. — Проехали, — махнула рукой. «Хоть бы стакан воды предложил», — ворчала про себя, роясь в кошельке в поисках наличных: кредитки заведение не принимало. — Поменьше гвоздики добавляйте, — расправляя купюры, говорила Обри. — Чего? — бармен чуть наклонился: опять не услышал. Обри саркастично улыбнулась и показала поднятый вверх большой палец. Бармен широко улыбнулся и равнодушно закивал, не заметив, как изо рта выпала зубочистка и упала в коктейль, который он готовил другому посетителю. Не одеваясь, вышла на улицу и, прижимая пуховик к животу двумя руками, смотрела на ночное чёрное небо, на клубки вырывающегося из лёгких пара и светящуюся белую луну. Было безветренно и тихо, мелкие пьяные снежинки, чуть подрагивая, висели в воздухе. Обри прикрыла веки и с наслаждением вдохнула охмеляющий мороз. Непрошеное воспоминание: она совсем малышкой смотрит в дверную щель на ругающихся отца с матерью. Их лица красные, напряжённые, у матери выступает на лбу венка — отчего-то эта венка ей даже идёт. Но их крики, похожие на скрип пружин в старом матрасе, разрушают её мирок любования. Она начинает плакать, но не может понять почему. Захлопывает дверь, прячется под одеялом, заливается слезами. Спустя бесконечность выходит в тёмную гостиную, крадётся бесшумно-бесшумно. На большом деревянном столе с белой скатертью расставлены хрустальные бокалы, их радужные блики зачарованно мерцают на стенах. За столом отец: согнувшись и спрятав голову в ладонях, он напоминает поверженного великана, который уже и не великан вовсе — слишком жалок для великана. «Не спишь, принцесса?» — шепчет он и улыбается. Хватает её за руку, наскоро заматывает в дублёнку и берёт с собой на прогулку. Её, малявку — и на ночную прогулку! Как взрослую. Счастье забивается вместе со снегом в нос и рот, оседает на ресничках. Мороз кусает щёки, щиплет открывшееся из-под рукава тонюсенькое запястье. Отец курит приятно пахнущую сигару, тычет ей в небо и рассказывает небылицы — самые лучшие на всём свете. Он так красив в объятиях лунного света, с прыгающей вверх и вниз иссиня-чёрной курчавой чёлкой, а хвойные глаза кажутся чёрными, почти угольными — неведомый колдун, а не человек. Сердце вырывается из груди. Больше она никогда не будет так счастлива. Обри открыла глаза, шмыгнув забитым носом. Утёрла его, трясущимися руками вынула из сумки сигарету, обронив пуховик, и с облегчением затянулась. Чуть поодаль, на углу здания, скрючившись, прислонилась к стене молодая девица. Будто слизь смахнула, убрала за ухо немытые, слипшиеся волосы, достала пакетик с непонятным порошком, нервно разорвала его, едва не рассыпав содержимое, и мгновенно втянула красной ноздрёй дозу. Откинула голову, забалдела. Обрегония поморщилась: её прекрасный хвойноглазый колдун разослал нарко-гонцов по всему Нью-Йорку, за полгода уровень наркомании среди молодёжи, по статистике «Бюллетени Нью-Йорка», побил все мыслимые и немыслимые рекорды, став самым высоким за десять лет. Горько, неудобно, стыдно — вся сознательная жизнь умещалась в трёх словах. Как и чувства к отцу. Обрегония любила Гонсало, но с годами любовь выродилась, истощилась. Она старательно выскребала её из сердца и разума, фанатично очищалась от грязи, которую неизбежно несла с собой фамилия Гонсалес — родная и ненавистная, порочная и порочащая. И как бы оставшиеся после заключения Гонсало попечители ни внушали ей гордость за своё окружение, как ни пытались воспитать в традициях и нравах мафиозных семей, Обрегония не чувствовала ничего, кроме оторванности от остального мира и его враждебности к себе. Она хотела быть на стороне всех этих обычных, «хороших» людей, не связанных с криминалом. Наблюдая за дёрганьями юной наркоманки, Обрегония вспомнила мать: её сине-бледное лицо и бесцветные губы, испачканные рвотой, остекленевшие неподвижные глаза, казавшиеся нереально синими на фоне бескровного лица, выглядывавшего из чёрного пакета на молнии — ей едва стукнуло пятнадцать, когда Мэриан Гонсалес скончалась от передозировки. Обри обнаружила мать за зеркальным столиком, та сидела в кружевном прозрачном пеньюаре, упав лицом в косметичку. Тощая, в мелких синяках и с впалыми щеками — ничего не осталось от прежней красоты. Обрегония долго не могла заплакать, она не испытывала горечи или грусти — ничего, кроме жалости к этому неуклюже сгорбившемуся телу, что когда-то было её матерью. «Этой девочке осталось недолго, — вздохнула, стряхнув пепел с сигареты с таким усердием, будто пыталась стряхнуть тяжесть с сердца. — Я знаю, она не одумается, не вернётся из мира ядовитых грёз, не станет прежней, не найдёт сил выкарабкаться. И никто её не спасёт. Печальный, но факт». Докурив, затушила окурок о стену, подняла упавший пуховик, отряхнула от снега и нехотя надела. Бросив последний взгляд в сторону совершенно выпавшей из реальности девушки, Обри с горечью вздохнула, поправив на плече сумку, сунула руки в карманы и неторопливо направилась в сторону дома. Пройдя полкилометра, она остановилась на светофоре и обернулась в сторону чёрного Хаммера, притормозившего на перекрёстке: машина следовала за ней от самого бара. Обри не стала дожидаться зелёного сигнала и быстро зашагала вдоль проезжей части, а затем резко свернула под арку в подворотню и сменила направление. Липкий страх скользнул по груди в желудок, вызвав тошноту. Здоровые чёрные джипы нравились её крёстному Армандо Толедо, он вообще любил всё претенциозное, вычурное и безвкусное. Обрегония всегда была уверена, что это компенсация комплексов и скрытое соперничество с Гонсало, затуманивающая разум зависть. Но главное — демонстрация превосходства и силы. Толедо всё решал при помощи силы. Гонсалес, разумеется, тоже не гнушался насилием, но он был скорее стратегом, старался просчитывать наперёд, избегать поспешных решений. Армандо неизменно придерживался старого доброго принципа «нет человека — нет проблемы». Как ни странно, но Гонсалесу нравился неуёмный пыл друга, правда, до тех пор, пока он не становился головной болью. Простояла в подворотне с четверть часа, пока окончательно не замёрзла. Двинулась обратно, выглянула из-под арки — пусто. Тряхнула заснеженной головой, достала ещё одну сигарету и оставшуюся часть пути с блаженством вдыхала никотиновый яд. Дверь в квартиру Гэвина была приоткрыта, на лестничную площадку тревожно падал белый луч света. Страх сковал Обрегонию с новой силой. Сунула руку в сумку, достала пистолет, взвела курок и легонько толкнула дверь: по всему коридору, вплоть до спальни, тянулся широкий кровавый след. Зажала ладонью рот, заглушив крик. Из туалета послышался звук слива, а через мгновение показался Толедо, застёгивающий на брюках ремень. — А, Обри! — жидкие усики дёрнулись, губы растянулись в слащавой улыбке. — Извини за беспорядок, ребята ещё не успели тут прибраться, — с досадой оглядел кровавую дорожку, — но ты проходи, — гостеприимно повёл рукой в сторону кухни. — Что ты с ним сделал? — ей стало больно дышать. — Где он? Из глаз хлынули слёзы. Обрегония уже знала ответ. — Я спрашивал у него, когда ты придёшь, но он, к сожалению, понятия не имел, — провёл рукой по зализанной макушке с залысиной, — зато очень много чирикал обо мне. С одной стороны, приятно, что любимая крестница вспоминает обо мне. А с другой стороны, в нашей семье длинные языки всегда было принято укорачивать. — Где он? — не сдавалась. — Вот заладила! — гаркнул Толедо. — Иди сядь! Обрегония направила трясущимися руками на него дуло, но Армандо лишь расхохотался и мгновенно обезоружил её. — Маленькая сучка, — пихнул в плечо, развернул в сторону кухни, — так и не научилась уважать старших. — Только тронь меня ещё раз! — прошипела Обрегония, бешено сверкнув глазами. Демонстративно задрала голову, но всё-таки прошла в кухню, села за стол и гарпией смотрела на Толедо, с трудом втиснувшегося в проход. — Твой папаша беснует, — с отдышкой начал Армандо и сразу вспотел, — прессует меня, спрашивает обо всяком дерьме… — Разбирайтесь сами, не впутывайте меня в ваши разборки! — с ненавистью прорычала Обри осипшим голосом: «Убьёт так убьёт, — думала она в отчаянии и страхе, — чего уже осторожничать». — Ты что-нибудь ему говорила обо мне, о моих делах, м? — тяжело вздохнул, глотнул побольше воздуха. — Или о нас? — О каких «нас»? — её лицо искривилось, побледнело. — Да если бы он узнал, что ты со мной тогда творил, ты бы уже рыб на дне Гудзона кормил, мразь. — Кто кормил бы, я?! — растопырил влажные ноздри, выпучил глаза и с размаху влепил Обрегонии звонкую оплеуху. Покачнувшись, схватилась за горящее от удара место, но не издала ни звука. — Я тебя из приюта забрал, содержал! — он не орал, но говорил с таким самозабвением, что брызгал слюной во все стороны. — И это твоя благодарность?! — Ты меня насиловал, урод, — цедила Обри сквозь зубы, — за что я должна тебя благодарить? — Не, ну какая нахалка! — барон раздосадовано всплеснул руками. — Насилие — это когда силой берут, милочка, не помню, чтобы ты сопротивлялась, даже не пикала. — Кое-как поднялся с миниатюрного барного стула, кряхтя и мыча. — В общем, узнаю, что разинула пасть, упакую в мешок вместе с дружком, уяснила? Обри не поднимала головы, смотрела перед собой и дрожала. — Твой дружок художничал, смотрю, — указал пистолетом на натюрморт, висевший над холодильником. — Я тут взял у него из гостиной сине-оранжевую мазню на громадном холсте, твой старик любит такую херню, обрадуется. — Развернулся и крикнул в коридор: — Заканчивайте уже, уходим! — а затем вновь обратился к Обрегонии: — Смотри у меня, — погрозил указательным пальцем. С невероятным усилием протолкнулся в узкий проём, собрал своих людей и уже через пару минут голоса и топот стихли. На Обрегонию навалилась неподъёмная тишина, прибила к стулу, раздавила и уничтожила. Мир вокруг перестал существовать, скрылся во мраке. Она вновь была беспомощной пятнадцатилетней девочкой, живущей в непрекращающемся кошмаре, от которого не укрыться. Не отмыться. Обри была уверена, что, сбежав и оборвав все связи, избавилась от прошлого. Но разве из мафиозной семьи можно по-настоящему уйти? Только мёртвым.***
Он никогда не видел её такой потерянной. Отсутствующей. Медово-молочный водопад волос, переливаясь, мягко струился по склону спины, стекал с опущенных плеч. Ковыряла вилкой остывшую яичницу с беконом, лениво крутила стакан с апельсиновым соком. Минув прокуренный, пропахший алкоголем зал бара, Фрэнк подошёл к столику Карен и сел напротив. — Вроде полчаса назад полночь наступила, а у тебя уже завтрак? Ему почти удалось заснуть, забыться после утомительного и бессмысленного дня, потраченного на выбивание информации из очередного наркодилера, работавшего на пуэрториканцев, но оказавшегося совершенно бесполезным. Карен не объяснила, почему звонит в столь поздний час, единственное, о чём она умоляла — поговорить. Её срывающийся, жалобный голос мгновенно вытащил Касла из кровати и бросил в снежную пасть ночного города. — Давай лучше пива возьму, — неосознанно скорчил лицо, кивнув на стакан с соком, — может, взбодришься. — Бери себе, если хочешь, — Карен не поднимала глаз, — меня тошнит, — отставила тарелку. Фрэнк перестал улыбаться, надвинул кустистые брови и посмурнел. Перегнулся через стол и сжал её запястье. — Что происходит, Пейдж, а? — чуть склонил голову, выглядывал исподлобья, пытаясь поймать её взгляд. Карен закусила подрагивающую губу, по её щеке стремительно покатилась слеза и капнула на исцарапанную поверхность деревянного стола. — Я беременна. — Ого, — только и вырвалось у Фрэнка. Распрямился и изумлённо смотрел на Карен, выписывающую окружности на столе указательным пальцем. — Не сочти за грубость, но, по-моему, тебе нужно не со мной об этом говорить, — произнёс как можно мягче. — Знаю, просто… — зажмурилась, смахнула слезу. — Всё так странно, понимаешь? И ужасно не вовремя! Хотя даже не знаю, когда было бы вовремя. Я думала, что всё улажу, если избавлюсь от ребёнка, — тяжко выдохнула, — так, наверное, было бы правильно. Но я не смогла! — нервная усмешка. — Сидела там, в коридоре, ждала, когда меня пригласят в кабинет, и думала о всех тех жизнях, что забрала… Наверное, справедливо кому-нибудь жизнь подарить. — Карен уже не могла сдерживать раздирающие грудную клетку рыдания. — Знаю, что это эгоистично, что Мэтту это не нужно и совсем не подходит, но разве плохо желать ребёнка от человека, которого любишь? С силой прижала ладони к лицу и расплакалась, дала волю душившим эмоциям. Фрэнк открыл было рот, но ничего не произнёс. Внутри удивительным образом теснились одновременно сострадание, страх и печаль — вгрызались в сердце. Он вспомнил счастье, охватившее его в те два раза, когда о детях сообщала жена — смешанное, наполненное тревогами за благополучие будущего человека. Но это было счастье. Конечно, Карен не была его женой, и речь шла не о его ребёнке, но Касл не мог отделаться от сравнений, лезших в голову против воли. «Ну, вот — окончательно и бесповоротно не моя», — разозлился на себя, но ничего не мог сделать с разгоревшимся в душе пожаром, он полыхал независимо от Фрэнка, вопреки Фрэнку. — Я не буду спрашивать, боишься ли ты за жизнь и судьбу ребёнка, — приблизил своё лицо к её лицу почти вплотную, — мне ли не знать, как вся эта неизвестность пугает до усрачки. Спрошу вот о чём: тебя беспокоит только то, что ты станешь для Мёрдока неудобной? Карен промолчала, всхлипнув. — Ясно, — взял её заледеневшую кисть в плен своих здоровых горячих ладоней. — Ты и без меня прекрасно понимаешь, что не от Мэттью должны зависеть твои решения. — Знаю, и всё равно не могу отделаться от мыслей, что… — Эми сказала, он предложение тебе делал, — пошёл ва-банк. — Эми? — удивлённо округлила глаза. — Откуда она знает? — Долгая история, но если вкратце, то у неё слишком длинный нос и очень большие уши, — расхохотался. — Она подслушала разговор Мэттью и сестры Мэгги. — Да, делал, — отвела взгляд, — но я ничего не ответила. Несгибаемый морпех крепко стиснул зубы, моргнул в надежде избавиться от жжения в погрустневших глазах. То, о чём рассказывала Эми и что казалось невозможным, стало слишком реальным в устах Карен: Фрэнк с трудом мог вообразить Мёрдока, стоящего на коленях и с кольцом в руках. Это было глупо, но отчего-то он представлял его в костюме и маске — бред полный, но воображение искало любую возможность придать картинке абсурда, ненастоящести. — Уверен, что, принимая решение позвать тебя замуж и прокручивая возможные варианты развития событий, он так или иначе думал об отцовстве. Ему не двадцать, Карен, он взрослый мужик с невероятно тяжёлым багажом всякого дерьма за плечами, могу поклясться, он прекрасно понимал, на что идёт. Он, без сомнений, охренеет от подобной новости, будет до смерти напуган, но думается мне, что как только схлынут первые эмоции, он молитвенно сложит ручонки и искренно восславит Господа за случившееся. — Ему сейчас не до этого, — взяла со стола салфетку и приложила к носу, — он завален работой, по уши в ваших с ним делах, не хочу ещё и это ему на голову скидывать. — Я сейчас разозлюсь, если ты продолжишь в таком духе, — но разозлился Фрэнк лишь на свою несдержанность. — Прости, — шепнул виновато. — Но почему ты себя выкидываешь из уравнения?! Наверное, мне не понять, как тяжело тебе далось решение оставить ребёнка, но раз уж ты приняла его, то перестань винить себя за это, окей? Фрэнк умолк. Замёрзшая рука Карен согрелась в его ладонях, и он немного успокоился. — Твою ж мать, — Касл вдруг усмехнулся, качнув головой, — Карен Пейдж в положении! Ты сама можешь в это поверить? До чёртиков странно! Когда на лице Фрэнка появилась смущённая, полная теплоты улыбка, Карен сдалась и улыбнулась в ответ, снова всхлипнув, но уже не от грусти. — Мистика! — и засмеялась, давясь слезами.***
Очередной сумасшедший день в офисе скрылся за стрелкой часов, и воцарилась полночь, приняла в свои объятия неспящих нью-йоркцев. К удивлению Мэтта, Карен до сих пор сидела в конторе, заканчивала работу. Казалось, она вошла в старое русло: вновь сделалась участливой, старалась вернуть прежнюю собранность. Но она всё ещё была бесконечно далёкой и недостижимой, даже находясь в полушаге, и Мэтту отчаянно хотелось уничтожить эту дистанцию. — Может, пропустим пару стаканчиков в «Josie's», поиграем в бильярд? Как раньше. Карен вопросительно посмотрела на Мэтта, в расслабленной манере притулившегося к шкафу с документацией: от его мягкой хрупкой улыбки свело внизу живота, сердце ускорило бег, залив щёки краской. Жар её пылающей кожи взбудоражил Мэтта, вселил призрачную надежду. Карен взволнованно потёрла шею, судорожным движением поправила волосы, расплескав в воздухе тёплый аромат шоколадно-апельсиновых духов — запах, что мгновенно лишал Мэтта покоя, распалял кровь. — Давай сходим, — неожиданно ответила она, отодвинула бумаги и выключила компьютер. Мэтт не думал, что после почти трёх недель отчуждения, она согласится на его предложение с такой лёгкостью, и минуту стоял как вкопанный, пока Карен надевала пальто. — Мэтт, ты уснул? — позвала она, усмехнувшись. — Да, прости, иду, — тихо отозвался он. В баре было людно, но бильярд никто не спешил занимать, посетители столпились около парочки, пившей шоты на скорость: миниатюрная девица с красными ноготками обгоняла седобородого крупного байкера, смотревшего на неё с недоумением и азартом. Особенно предприимчивые собирали ставки, подогревая публику. Карен ловко прошмыгнула сквозь толпу, перегнулась через стойку, зацепила бутылку виски и колу. Подав жест Джози, чтобы та записала всё на счёт «Нельсон, Мёрдок и Пейдж», вернулась к Мэтту, успевшему за это время подготовить бильярдный стол и два кия. — Девчонка ещё держится? — поинтересовался он, разбивая шары. — Она «леди железная печень», отвечаю! — округлив глаза, заявила Карен и принялась наполнять стаканы. — Ставлю на девчонку, — хохотнул Мэтт. — Твой ход. Разливая виски, она не сразу вспомнила, что спиртное теперь под запретом на бесконечные девять месяцев. «Вот дерьмо», — выругалась про себя, но Мэтт всё равно услышал. — Что случилось? — спросил он. Карен растерялась, не зная, как солгать и не вызвать подозрений. — Да, ничего, пролила мимо, — протараторила, — где мой кий? — попытка отвлечь внимание. От Мэтта не ускользнуло её нездоровое волнение, но Карен в последнее время и так была странной, потому он не придал этому значения. Карен не везло: она забила всего два своих шара и случайно один шар Мэтта. И пусть она понимала, что это всего лишь игра, было так обидно, что хотелось плакать. Спустя полчаса она окончательно рассердилась и била по шарам с такой силой, что те скакали по столу, как попрыгунчики, скатываясь на пол. От досады Карен топала ногой, нервно сдувала выбившиеся из причёски и лезшие в глаза пряди: «Чёртовы гормоны! — она раздражала саму себя. — Мэтт, наверное, уже сто раз пожалел, что позвал меня. Я бы пожалела на его месте, кому понравится играть с истеричкой?» — Ты так забавно сердишься, — с улыбкой произнёс он, допивая третий стакан. — Ха-ха, — обиженно сыронизировала она, ударив вхолостую. — Ходи давай, мистер-сарказм. — А это был не сарказм, — искренно ответил Мэтт, наполнив свой стакан. Карен разозлись на себя ещё пуще. — Прости, — потупила глаза, — я какая-то сегодня… — Иди сюда, — мягко позвал Мэтт. Взял её запястья и развернул к себе спиной, прижался к бедру и тихонько шептал на ухо: — Ты бьёшь ровно в центр, а надо чуть сбоку, вот так… Его дыхание тревожило её распушившиеся волоски, и они приятно щекотали ей кожу. Сделав удар, Карен чуть распрямилась, чтобы почувствовать Мэтта, вспомнить изгибы его упругого тела, погрузиться в источаемое им тепло, упасть в сладкое забытье. Выгнулась, бесстыдно потёрлась ему о пах, припала затылком к его рту. От неожиданности у Мэтта остановилось дыхание, закружилась голова. Покачнулся, сгрёб Карен в крепком горячем объятии и поцеловал в шею. — Теперь моя очередь извиняться, — шепнул Мэтт, — кажется, я пьян. — Не надо, — повернула голову и чмокнула его в подбородок, — не извиняйся. — А вот ты, похоже, трезвая, — опустил уголки губ, — от тебя даже алкоголем не пахнет. — Я витамины принимаю, их нельзя мешать с алкоголем, — даже врать не пришлось, — у меня просто кола. — Всё с тобой ясно, предательница, — снова прильнул к её затылку. — Карен… — Что? — Ничего, — и вновь оставил влажный след от поцелуя на её шее, — люблю твоё имя. Проигравший девчонке байкер, еле держась на ногах, с грустным выражением на морщинистом лице подплыл к стоящему в конце зала джукбоксу¹. Почесав макушку, повязанную банданой, потыкал пальцами в аппарат: из подвешенных под потолком колонок драматично разлилась «Wicked game» Криса Айзека. — Внезапно, — бросила Карен, с улыбкой поглядывая в сторону байкера. — Мне всегда она нравилась, — мечтательно проговорил Мэтт, — помню, услышал её в фильме «Дикие сердцем»²: будучи мальчишкой, я мало что понимал в этой чудаковатой фантасмагории, но было в ней что-то до жути притягательное. — Ого, не помню, чтобы ты когда-нибудь говорил о кинематографе, разве что вы с Фогги обсуждали «Звёздные войны». Из «Диких сердцем» мне вспоминается в основном поющий Николас Кейдж и его змеиный пиджак. — Не просто пиджак, а «символ его индивидуальности»! — смеясь, процитировал Мэтт. — А я был влюблён в чокнутую белокурую Лулу и её красную помаду. И в её чёрные чулки… Карен не удержалась и расхохоталась вслед за Мэттом. А Мэтт, покачиваясь с ней в такт мелодии, шёпотом напевал: — «Мир был в огне, и никто не мог спасти меня, кроме тебя…»