s(e)oul st.

Мой путь к человеку всегда был слишком быстрым. Я думаю, это происходит одинаково: сперва ты хочешь знать, что ему нравится, и осторожно смотришь на него из-под ресниц, обращая внимание на тихие странности, цепляющие взгляд. Затем ты хочешь знать, что он ненавидит, как проводит выходные, почему он не выспался. Кто все эти люди, что здороваются с ним при встрече? Ты вдруг становишься всё более жадной и бездумно мечтаешь проникнуть к тому, что он держит рядом с сердцем. А когда оглядываешься на себя, когда останавливаешься всего на секунду и замечаешь наконец, что с тобой стало — вдруг понимаешь, что тебе уже мало просто знать его. Теперь ты хочешь забрать его себе и только для себя. Мы становимся такими жадными, жуткими, когда влюбляемся; помнишь ли, узнаешь ли то самое сердце, однажды глухое и ледяное? Оно вдруг стало домом с паранормальными явлениями. Целые сутки в моей голове настойчиво и рвано крутились слова, что мне однажды сказал отец Мина. Крутились абсолютно беспомощными отрывками, будто застрявшие в старом таксофоне между телефонной трубкой и рваными проводами. Я наполняла ванную едва тёплой водой и опускалась в неё с головой. Если ты думаешь, что он не наблюдает за тобой, ты ошибаешься. Я находила сигареты Юнги, спрятанные на полке возле входной двери, и курила. Если ты думаешь, что он не наблюдает за тобой, ты ошибаешься. В борьбе с бесконтрольной злостью, мешавшей мне найти оправдание для действий Юнги, я понимала, что, возможно, я не так уж сильно хотела найти то самое оправдание. Возможно, я не так уж хотела простить Юнги. Сигареты закончились; на балконе застыл запах горьких хризантем и замерли цветные облака, плачущие с самого начала весны. Возможно, в этот раз он зашёл слишком далеко. Я прекрасно знала, что, возвратившись в город, он первым делом приедет домой; Юнги всегда врывался в квартиру без звонков и предупреждений, устало-смиренными взглядами кричал мне что-то очень важное — настолько важное, что, наверное, это не может ждать, но сейчас, ещё немного, всего на минуту он уткнётся в шею и просто помолчит, податливый и послушный, совершенно случайно оставит, будто забудет ладонь сверху моей, и сожмёт с полной уверенностью в том, что это и не ладонь вовсе, а его сердце. Я понимала, что и сегодня всё будет точно так же. Юнги, тёмная вселенная, однажды повлёкшая меня за собой, всегда спешил сюда. — Боже, почему это длилось так долго, — его голос будто бы не отличался заоблачной нежностью, или я нарочно глушила его интонации, — Представляешь, я прошлой ночью совсем не спал, так привык к твоей неудобной кровати. Он почти доходит до центра комнаты, вдруг застревая на месте, пока я всеми силами прижимаюсь спиной к подоконнику, не скрывая своего отторжения. В горле что-то скребется раздирающе и бессовестно, Юнги то изучает меня глазами, то гуляет взглядом по потолку. Он едва держится, чтобы не заключить в свои объятия, но интуитивно замечает: что-то не так. — Кажется, ты не сильно рада меня видеть, — лицо Юнги блестело осторожными бликами. Я не хотела смотреть ему в глаза и пыталась сосредоточиться на другом, замечая, как он кусает губы. В один момент в глазах всё стало мутным: я чувствовала, как моя злость превращалась в сумасшедший вихрь, готовый снести всё на своём пути, — Что случилось? — Ничего не хочешь мне рассказать? Юнги смотрит на меня, как на безумную, и в то же время с сомнением, будто предчувствует недоброе. Мне кажется, будто я нахожу в нём скрытое притворство, и злюсь. Злюсь так сильно, что боюсь раскричаться, боюсь перейти на брань и бросаться стульями. Мин спокойно и невесомо опускается на кровать, соединяя ладони. — Объясни мне, что происходит, Лин-а. Юнги появился в тот момент, когда моя любовь отрекалась от меня. Тэхён отторгал меня, как отторгает ненужное вещество организм; Юнги же хотел, чтобы его любили, и принимал меня, как то, без чего невозможно прожить. В тот момент, когда тэхёновские чувства смешались с сомнениями, Мин был уверен в них, как никогда. И я, бестолково не понимая, куда девать свою любовь, пошла за ним. — Ты, наверное, издеваешься, — я замечаю отголоски истерики в своём дрожащем голосе, но не могу их преодолеть, — Я знаю, что ты угрожал Чонгуку. И я понимаю, что это для тебя в порядке вещей, ты ведь часто такое вытворяешь, — я вижу, как ярость, на грани с ужасом, вспыхивает в его глазах и тут же погасает, — Но я не думала, что ты так поступишь со мной. С моими, блять, близкими людьми. — О чём ты вообще говоришь? Юнги говорит всё так же тихо, почти тепло, от чего я, видимо, злилась ещё больше. Я дёргаюсь с места, Мин сразу поднимается с кровати, взволнованно нависая надо мной. Я хочу рассказать ему, что прошлой ночью я тоже не спала, что на улице был мягкий мороз и такой сильный ветер, что я никак не могла закурить; что его сигареты кончились, что моё тело ломалось из-за изменений в погоде — но вместо всего этого, в моей голове стоял шум бьющегося об бухту океана. Мин продолжал безропотно смотреть на меня, и я думала: если это тоже любовь, то ты снова заберёшь этот шум и оставишь мне тихое зарево, разливающееся в моем пустом сердце. — Хватит врать, ты же знаешь, как я ненавижу это, — мне казалось, я не должна кричать на него. Я никогда не понимала, зачем люди повышают голос, когда выясняют отношения, но это происходило так непроизвольно, будто я вовсе была не причём. Будто мой суровый, жестокий голос начал жить своей собственной жизнью, покинув моё обессиленное тело. — Я думала, что ты доверяешь мне. А ты, как ненормальный, контролируешь меня за спиной. Юнги отворачивается от моих слов, словно я зарядила ему по лицу, и хватается за свои волосы. Я не понимала, что так сильно выводило меня из себя: недоверие Юнги, его манипулирующая темнота или то, что он был прав, когда не доверял мне. Единственное, что я точно знала, — действия Мина не были нормальными, и я не могу закрыть на это глаза, ведь в этот раз он затронул Чонгука. Мне стало страшно, что у Юнги нет границ. Я громко вдыхаю и шатаюсь из-за неведомой силы, толкающей меня из стороны в сторону. Между мной и Мином всегда существовало необъяснимое физическое притяжение, нездоровое, неподвластное рассудку обычного человека. Когда я видела его, когда он смотрел на меня, я не знала, что мне делать: растерзать его на клочки или поцеловать. — Да что ты, блять, за бред несёшь, — выдыхает он и пальцами тянется к моему предплечью, — Успокойся и расскажи нормально. — Не могу поверить, — я грубо одёргиваю его руку и в миг встречаюсь с тёмными глазами Юнги, покинутыми и брошенными: он смотрел на меня так, будто я предавала его, и я злилась, ведь мне казалось, что это он, Юнги, предаёт меня. Он делает последнюю попытку схватить меня за руки, но я даю отпор. — Чёрт, я не могу поверить, что всё это правда. Ты ведь правда такой... Как твой отец. Юнги сверлит меня глазами, но его лицо, будто вовсе оставившее эту комнату, было замучено мной. Он не кричит и не ругается, только едва слышно произносит сухое «хватит» и громко хлопает дверью. Мин, которого минуту назад я ненавидела, вдруг заставляет меня пожалеть обо всём, что я успела наговорить. Встреча с Юнги научила меня поразительно важным вещам. Мы редко задумываемся, даже не представляем, насколько глубокими и сердечными могут быть люди, которые на первый взгляд кажутся озлобленными, обиженными на весь мир, чёрствыми и сухими. Но, как же часто оказывается, что за внешней жестокостью, скрывается ранимая, страдающая и любящая душа. Два дня подряд я по инерции ходила в университет, измеряя количество шагов до остановки, которых каждый раз оказывалось больше, чем в предыдущий. Юнги не звонил мне и не появлялся в моей жизни. Я помню, как в голове крутилась одна и та же песня. Это была одна из тех мелодий, что доводит тебя до исступления болезненно-нежными звуками, которые, по абсолютной случайности, приобретают куда большее значение в этом мучении, чем несут в себе изначально. Точно так же, по инерции, я не спешила домой, а плелась по тёмным улицам, промерзая до того состояния, когда ты больше не можешь ни думать, ни разговаривать; я заходила в кофейню и громко-громко смеялась над скучными шутками местного работника, пока мой жуткий нервный смех, задыхающийся, не начинал мне крепко бить в уши, так больно, что нет сил и руками закрыть. Так больно, — думала я, — Что только его ладони могли бы их уберечь. Я вспоминала, как Юнги однажды спросил, почему мне так нравится бывать здесь, почему я так настойчиво продолжаю заходить сюда каждый день. Тогда я и губами боялась пошевелить — только что-то невнятно пробормотала про холодные руки и вкусный кофе. В тот вечер я не успела дойти до дома всего несколько метров. На меня напали в пустом переулке, за углом которого находился мой подъезд. Всё происходило слишком быстро, чтобы я успела испугаться или оказать хоть какое-то сопротивление — чужие руки крепко схватили меня за шею, и, пока я отчаянно пыталась их расцепить, с трудом удерживаясь на ногах от потери кислорода, мощным ударом по голове меня погрузило в темноту. Не успев разлепить глаза, я уже понимала, что не могу пошевелить и пальцем. Мне было очевидно, что я нахожусь в своей квартире, растянувшись на полу. Первое, что я ощутила в полной мере, придя в себя, — нестерпимая боль в брюшной области, сковавшая всё тело и не дающая сделать ни малейшего движения. Я старалась дышать как можно тише и осматривала пространство вокруг себя, что продолжало оставаться мутным до тех пор, пока в комнату не зашёл неизвестный парень и, сверху оглядев моё полуживое тело, тут же покинул её. У меня не было сил кричать или звать на помощь, пытаться подняться было бы так же бесполезно; пульсирующий звон разрывал голову на части, а лицо, будто онемевшее, горело. Я не могла думать ни о том, кто меня избил, ни о том, как я оказалась в своей квартире, а лишь мечтала, чтобы боль отпустила моё тело и позволила мне дышать. — Она очнулась, — из кухни до меня доносился грубый мужской голос. Мне не было страшно за свою жизнь. «Милая, я не боюсь умереть», — мягко шептал мне Юнги в ту ночь, когда на моих глазах пересекал автомагистраль; я вспоминала его мокрые белые волосы, прилипающие к лицу, и тёмные бездумные глаза, разрезающие мрак. Он был спокойным, застрявшим в лунном свете той дождливой ночи и той мокрой аллеи, что световыми пятнами отражала мои бесполезные попытки отказаться от него. Юнги звал меня по имени мягко и с придыханием; я мечтала о том, чтобы он носил белые рубашки ещё целый год (и один день), чтобы мне приходилось смахивать розовые лепестки с этих белых волос и целовать его, пока с губ не исчез горький вкус сигарет; я мечтала о том, чтобы его никогда не существовало; чтобы мы никогда не встретились. И всю вину сваливала на эти бесполезные, одинокие цветы — и всё, что у меня было — тоже на них; будто бы они, в своём сияющем цветении, не были свидетелями моих нежных преступлений и не могли никого опознать. Будто они никогда бы не сумели расслышать его шёпот: «Я ничего не боюсь, Янг Лин». — Ты, наверное, удивлена. Я рассматриваю мягкие женские черты лица, до боли знакомые, и моргаю так часто, насколько мне позволяет мое искалеченное лицо, не веря своим глазам. Сохён стоит надо мной некоторое время, а затем, окинув пустым взглядом моё тело, опускается на диван. Я хотела спросить, какого черта происходит, но не могла даже вздохнуть и лишь издала глухой стон. — Ты не поверишь, но мне действительно жаль, что именно ты связалась с этой семьёй, — тихо, но уверенно заговорила Сохён, — Ты ведь не причём, Янг Лин. Ты ни в чем не виновата. Я закрыла глаза, медленно сжимая пальцы в кулак. Не думаю, что я была способна испытать какую-то настоящую эмоциональную боль в этот момент — я не чувствовала ни предательства, ни унижения, ни разочарования по отношению к Сохён. Всё, что было мне важно, то, что действительно меня волновало, — почему я должна была расплачиваться своей жизнью. Из-за недостатка движения моё тело начинало затекать, но я всё так же не могла пошевелиться и прогоняла дрожь от холодного паркета по позвоночнику. — Я лишь хочу разрушить жизнь этих ублюдков, — её голос никогда раньше не звучал так твёрдо и страшно, именно страшно, потому как вселял ужас своей уверенностью, — Ты бы всё сразу поняла, Лин-а, если бы знала мою сестру. Если бы ты видела, что с ней сделал чокнутый брат Юнги... Ты бы точно поняла меня. Меня тошнило от того, что она произносила моё имя. Из-за света вдвойне кружилась голова — я вдруг вспомнила, как Юнги менял лампочку в гостиной всего неделю назад, чуть не упав со стула, пока тянулся к люстре. Я едва успела предотвратить падение, схватив его за ноги, а он всё отшучивался, что вполне бы справился сам. Юнги ненавидит принимать помощь, он считает себя слишком сильным для подобных вещей. — Ты ведь не думаешь, что Юнги другой? Он такое же животное, как его брат, как их отец. Вся эта семейка просто грёбанные психи. Пусть лучше я сдохну, но они должны сгнить в тюрьме. Я встретилась с Сохён глазами и поморщилась в отвращении. Мне хотелось вскочить и схватить её за шею, хотелось, чтобы она наконец заткнулась. Я понимала, что в квартире есть кто-то ещё, и даже если у меня получится собраться с силами, я не смогу сбежать. Сохён продолжала всё так же медленно и мучительно рассказывать свою историю, будто выдавливала меня из тюбика с зубной пастой. А я всё никак не могла перестать думать про Юнги и о том, что он никогда не заслуживал такой ненависти. — До их папаши мне, конечно, не добраться. Но кто же знал, что ты окажешься самым важным для Юнги? А увидев всё это, — она ухмыляется, заставляя меня вздрогнуть от ярости, — Его настоящая сущность наконец покажет себя. Честно, я не хотела заходить так далеко. Ты ведь помнишь то видео, правда? В моей голове, как раздробленный пазл, начинает складываться целая картина: я вдруг поняла, что все угрозы, свалившиеся на Юнги, были её рук делом. И разбитое стекло, и дверь, и видео, — всё это время она пыталась дать понять, что не оставит его в покое. Я следила за её бешеными, ненормальными зрачками, которые выдавали на этом отчуждённом лице помешательство. Не Юнги страдал от проблем всё это время — это была Сохён, жившая идеей мести. — Я думала этого будет достаточно: все наконец увидят, какой он на самом деле и отвернутся от него. Пойми меня, Лин-а, — она поднимается с дивана и подходит ко мне, я с трудом терплю её снисходительный взгляд и громко дышу, — Каково мне наблюдать за тем, как Мин наслаждается своей прекрасной жизнью? Как все восхищаются им? Любят? А моя Джунхи, — она вдруг запинается, — Моей Джунхи больше нет. Мы с тобой обе знаем, что за этим личиком скрывается монстр. — Заткнись, — выдыхаю я и безуспешно пытаюсь подняться, цепляясь пальцами за паркет. Сохён не препятствует мне и наблюдает, жадно и надменно прожигая глазами. — Я ненавижу эту семью больше всего в своей жизни. Пусть лучше Мин убьёт меня и будет сидеть со своим конченным братцем за решеткой. Им не место среди людей. В комнате появился тот самый парень, которого я увидела, только очнувшись. Весь одетый в чёрное, он смотрел на меня с холодным презрением, я пыталась вглядеться в его лицо, но не узнавала. Скорее всего, это он был тем, кто ударил меня в переулке, мне слабо верилось в то, что Сохён своими руками избивала меня. — Где её телефон? — я вижу, как парень передаёт ей мой мобильник, и Сохён снова нервно улыбается мне, — Не переживай, твой любимый скоро появится. Я слышу жуткий щелчок и сразу понимаю, кому она отправляет фотографию с моим избитым телом. Через несколько секунд раздаётся мой рингтон, и Сохён растягивается в удовлетворённой улыбке. Нечеловеческие крики Юнги доносились до меня сквозь расстояние. Она хотела лишить его рассудка. Я мечтала, чтобы меня застрелили, лишь бы не слышать этого. Тело, будто растоптанное разъярённой толпой, предавало меня — я уверяла себя, что со мной всё в порядке, что Юнги никак, никак нельзя попасть сюда, ему никак нельзя найти меня. Сохён схватила меня за волосы, чтобы приподнять голову, и резко ударила по щеке. Его крики всё заполняли мою голову, так плотно, так мерзко захлестав по вискам, что я перестала слышать свой собственный голос. — Да не кричи так, она тебя будет ждать на том же месте, — голос Сохён так и не дрогнул ни разу за всё это время. Отбросив в сторону мой телефон, она вышла из комнаты на какое-то время, затем вернулась, в последний раз окидывая меня взглядом и на ходу надевая пальто. Я так и не смотрела ей в глаза. — Не переживай, Лин-а, мы не будем далеко убегать. Я хочу, чтобы Юнги нашёл меня, как можно скорее. Мне уже давно пора к моей Джунхи. Из тёмной прихожей он выходил, почти не касаясь пола. Я чувствовала, как его шаги были абсолютно невесомыми, и от этого хотелось срастись с паркетной плиткой, может быть, даже поджечь себя, — всё что угодно, лишь бы он не смог обнаружить это. Сохён оставила меня в кромешной темноте, но Юнги не решался включить свет. Я слышала его тяжёлое дрожащее дыхание и сильнее жмурила глаза, представляя, как он пожимает плечами, появляясь на пороге моей квартиры, и с них падает давно выпавший снег. И эти хлопья терялись и таяли в его волосах, будто путешествовали, и мне казалось, что эта блаженная улыбка, эти выстроганные сиянием глаза будут жить вечно. Я никогда не боялась умереть, но боялась покалечить его сердце. На этом холодном паркете я вспоминала слова его отца, которые, как оказалось, никогда не были угрозой. Если не собираешься быть с Юнги всю жизнь, оставь его в покое. Мне нужно было давным-давно уйти от него. Его пальцы беспрепятственно проникают к моим волосам, кажется, я тянусь к ним макушкой, насколько могу; эти руки слишком слабые — криком проносится в моей голове — он дрожит, как на весеннем ветру, лишь в своей белой рубашке и откровенным лицом. Юнги опускается рядом со мной, едва проводя ладонью по щеке, и уже лежит рядом, на всё том же паркете, отшлифованном отчаянием; мне вдруг хотелось умереть, уткнувшись в его шею. Тишина с его испуганным лицом погружала меня в тёмные бурлящие воды, с его ресниц стали падать слёзы — мучительно, бесконтрольно, неутешно, в этот раз мне не всплыть. Он осторожно держался за мои пальцы, почти не сжимая, но я живо ощущала вибрацию его тела, Юнги горячо плакал, сильнее и громче, так сильно плакал, что не мог ничего сказать. — Тише, милый, я в порядке, — шептала я, стараясь прижаться к нему. Наверное, я впервые была так ласкова с ним, потому Юнги спрятал лицо за своим предплечьем и, перестав подавлять эмоции, хрипло рыдал. Я продолжала держать его за пальцы и жмурить глаза, чтобы притвориться, что ничего не сможет меня расколоть: ни его абсолютно разбитый взгляд, ни мокрые щёки, ни надрывный плач в моих волосах. Он затих спустя время и мягко опустил руку на мой живот, я издала болезненный стон, вынуждая его подскочить на месте. — Прости, Лин-а, я так виноват, — хрипло бормотал он, боясь ко мне прикоснуться, — Я во всём виноват. Эти упрямые, полные отрешенности «прости» устраивали корабельный шторм у меня в душе, и поцелуи в волосах зависали, как на краю света, я твердила себе, что у света нет края, у света нет края, но Юнги был таким жертвенным, таким бесконечным в своей любви, что мне казалось, будто меня столкнули с этого края. Тэхён однажды сказал мне: Мы не умеем быть счастливыми, если это приносит несчастье другим. Я была так сильно похожа на него. Ненавидела за то, что он ставит Юнги впереди себя, а сама сделала то же самое; всё жаждала понять, что за нечеловеческая сила тянула меня к нему, что всё это время так двигало меня к Юнги. Как и Тэхён, я знала, что скрывалось за его сильной, уверенной оболочкой, как и Тэхён, я не могла допустить его разрушения. Наверное, я слишком сильно хотела, чтобы его любили, как и хотела, чтобы любили меня. Он шептал это жуткое «прости», цепляясь за свои влажные белые волосы, и клялся, что убьёт Сохён. Я же цеплялась за край его рубашки, притягивая к себе, и надеялась, что запах его сигарет рассыпется по моей коже. — Обещай мне, что не тронешь их,— твердо шептала я, заглядывая ему в глаза, — Пусть этим займётся полиция. Юнги... Если ты вмешаешься, я никогда тебя не прощу. Юнги нависал надо мной и волнительно смотрел, не моргая. Наши руки уже были разжаты, и я бесшумно вдыхала свежую влагу улиц, знавших его имя, что сохранилась на белых волосах. Я любила его так, как Юнги любил меня: безутешно и в одиночку. Потому, на все признания Юнги, полные отречения, я всегда отвечала молчанием. * В больнице у меня сразу же обнаружили сотрясение мозга и сломанное ребро. Потребовалось время, чтобы обследовать нос, но кроме многочисленных ссадин никаких повреждений на лице не установили. Юнги не отходил от меня ни на минуту до приезда родителей и не подпускал к зеркалам. Я раздражалась — рано или поздно мне бы всё равно пришлось увидеть своё отражение. Я продолжала испытывать адскую боль и с трудом могла смотреть на Юнги; его осторожные прикосновения и мягкий голос доводили меня чуть ли ни до истерики. Он вёл себя, как раскаявшийся преступник, и это без конца мучило моё сердце. Мои родители приехали довольно быстро, и с того момента Юнги перестали пускать ко мне в палату, которую он полностью оплатил. Чимин позже рассказал мне, что Мин снова взял всю вину на себя и молил родителей о прощении. Начался жуткий, бесконечный день, длиною в несколько недель. Я не знала, сможет ли что-то измениться, но лишь хотела видеть его ладони и широкие-широкие глаза. Я ждала его и страдала, ругаясь с собственным солнечным сплетением, что сжималось и душило меня, будто я объелась горьких таблеток. Все были предельно осторожными. Мне хотелось притвориться, что я умею только молчать; в больнице появилось много времени на размышления, и понемногу я наполнялась ненавистью и отвращением к самой себе. Чимин до обеда зависал в моей палате, безуспешно пытаясь меня разговорить, затем его сменял чрезмерно жизнерадостный Чонгук, который только и делал, что бестолково слонялся по больнице, смущая всех медсестёр в отделении. Из-за его короткой связи с Сохён он тоже чувствовал себя виноватым, и мне становилось только хуже от его присутствия. Я спрашивала Чонгука, знает ли он о том, что случилось со мной. Парень рассказывал, что слышал о его возвращении. От Чонгука я также узнала, что Юнги никогда не был причастен к угрозам — это был отец Мина, в фирме которого работал Чонгук. Он был тем, кто хотел достать информацию обо мне, чтобы в очередной раз взять под контроль жизнь своего сына. Я зря обвиняла Юнги. Однажды вечером, совсем на границе часов посещения, тихий стук в дверь вывел меня из полудрема; я никогда не могла подумать, что он придёт, ведь ему запретили появляться в моей палате. На уставшем лице Мина застыли несколько бессонных ночей, он улыбался мне, и я цеплялась за простынь пальцами. Так больно, — думала я, — Что ему меня уже не спасти. — Как тебя впустили? — я приподнялась на постели, и Юнги опустился на пол рядом с моей кроватью, руками подпирая подбородок. Мы не виделись несколько дней, казалось бы, но его глаза были такими опустевшими, будто кто-то отрывал от него по кусочку каждый час. — Я заплатил, — выдохнул Юнги, — Я знаю, что твои родители против, но мне так хотелось увидеть тебя. — Не самое привлекательное зрелище, — я давлю из себя усмешку и прячу глаза, потому что знаю, что Мин смотрит на меня честно-честно, а я не смогу этого перенести. Я день и ночь ворошила в голове воспоминания о том, что успела натворить за всё это время. Меня тошнило от себя; в то же время, я боялась его любви и того, что она сделала со мной. Моя жадность, моё помешательство, моё сумасшествие, вызванные любовью Юнги, вынесли из меня всё живое. Я мечтала проснуться с амнезией, но мне всё так же снилось, что я не смогу дожить до весны. Мне снилось, что весна вовсе умерла. — Их поймали, — коротко сообщил Юнги, — Когда ты поправишься, тебе придётся давать показания. Я кивнула и промолчала. Их поймали очень быстро, будто они вовсе не прятались. Обезумевшие от мести, они даже не жалели себя, провоцируя Мина, чтобы тот потерял контроль. Юнги бережно обхватил пальцами моё запястье и опустил голову на кровать, закрывая глаза. Я рассматривала его густые ресницы, темнеющие на прозрачной коже, и оценивала масштаб своей боли. Мин дышал медленно и спокойно, а у меня на сетчатке вырезалась тоска — точно так же, медленно, нарочито спокойно. — Я пойду с тобой, если тебе будет легче, — сонливо бормочет Мин. — Всё нормально, я справлюсь сама, — отвечала я, настойчиво запуская пальцы в его волосы. Я понимала, что у боли не может быть пределов: ты наполняешься ею, свыкаясь с горечью на языке, и ничего не можешь с этим поделать. Это так ужасно — знать, что ты ни на что не годишься, но выкинуть жалко. Мин широко раскрывает глаза и тянется к моему лицу так просто, будто мы делали это миллион раз, скорее, так и было, только я почему-то забыла, что нам это дозволено. Его губы оставляют громкие тёплые следы на моей едва зажившей коже; я слышу какие-то вселенские симфонии за шелестом его ресниц. Я знала, что он послушал меня. Нарушив все намерения Сохён, Юнги наконец преодолел того себя, которого так ненавидел. И как только он отпустил своё прошлое и свою ненависть, как только он осознал это, — я отпустила его. Меня больше ничего не двигало к Юнги. Он пальцам рисует цветы на стёклах и всё смотрит в одну и ту же точку, будто пытаясь понять, к чему в этом месте вечность, — мне кажется, что я начинаю засыпать, наблюдая за его мягким лицом. — Почему ты полюбил меня? — Не знаю, — он долго молчит, — Я только помню, что увидел тебя. Ночная лампа возле моей кровати назло освещает его белую рубашку, и я отчётливо вижу все плавные изгибы его тела. Мин смотрит на меня одинаково, будто растерявший дыхание, и проводит рукой по волосам. Возможно, задохнуться очень просто, — я надеялась, что буду первым человеком, который умер оттого, что сам задержал дыхание. Я никогда не знала, что было между нами, не знала, можно ли это называть любовью, но мы были друг для друга тогда, когда нуждались в этом больше всего. И Юнги было всегда больше, чем меня; как было больше и его влюблённых взглядов, за которые я никогда не смогу расплатиться. — Лин-а, — он тихо обращается ко мне из другого конца комнаты, сжимая губы в смиренной улыбке, — Что мне сделать? Что ты хочешь, чтобы я сделал? Я почти не думаю, отвечая на его вопрос. — Можешь пойти домой? Мин подчиняется мне, не говоря ни слова, и, как только он закрывает за собой дверь, я понимаю, что пришло время от всего отказаться. Я провела в больнице больше недели, почти не покидая своей постели, Чонгук продолжал посещать меня ежедневно, но никаких новостей не приносил; сама же спрашивать его о нём я боялась: я чувствовала, знала, что он где-то рядом, и медленно сходила с ума. Тэхён мерещился мне повсюду — в чужих палатах, в коридорах больницы, за окном во дворе. Каждый вечер я замечала парня, ошивающегося возле центрального входа, на сторону которого выходили мои окна. В своём сером пальто он был невозможно похож на мою любовь с испачканными солнцем руками и его волосами, взъерошенными нежностью и ветром. Я снова и снова видела его за окном и внушала себе, что это Тэхён пришёл увидеть меня. Это Тэхён вернулся ко мне весной. Я проснулась раньше, чем обычно, из-за громких хлопков, раздававшихся далеко-далеко. Я не знаю, какие дураки запускают салюты на рассвете, но почему-то хотела бы, чтобы это были мы. Как в дешевой драме, я смотрела в окно, а он тихо зашёл в палату. — Такое облегчение, что ты видишь меня почти здоровой, — выдавливаю я, — Почему ты так долго стоял там? Нельзя было просто подняться сюда? Тэхён молча стягивал с плеч своё серое пальто и опускал капюшон чёрного худи. Я даже не разглядела его лица, но слышала, как громко бьется мое сердце; все буквы его имени застревали между воспоминаниями о линиях его спины и движениями больших нежных ладоней, а затем сбивались в единый волшебный стук, норовивший разбежаться прорезанным стоном. — Лин-а,— он выдохнул дрожащим голосом и недвижимо остановился в центре комнаты. Его совершенно детское выражение лица вынуждало моё тело наброситься на дверь, может быть, лечь на холодном пороге, будто кто-то сможет подобрать меня и увести за собой. — Я так сильно ошибся, да? — тихо и разбито продолжал он, заглядывая в глаза; я вспоминала, каково это – прилипать губами к его бежевой коже, — Я думал, что ты и Юнги – это к лучшему. Он делает шаг вперёд, а я накрываюсь одеялом на кровати, словно не могу придумать ничего лучше, чем спрятаться в постели, что успела прорыдать за дни, проведённые в ожидании. — Но всё выглядит так, будто я отказался от тебя, — Тэхён кладёт меня на ножи, и я тихонько проклинаю его, отворачивая лицо, чтобы не выдать слёзы, — Верно, Лин-а? Он всё боялся спросить о моих чувствах и продолжал переспрашивать, а слёзы, без шуток, были горячее огня, всё лились и лились, пока Тэхён не стянул моё одеяло с головы. Я громко ахнула, и он обхватил моё лицо руками, поперёк впиваясь глазами. Во снах я ходила за ним по пятам, по тёмным коридорам, по дорогам, которые были мне неизвестны, я следовала за ним повсюду и видела его прямую, мужественную спину, светлые волосы, взлетающие на ветру; во сне я мечтала крепко обнять его, прижавшись к груди, ничего не говорить — только сильно-сильно обхватить руками и не дышать. Я всё мечтала, всё так же шла за ним, а он не давал приблизиться ни на шаг. Он толкал меня к другому мужчине, когда единственным мужчиной, которого я любила даже во снах, был он. — Я такой трус, — горько шепчет Тэхён, терзая красными глазами, — С тобой бы ничего не случилось, если бы я сразу рассказал Юнги про нас. Я так долго сомневался, когда нужно было бороться за тебя. — Ты ведь мог хотя бы написать мне, — мне было больно смотреть на него, ни капли не изменившегося, больно слышать низкий глухой голос, горевший в области лёгких, и знать то, что вера, зарождавшаяся в его глазах, могла пошатнуться от малейшего неверного шага, — Ты мог хотя бы попытаться узнать, как у меня дела. — Прости меня, Лин-а, прости, — он был в абсолютном беспорядке и впивался пальцами в мои руки, — Мне было так стыдно, что я не мог подобрать слова. Прости, что это заняло так много времени. Я разговаривал с Чонгуком почти каждый день, чтобы узнать про тебя. Я не знаю, когда всё пошло не так. Он оставался всё тем же мягким любящим Тэхёном, растворявшимся в утреннем свете; солнечные лучи всё также проникали в его волосы и оставались там, как дома; он держал мое лицо в своих руках так же нежно, как раньше, но когда он задал тот самый вопрос, я вздрогнула. — Ты ведь любишь меня? Ты любишь меня, Лин-а? — он глухо повторял, снова и снова, — Ты вернёшься ко мне? Я знала, что могу уткнуться носом в его плечо и разрыдаться, выплакивая все страхи и обиды, смывая с души стойкие наслоения тоски, безнадежности и отчаяния, и я нисколько не боялась плакать при нем, потому что мне нечего было бояться; потому что он тоже не боялся моих слёз, и не сердился, и не делал вид, что ничего не замечает. И он бы смотрел на меня улыбающимися глазами и вытирал мои щёки большими горячими ладонями, и рассказывал, что моих слёз хватит на несколько океанов. Но я устала. В моей голове догорали воспоминания о том, сколько же времени прошло, а он так и не понял. Он так и не увидел моей любви. И вместо бессвязных поцелуев в тэхёновские горячие щёки, вместо сладкого запаха его чёрного худи, я уже прогоняла его, как весенний дождь, задержав дыхание. * После выписки из больницы я ушла в академический отпуск. Родители настояли на том, чтобы я провела некоторое время дома, а потом и вовсе заговорили о переезде. Другого выбора у меня не было, поэтому их идея мне не показалась такой уж ужасной. Я понимала, что жить в той квартире я больше не смогу. С Тэхёном мы больше не общались. Юнги иногда звонил мне, чтобы узнать о моем самочувствии, но разговоры с ним были короткими и пустыми. Я не планировала возвращаться в университет в ближайшие месяцы— мои нервы порядком расшатались, поэтому всё свободное время, появившееся благодаря вынужденному отпуску, я хотела посвятить восстановлению. Поскольку не было необходимости, я долго не приезжала в Сеул, но как только мы с родителями приняли решение о переезде, мне пришлось заказать машину, чтобы забрать вещи. Я знала заранее, что это будет трудно. Юнги вышел на лестничную площадку, пока рабочие выносили последние коробки из моей квартиры. Я отчужденно прятала руки, будто пойманная на месте преступления. — Вот и всё, — он выдавил из себя улыбку, хотя мы оба понимали, что это притворство, — Собираешься продать её? — Да. Нам было абсолютно неловко стоять друг перед другом — я не знала, как на него смотреть. — Мне нужно отдать тебе кое-что, — я долго думала, правильно ли поступаю, говоря об этом сейчас, но все же достала из сумки конверт с фотографиями, где мы с Тэхёном были вместе. Я понимала, что это причинит Юнги боль, но почему-то верила, что в самом конце он должен знать правду. — Прости меня. Мин щурится, напряжённо улыбаясь, и мне на секунду становится душно. — Я, наверное, должен ненавидеть тебя, но спасибо, что ты была со мной, Лин-а, — тихими словами он лишает меня последнего права на раскаяние; мне было противно, ведь это была я, кто должен благодарить его за любовь. — Юнги, не надо... Открой конверт. — Я знаю, что там, — Мин качает головой, возвращая фотографии в мои руки, — Он рассказал мне, как только вернулся. Его волосы горят белым пламенем и белым шоколадом. Я качаюсь вперёд-назад, как маятник, а он всё стоит, пряча улыбку от этих дурачеств. В его взгляде ничего не поменялось. То, чего я боялась последние полгода, случилось, но Юнги не стал меня ненавидеть. Он знал, что я не любила его, но не стал любить меня меньше. — Лин-а, если бы я знал с самого начала, ничего бы не изменилось. Между нами. Я киваю и сверлю глазами дверь его квартиры, в которой запечатан наш придуманный мир. — Мы всё погрузили, можно отправляться? — грузчик забирает последнюю коробку из моих рук, и я нервно прошу подождать ещё несколько минут. Юнги прислоняется губами к моему лбу, и его поцелуй замирает где-то в моих волосах. Я чувствую, как ноги обхватывает пелена, и надеюсь, что больше не буду плакать во сне. Ведь так было нужно. — Будь осторожней, — чуть слышно говорит Юнги, пока я захожу в лифт, и губами шепчет мне слова, из-за которых мое сердце замирает от боли. Я знала, что скоро начнутся суды, и нам ещё предстоит увидеться, но мне казалось, что это последний разговор, в котором мы могли быть друг с другом откровенны. Это была темная вселенная, однажды повлёкшая меня за собой, и застрявшая в сердце полуночным всхлипом.